С ним мало
спорили и подвели итог: он составлял семнадцать тысяч, и просматривавший его
Рябыка объявил, что это добросовестно. Дядя произнес односложно: "плати" и затем
надел шляпу и кивнул мне за ним следовать.
Я, к ужасу моему, видел, что он ничего не забыл и что мне невозможно от него
скрыться. Он мне был чрезвычайно страшен, и я не мог себе представить, как я останусь
в этом его ударе с глазу на глаз. Прихватил он меня с собою, даже двух слов резонных не
сказал, и вот таскает, и нельзя от него отставать. Что со мною будет? У меня весь хмель
пропал. Я просто только боялся этого страшного, дикого зверя, с его невероятною
фантазиею и ужасным размахом. А между тем мы уже уходили: в передней нас окружила
масса лакеев. Дядя диктовал: "по пяти" г и Рябыка расплачивался; ниже платили
дворникам, сторожам, городовым, жандармам, которые все оказывали нам какие-то
службы. Все это было удовлетворено. Но все это составляло суммы, а тут еще на всем
видимом пространстве парка стояли извозчики. Их было видимо - невидимо, и все они
тоже ждали нас г ждали батюшку Илью Федосеича, "не понадобится ли зачем послать
его милости".
Узнали сколько их, и выслали всем по три рубля, и мы с дядей сели в коляску, а
Рябыка подал ему бумажник.
Илья Федосеич вынул из бумажника сто рублей и подал Рябыке.
г Мало.
Дядя накинул еще две четверки.
г Да и этого недостаточно: ведь ни одного скандала не было.
Дядя прибавил третью четвертную, после чего учитель подал ему палку и откланялся.
ПЯТАЯ
Мы оставались вдвоем с глазу на глаз и мчались назад в Москву, а за нами с гиком и
дребезжанием неслась во всю скачь вся эта извозчичья рвань. Я не понимал, что им
хотелось, но дядя понял. Это было возмутительно: им хотелось еще сорвать отступного,
и вот они, под видом оказания особой чести Илье Федосеичу, предавали его почтенное
высокостепенство всесветному позору.
Москва была перед носом и вся в виду г вся в прекрасном утреннем освещении, в
легком дымке очагов и мирном благовесте, зовущем к молитве.
Вправо и влево к заставе шли лабазы. Дядя встал у крайнего из них, подошел к стоящей
у порога липовой кадке и спросил:
г Мед?
г Мед.
г Что стоит кадка?
г На мелочь по фунтам продаем.
г Продай на крупное: смекни, что стоит.
Не помню, кажется семьдесят или восемьдесят рублей он смекнул.
Дядя выбросил деньги.
А кортеж наш двинулся.
г Любите меня, молодцы, городские извозчики?
г Как же, мы завсегда к Вашему степенству...
г Привязанность чувствуете?
г Очень привязаны.
г Снимай колеса.
Те недоумевают.
г Скорей, скорей! г командует дядя.
Кто попрытче, человек двадцать, слазили под козла, достали ключи и стали
развертывать гайки.
г Хорошо, г говорит дядя г теперь мажь медом.
г Батюшка!
г Мажь!
г Этакое добро...в рот любопытнее.
г Мажь!
И, не настаивая более, дядя снова сел в коляску, и мы понеслись, в, те, сколько
их было, все остались с снятыми колесами над медом, которым они колес верно не
мазали, а растащили по карманам или перепродали лабазнику. Во всяком случае они нас
оставили, и мы очутились в банях. Тут я себе ожидал кончину века и ни жив ни мертв
сидел в мраморной ванне, а дядя растянулся на пол, но не просто, не в обыкновенной
позе, а как-то апокалипсически. Вся огромная масса его тучного тела упиралась об пол
только самыми кончиками ножных и ручных пальцев, и на этих тонких точках опоры
красное тело его трепетало под брызгами пущенного на него холодного дождя, и ревел
он сдержанным ревом медведя, вырывающего у себя больничку. Это продолжалось
полчаса, и он все одинаково весь трепетал, как желе, на тряском столе, пока, наконец,
сразу вспрыгнул, спросил квасу, и мы оделись и поехали на Кузнецкий "к французу".
Здесь нас обоих слегка подстригли и слегка завили и причесали, и мы пешком
перешли в город г в лавку.
Со мной все нет ни разговора, ни отпуска. Только раз сказал:
г Погоди, не все вдруг; чего не понимаешь, г с летам поймешь.
В лавке он помолился, взглянул на всех хозяйским оком, и стал у конторки. Внешность
сосуда была отчищена, но внутри еще ходила глубокая скверна и искала своего
очищения.
Я это видел и теперь перестал бояться. Это меня занимало г я хотел видеть, как он с собою разделается: воздержанием или какой благодатию?
Часов в десять он стал больно нудиться, все ждал и высматривал соседа, чтобы идти втроем чай пить, г троим собирают на целый пятак дешевле. Сосед не вышел: помер
скорописною смертью.
Дядя перекрестился и саказал:
г Все помрем.
Это его не смутило, несмотря на то, что они сорок лет вместе ходили в Новотроицкий
чай пить.
Мы позвали соседа с другой стороны и не раз сходили, того-сего отведали, но все
натрезво. Весь день я просидел и проходил с ним, в паеред вечером дядя послал взять
коляску ко Всепетой.
Там его тоже знали и встретили с таким же почетом как у "Яра".
г Хочу пасть перед Всепетой и о грехах поплакать. А это, рекомендую, мой племяш,
сестры сын.
г Пожалуйте, г говорят инокини, г пожалуйте, от кого же Всепетой, как не от вас,
покаяние принять, г всегда ее обители благодели. Теперь к ней самое расположение...
всенощная.
г Пусть кончится, г я люблю без людей, и чтоб мне благодатный сумрак сделать.
Ему сделали сумрак; погасили все, кроме одной или двух лампад и большой глубокой
лампады с зеленым стаканом перед самою Всепетою.
Дядя не упал, а рухнул на колени, потом ударил лбом об пол ниц, всхлипнул и точно
замер.
Я и две инокини сели в темном углу за дверью. Шла долгая пауза. Дядя все лежал, не
подавая ни гласа, ни послушания. Мне казалось, что он будто уснул, и я даже сообщил
об этом монахиням. Опытная сестра подумала, покачала головою и, возжегши
тоненькую свечку, зажала ее в горсть и тихо-тихонько направилась к кающемуся. Тихо
обойдя его на цыпочках, она возмутилась и шепнула:
г Действует... и с оборотом.
г Почему вы замечаете?
Она пригнулась, дав знак и мне сделать то же, и сказала:
г Смотри прямо через огонек, где его ножки.
г Вижу.
г Смотрите, какое борение!
Всматриваюсь и действительно замечаю какое-то движение: дядя благоговейно лежит в
молитвенном положении, а в ногах у него словно два кота дерутся г то один, то другой
друг друга борют, и так частенько, так и прыгают.
г Матушка, г говорю, г откуда же эти коты?
г Это, г отвечает, г вам только показываются коты, а это на коты, а искушение:
видите, он духом к небу горит, а ножками-то еще к аду перебирает.
Вижу, что и действительно это дядя ножками вчерашнего трепака доплясывает, но
точно ли он и духом теперь к небу горит?
А он, словно в ответ на это, вдруг как вздохнет да как крикнет:
г Не поднимусь, пока не простишь меня! Ты Бо один свят, а мы все черти окаянные!
г и зарыдал.
Да ведь-таки так зарыдал, что все мы трое с ним навзрыд плакать начали: Господи,
сотвори ему по его молению.
И не заметили, как он уже стоит рядом с нами и тихим, благочестивым голосом говорит
мне:
г Пойдем г справимся.
Монахини спрашивают:
г Сподобились ли, батюшка, отблеск видеть?
г Нет, г отвечает, г отблеска не сподобился, а вот... этак вот было.
Он сжал кулак и поднял, как поднимают за вихор мальчишек.
г Подняло?
г Да.
Монахини стали креститься, и я тоже, а дядя пояснил:
г Теперь мне, г говорит, г прощено! Прямо с самого сверху, из-под кумпола,
разверстой десницей сжало мне все власы вкупе и прямо на ноги поставило...
И вот он не отвержен и счастлив; он щедро одарил обитель где вымолил себе это чудо,
и опять почувствовал "жисть", и послал моей матери всю ее приданую долю, а меня
ввел в добрую веру народную.
С этих пор я вкус народный познал в падении и в восстании... Это вот и называется
чертогон, "иже беса чужеумия испраздняет". Только сподобиться этого, повторяю,
можно в одной Москве, и то при особом счастии или при большой протекции от самых
степенных старцев.
ЭФИОПЫ - здесь, цыгане, но в древней Руси так или синеч звали чертей.
Иван Степанович описывается как иконописный лик.
20 августа 1997г.

1 2