Когда звенел звонок, нервная дрожь пробегала по кошачьей спине, и старуха знала – пришла пора впустить визитеров и получить деньги.
А до чего же странные вещи приговаривала старая ведьма!
– Богам опять захотелось пожить, Лупка, только теперь на их долю выпала гнусная человеческая участь. Это хорошо, ох, хорошо, и меня очень радует. Тише! Ты не любишь, чтоб я об этом толковала… Он тоже не любит, да пускай себе!… Мне хуже, чем есть не будет!
Трижды по твоей шерстке прокатилась бархатная волна, Лупка, я открыла, и в моей руке очутилось золото. Золото теплое, греет сердце, а серебро холодней, его ласка не растекается теплом по моим жилам. Как он выглядит, человек, которого отказываются видеть мои глаза? Ответь, Лупка, ты так красноречиво вздрагиваешь. Так, так, теперь знаю – жалкий слизень, налипший на колесо судьбы… стопа Божия уже занесена над ним.
А золото было горячее, как сама любовь… и коснулась я – руки еще не мужчины. Впрочем, какое мне дело… но кто же все–таки смеет противиться поступи рока? Кто он? Где он? Что он делает? Какая мне разница, а твоя чудесная густая шерстка больно уж разговорчива сегодня, мне остается лишь внять ее речи… Язычок пламени, колеблемый на ветру страха и мучения? Что–что? Он мечется во второй комнате, подслушивает, что происходит или произойдет по соседству? Ах, Лупка, когда–то все это называлось одним словом – молодость!
Замолчи… замолчи! Не смей видеть дальше, Лупка!
Она не звонила трижды в звонок любви, этого не понадобилось. И золота я от нее не получила, мне и дверь не пришлось ей открывать. Замолчи, замолчи… По твоей шерстке бегут искры – ведь даже ты, демон, боишься и почитаешь ее.
Ага! Три звонка, иду открыть.
А остальное – это дело самой ночи.
Так, в полудреме, сама с собой разговаривала мамаша Груль.
Внизу у лестницы послышался шум, и я покинул свой наблюдательный пост – праздное суесловие старухи мне надоело и вызывало лишь муторное ощущение, как всякое зрелище подобного распада.
Я приблизился к комнате, выходившей на палисадник.
Дверь открыта, в комнате никого.
Сердце мое сжалось – да, мерзавец Диделоо не солгал и не преувеличил, обещая Алисе гнездышко, достойное любви.
До сих пор удивляюсь, где в этом низком и невзрачном домишке, в этой застойной затхлой атмосфере под замшелой крышей скрывалось такое чудо неги и уюта.
За невесомой завесой прозрачного шелка в отделанных перламутром канделябрах горели свечи; в глубине очага, выложенного редкостным мрамором, на мелко наколотых поленьях, потрескивая, танцевал розовый и голубой огонь.
Взгляд не сразу улавливал очертания предметов обстановки, все как бы парило в белом и сиреневом, словно в сердце огромного снежного шара.
Стойкий запах тубероз витал в теплом воздухе, на консоли чеканного серебра клепсидра отсчитывала мгновения, роняя хрустальные слезинки.
На минуту я поддался очарованию места, пока вдруг не спохватился – ведь здесь, в этом мечтательно–голубом обрамлении должна умереть моя первая любовь. Но жгучая ревность очень быстро уступила место другому чувству: нечто невыразимо гнетущее властвовало над этой декорацией безмятежного покоя. И не надо мной нависла неизбывная угроза; скрытый ужас здесь, совсем рядом, и направлен не на меня.
Я хотел было предупредить об опасности Алису и даже дядю Диделоо, – но мое тело подчинялось уже не мне, а некой чуждой посторонней воле.
Словно сомнамбула, я, пятясь, отступил из комнаты и вошел в соседнюю дверь. По лестнице поднимались шаги.
Ох! После белого и сиреневого Эдема – клоака. Через окна, не прикрытые занавеской или ширмой, нахальная луна бесстыдно обнажала уродливое и гнусное мое убежище.
Дверь осталась открытой, лампа венецианского стекла освещала лестничную площадку: в неярком разноцветном свете четко обрисовался силуэт дяди Диделоо.
Он показался мне уродливым и смешным в своем рыжем пальто с откинутым капюшоном и в маленькой касторовой шляпе.
Поднимаясь по лестнице, Диделоо насвистывал один из тех пошлых мотивчиков, что я слышал сегодня на праздничных улицах.
В чудесной комнате он издал довольное хрюканье и к полному моему негодованию заблеял Песнь Песней несчастного Матиаса Кроока:
Я роза Сарона…
Имя твое, как разлитое миро…
Ах, негодяй! Трогательную песню, освященную кровью Матиаса, он извратил отсебятиной и пел на такой гнусный манер, что меня замутило:
Разлитое, разлитое миро
Тир–лим–пам, тир–лим–пам–пам, тир–лимпам–пам…
Тридцать шесть ножек – восемнадцать дырок…
Я, несомненно, кинулся бы на него, высказал в лицо все, что о нем думаю, и надавал пощечин, но все мое тело сковало ужасом. Ибо ужас явился…
Нечто огромное и черное беззучно поднялось по ступеням, миновало площадку и скользнуло к любовному гнездышку, где продолжал голосить Диделоо.
Я узнал маску с улицы.
Обладатель маски остановился перед моей дверью, лунный свет упал на него. Оказалось, я видел тогда не отталкивающую личину из картона, но истинный образ, словно явившийся из кошмарного сна.
Откинутый капюшон не скрывал голову пришельца – громадную, меловой белизны, с будто просверленными отверстиями налитых кровью глаз, в которых мерцали отсветы адского пламени. Ухмыляющийся огромный черный рот обнажился оскалом хищного зверя из породы кошачьих, с торчащими клыками – по ним то и дело сновал узкий раздвоенный язык.
Вокруг этой инфернальной личины зловещим ореолом клубились черные испарения: постоянное внутреннее движение вверх и вниз напоминало кипящую смолу, – и вдруг в черной гуще прорезались бесчисленные глаза, немигающие, жестокие – демонический лик окаймляли змеи, свившиеся в клубки, – жалящие, поблескивающие чешуей исчадия преисподней.
Несколько секунд чудовище не двигалось, словно позволяя мне запечатлеть в памяти все нюансы безгранично отвратительного зрелища; затем накидка упала с плеч, показались перепончатые крылья, сталью сверкнули когти.
С невообразимым ревом, от которого до основания содрогнулся ветхий дом, оно ворвалось в комнату к поющему Диделоо.
В свою очередь я испустил испуганный вопль и кинулся вон из комнаты; по–моему, несмотря на панический страх, я даже хотел прийти на помощь жалкому дяде Диделоо.
Что–то меня удержало.
Что–то свинцовой тяжестью легло мне на плечо.
Чудесной удлиненной формы рука, словно точенная из старинной слоновой кости.
Она протянулась из густого ночного мрака…
Повинуясь ей, я медленно подошел к окну: ночное небо было объято невообразимым смятением; при свете луны я еще успел заметить взмахи гигантских крыл, налитые красной яростью зрачки, чудовищные когти, вспарывающие завороженное пространство. А в беснующемся адском неистовстве невероятных конфигураций, в пятнадцати туазах над землей отчаянно барахтался человек, в котором я узнал дядю Диделоо.
Я закричал, но мой слабый зов о помощи утонул в раскатах грома и вспышках молний.
Рука слоновой кости больше не удерживала меня: она исчезла во тьме комнаты, будто сотканная из белого пламени.
Однако теперь я видел очертания всей фигуры, коей она принадлежала, – сначала не очень отчетливо из–за мглы.
Длиный сюртук… серебристая борода, большие глаза, строгие и бесконечно печальные.
– Айзенготт!
Никто не ответил: призрак исчез. Судорожно рыдая, я бросился прочь из отвратительного строения.
Я бежал к площади Вязов и уже издали увидел распростертое на земле тело дяди Диделоо.
Приблизиться не успел: коренастый силуэт метнулся из тени деревьев.
Я узнал кузена Филарета.
Он подбежал к трупу, хладнокровно поднял его и унес в ночь.
Больше никто и никогда не заговорил о дяде Диделоо! НИКОГДА!
Чья таинственная воля вынудила выкинуть его из памяти, будто и не было его в нашей семье, будто он вовсе и не существовал?…
За столом тетя Сильвия теперь сидела рядом с Розалией Кормелон, прежней соседкой дяди, и, казалось, все так и должно быть.
Однажды, когда мы с Элоди были в кухне вдвоем, я упомянул имя погибшего.
Не поднимая глаз, устремленных в огонь, Элоди лишь произнесла:
– Помолимся! Всем нам надо много молиться.
В предрождественские дни ушла моя сестра Нэнси.
Произошло это самым простым образом.
Однажды утром, когда мы на кухне пили кофе втроем – Элоди, доктор Самбюк и я, – она вошла, одетая в широкое драповое пальто, с дорожной сумкой в руке.
– Я ухожу и отказываюсь от права на все обещанные блага. Если будет на то воля Божья, позабочусь о Жижи даже издалека.
– Господь с вами, – тихо произнесла Элоди, не выказав ни малейшего удивления.
– Прощайте, моя красавица, – пробормотал Самбюк и, не теряя времени, сомкнул челюсти на тартинке с маслом.
Я догнал сестру на лестнице и удержал за полу пальто; она слегка оттолкнула меня.
– Мне не суждено оставаться в Мальпертюи, как, вероятно, суждено тебе, Жижи, – серьезно и печально сказала она.
– Ты возвращаешься в наш дом на набережной Сигнальной Мачты?
Она отрицательно тряхнула роскошными темными волосами.
– О нет… нет!
Больше она не обернулась; входная дверь захлопнулась с грохотом, в котором слышалось что–то безвозвратное.
Я направился в москательную лавку – там царила пустота.
Склянки, мензурки, весы, коробки и бутылки – все исчезло.
В углу послышался звук, точно скреблась мышь, – это Лампернисс подъедал из миски свое варево.
Я поведал ему об уходе Нэнси, но, по–видимому, он не понимал, о чем речь, зато находил вкус в жалкой трапезе.
А потом, морозной и снежной порой, наступило Рождество.
Прежде чем поведать об этой памятной рождественской ночи, принесшей обычным людям мир и надежду, а обитателей Мальпертюи повергшей в неимоверный ужас, надобно еще рассказать о двойной интермедии, усилившей мой страх и тревогу. Я частенько бродил по всему дому, где теперь все друг друга избегали, если не считать обязательного общения за трапезой. Дважды или трижды эти блуждания без определенной цели приводили меня на самый верхний этаж, совсем близко к чердачному люку.
Я его не поднимал; за опущенной преградой таилось молчание, однако не раз я слышал легчайшие шажки: возможно, мышь пробежала или от зимней спячки на миг случайно пробудился нетопырь. В страстных поисках чего–либо, что отвлекло бы от печальных мыслей и чувства одиночества, омрачавших мою судьбу, я усаживался на нижнюю ступеньку марша, доставал из кармана трубку аббата Дуседама и в мудрой усладе курильщика искал хоть каплю забвения.
В одну из таких сравнительно безмятежных минут неподалеку приоткрылась дверь, и я услышал приглушенный голос:
– Ну так что, Самбюк, ошибся я или нет? Говорил весьма чем–то обеспокоенный кузен
Филарет.
– Ух ты! Да, похоже, – отвечал доктор, – и вправду запах проклятого голландского табака, а больше никто его не курит.
– Я тебя уверяю – аббат здесь шастает. Надо остерегаться этого попа!
– Вот уже несколько недель его здесь не было! – проворчал старый врач.
– Я тебе говорю, Самбюк, надо его остерегаться! Дуседам остается Дуседамом, даже если он носит сутану.
– Спокойствие, друг, в конце концов, уже недолго до ночи Сретенья.
– Тсс! Док, ты зря произносишь вслух такие вещи, а ведь в доме еще пахнет его мерзким табаком!
– А я тебя заверяю…
– Лучше помолчи!
Дверь с силой захлопнулась; снизу, с первого этажа, слышалась какая–то возня, прерываемая резким «Чиик! Чиик!».
Был день уборки, и мамаша Грибуан, должно быть, гоняла по коридорам недоделанного слугу–уборщика.
Эта масса плоти гигантскими шагами поднималась теперь ко мне и вдруг резко остановилась.
Я перегнулся через перила: мамаша Грибуан почему–то повернула назад и поспешно спускалась, оставив на месте своего помощника.
Чиик замер, точно автомат с лопнувшими пружинами, свесив руки и расставив ноги.
Я покинул свой наблюдательный пункт и приблизился к нему на расстояние вытянутой руки.
– Чиик, – прошептал я, – Чиик.
Он не двигался. Я коснулся его руки – она была холодна и тверда, словно каменная.
– Чиик!
Я дотронулся до его лба.
И с отвращением отдернул руку. То же ощущение промерзшего камня, к тому же еще и липкого, будто только что из сточной канавы.
– Тсс! Осторожно, молодой господин!
Я живо обернулся: в двух футах от моего лица свесился через перила Лампернисс.
– Осторожно, молодой господин, Грибуан возвращается!
– Что это? – тихонько спросил я, указывая на омерзительное изваяние из плоти.
Лампернисс захихикал.
– Это ничто!
– И все–таки?
Лампернисс продолжал смеяться.
– Тебе стоит лишь спуститься в сад – сразу же, как только мамаша Грибуан закончит с ним уборку. Знаешь дощатый сарай, где сам Грибуан хранит рыболовные снасти? Да? Так вот, приподними сети. Но я предупреждаю, это – просто ничто… ничто…
Поскольку мое недоумение и недовольство только усилились, Лампернисс вновь принял таинственно–доверительный вид, как и в тот раз, когда мы поднимались на чердак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25