Само собой, мое впечатление о вас совсем не совпадает с вашим уничижительным определением. Покажись вы мне глупым, – пояснила она, – я сразу бы забыла обо всем. Это касалось вас. – Она подождала, как бы давая ему время вспомнить, но он ответил ей непонимающим взглядом, и тогда она сожгла свои корабли: – Оно уже случилось?…
И тут в его сознании словно вспыхнул свет; Марчер продолжал пристально смотреть на нее, а кровь медленно приливала к его лицу, опаленному догадкой.
– Значит, я сказал вам?… – И не договорил – что, если он ошибается, если понапрасну выдает себя?
– Это касалось вас и не могло не запомниться, если, конечно, запомнились вы сами. – Она опять улыбнулась. – Поэтому я и спрашиваю: то, о чем вы говорили, уже произошло?
Да, теперь Марчеру все было ясно, но он не мог опомниться от удивления, онемел от неловкости. И видел: заметив его смущение, она огорчилась, словно, напомнив ему о прошлом, совершила бестактность. Но уже через несколько секунд он понял: при всей неожиданности вопрос ее не был бестактен. Более того, едва Марчер пришел в себя от легкого остолбенения, как, неведомо почему, почувствовал сладость причастности Мэй Бартрем. Она одна делит с ним это, делит уже столько лет, меж тем как сам он непостижимым образом запамятовал, что когда-то шепнул ей свою тайну. Не удивительно, что их встреча не была встречей посторонних людей!
– Полагаю, – сказал он наконец, – мне понятно, о чем вы говорите. Только, как это ни дико, у меня совершенно выпало из памяти, что в своей откровенности с вами я зашел так далеко.
– Наверное, потому, что очень многих посвящали в это?
– Никого не посвящал. Ни единой души с тех пор.
– Значит, я одна знаю?
– Одна на целом свете.
– Я тоже никому не говорила, – с живостью подхватила она. – Никому, никому не рассказывала о вас. – И так на него посмотрела, что он безоговорочно ей поверил. Они обменялись взглядом, не оставлявшим сомнений. – И никому не расскажу.
Горячность ее тона, даже немного чрезмерная, совсем его успокоила: о насмешке нет и речи. И вообще все это было еще неизведанным наслаждением – неизведанным до той минуты, пока Мэй Бартрем не оказалась причастной. Если нет привкуса иронии, значит, есть сочувствие, а его-то Марчер и был лишен долгие-долгие годы. И еще он подумал, что нынче уже не мог бы открыться ей, но, пожалуй, может извлечь утонченную радость из той давней случайной исповеди.
– И не рассказывайте, прошу вас. Нам больше никто не нужен.
– Ну, если не нужен вам, мне-то и подавно! – рассмеялась она. Затем спросила: – Значит, вы теперь чувствуете то же самое?
Интерес ее был подлинный, не признать этого он не мог, и принял как некое откровение. Столько лет он считал себя беспросветно одиноким, и вот, подумать только, это неправда! Не одинок и ни секунды не был одиноким с того самого дня, когда они вместе плыли по Неаполитанскому заливу! Одинока была она – так, глядя на нее, чувствовал Марчер, одинока из-за его постыдной неверности. Рассказать о том, о чем рассказал он, – это ведь равнозначно просьбе! И она в своем милосердии эту просьбу исполнила, а он даже не поблагодарил ее хотя бы мысленно, хотя бы ответной памятью сердца, если уж им не случилось снова встретиться! Попросил же он вначале только об одном: не поднимать его на смех. И она великодушно не высмеивала целых десять лет, не высмеивает и сейчас. В каком же он безмерном долгу у нее! Лишь поэтому ему необходимо уяснить себе, каким он тогда предстал перед ней.
– Но как все же я описал?…
– Свое ощущение? Ну, очень просто. Вы сказали, что с юных лет всеми фибрами чувствуете свою предназначенность для чего-то необыкновенного, разительного, возможно даже – ужасного, чудовищного, и что рано или поздно ваше недоброе предчувствие сбудется, в этом вы убеждены, и, быть может, то, что случится, сокрушит вас.
– По-вашему, это «очень просто»? – спросил Марчер.
Она на мгновение задумалась.
– Возможно, мне потому так показалось, что, когда вы говорили, я очень хорошо понимала вас.
– Понимали? – взволнованно переспросил он.
И снова она пристально и ласково посмотрела ему в глаза.
– Вы все так же убеждены?
– Бог мой! – беспомощно воскликнул он. У него не хватало слов.
– Значит, как бы это ни назвать, пока что оно не произошло, – уточнила она.
Уже безоговорочно сдавшись, он покачал головой.
– Пока не произошло. Только поймите: я вовсе не должен что-то сделать, совершить, чем-то отличиться, заслужить восхищение. Пусть я осел, но не до такой же степени. А жаль: мне, безусловно, было бы легче.
– Значит, должны что-то претерпеть, так я вас поняла?
– Скажем, должен ждать, встретить лицом к лицу, увидеть, как оно вломится в мою жизнь и, кто знает, навеки уничтожит мое сознание или даже меня самого, а возможно, только все перевернет, подрубит под корень мой сегодняшний мир и предоставит мне расхлебывать последствия, любые последствия.
Она напряженно слушала, глаза ее блестели, но насмешки в них по-прежнему не было.
– А чувство, которое вы описали сейчас, не может быть ожиданием или даже обычной для многих боязнью любви?
Марчер задумался.
– Вы и тогда спрашивали меня об этом?
– Нет, тогда я еще не чувствовала себя с вами так непринужденно. А сейчас мне вдруг пришло это в голову.
– Не могло не прийти, – помолчав, сказал он. – Не могло не приходить в голову и мне. Вполне вероятно, что только это и припасено для меня в будущем. Но, понимаете ли, какая штука, – продолжал он, – будь это так, я уже знал бы.
– Потому что уже любили? – И когда он молча поглядел на нее, продолжала: – Любили, и любовь оказалась вовсе не таким крутым поворотом, не таким огромным событием?
– Да вот, я перед вами. Она меня не сокрушила.
– Значит, это была не любовь.
– Как вам сказать… Мне по крайней мере казалось, что любовь. Я так считал, считаю и поныне. Это было приятно, чудесно, мучительно, – объяснил он. – Но не сверхобычно. Не то событие, которое ждет меня.
– Вы хотите чего-то исключительно вашего, такого, чего ни с кем не случается, никогда не случалось?
– Не в том дело, чего «хочу» я. Видит бог, я не хочу ничего. Дело в недобром предчувствии – оно держит меня за горло, оно во мне.
Марчер произнес это с провидческой убежденностью, которая не могла не произвести впечатления. Не возникни у Мэй Бартрем интереса прежде, он возник бы сейчас.
– Может быть, это ощущение, что вам грозит какое-то насилие?
И опять было очевидно, что он рад возможности
выговориться.
– Нет, мне не кажется, что это случится – когда случится – обязательно как нечто насильственное. Скорее, как нечто естественное и, разумеется, не оставляющее сомнений. Оно – так я мысленно называю это – будет выглядеть совершенно естественно.
– Какая же в нем будет сверхобычность?
– Для меня никакой, – поправил себя Марчер.
– А для кого?
– Ну, хотя бы для вас. – Тут он наконец улыбнулся.
– Значит, я буду при этом?
– А вы уже при этом – с того дня, как узнали.
– Понимаю. – Она обдумывала его слова. – Я хотела сказать – буду при катастрофе?
На несколько минут их легкий тон уступил место глубокой серьезности. Они обменялись долгим взглядом, который как бы соединил их.
– Это зависит только от вас – захотите ли вы быть вместе со мной на страже.
– Вам страшно? – спросила она.
– Не оставляйте меня одного теперь, – проговорил он.
– Вам страшно? – повторила она.
– Вы считаете, что я просто спятил? – сказал он вместо ответа. – Эдакий безобидный маньяк.
– Нет, – сказала Мэй Бартрем. – Я вас понимаю. Верю вам.
– То есть чувствуете, что у моей одержимости – ох, уж эта одержимость! – может быть, есть реальные основания?
– Да, реальные основания.
– И вы согласны быть на страже вместе со мной? Она поколебалась, потом в третий раз спросила:
– Вам страшно?
– Говорил я вам об этом… в Неаполе?
– Нет, тогда об этом речь не заходила.
– Потому что я и сам не знаю. А как бы хотел знать! – сказал Джон Марчер. – Так это или не так, скажете мне вы. Если согласитесь быть вместе со мной на страже, вы увидите сами.
– Что ж, согласна. – Они уже подошли к дверям, но остановились у порога, словно скрепляя печатью свой договор. – Я буду на страже вместе с вами, – сказала Мэй Бартрем.
2
Она знала, знала, но не высмеяла, не предала его, и между ними почти сразу установились довольно короткие отношения, которые еще больше упрочились, когда, через год без малого после разговора в Везеренде, у них появилась возможность встречаться чаще. Возможность эту им дала смерть двоюродной бабки Мэй Бартрем, той самой, под чьим крылом она, лишившись матери, нашла столь надежное прибежище; престарелая леди была всего лишь овдовевшей матерью нового владельца, унаследовавшего поместье, но благодаря редкостной сановитости и редкостно-крутому нраву сохранила положение главы этого знатного семейства. Низвести упомянутую леди с престола удалось только смерти, которая, среди прочих перемен, изменила обстоятельства и Мэй Бартрем, чья подневольность и раненая, но присмиревшая гордость не ускользнули от чуткой наблюдательности Марчера. Давно уже ничто так не умиротворяло его душу, как мысль, что мисс Бартрем может теперь обзавестись в Лондоне своим гнездом и раны ее постепенно затянутся. На небольшие средства, которые покойная оставила ей по головоломно-сложному завещанию, она позволила себе роскошь купить домик, что потребовало, разумеется, времени и, когда дело подошло наконец к благополучному завершению, тотчас сообщила об этом Марчеру. Он и раньше виделся с ней – мисс Бартрем наезжала в Лондон, сопровождая ныне покойную леди, а Марчер еще раз приехал в гости к тем друзьям, которые так удачно превратили Везеренд в одну из приманок своего радушия. Они снова повели его в знаменитое поместье, там он без помех беседовал с Мэй Бартрем, а в Лондоне ему порою удавалось подбить ее хотя бы ненадолго оставить почтенную родственницу в одиночестве. В таких случаях они отправлялись в Национальную галерею или Кенсингтонский музей и там, окруженные живыми образами Италии, много говорили об этой стране, но, в отличие от первой встречи в Везеренде, уже не пытались возвратить вкус и запах своей юности, своего неведения. Тогда возвращение вспять сослужило им службу, немало дало обоим, и, как считал Марчер, теперь их лодка уже не мешкает в верховьях дружбы, а энергично плывет по ее течению. Они в буквальном смысле слова плыли вместе; в этой совместности наш джентльмен так же не сомневался, как и в том, что возникла она благодаря кладу знания, сбереженному Мэй Бартрем. Он своими руками выкопал это маленькое сокровище, открыл его дневным лучам, вернее сказать – сумеречному свету их сдержанной, сокровенной близости, добыл драгоценность, которую сам же запрятал, а потом так необъяснимо долго не вспоминал о тайнике. Наткнувшись на него и радуясь поразительной удаче, Марчер ни о чем другом уже не думал; несомненно, мысли его куда чаще обращались бы к столь странному провалу памяти, когда бы не были поглощены предвкушением успокоительной поддержки в будущем – поддержки, из-за этого провала особенно нежданной. Мар-черу никогда и в голову не приходило, что кому-то случится «узнать», – главным образом, потому, что он никому не намеревался довериться. Откровенность была под запретом, она лишь позабавила бы равнодушный свет. Но уж если неисповедимая воля судьбы заставила его в юности, как бы наперекор самому себе, поделиться своей тайной, он рассчитывал извлечь теперь из этого величайшую пользу и отраду. Случилось узнать той, на кого можно было надеяться, и Марчер, при всегдашней своей недоверчивости, даже и вообразить не мог, до какой степени это обстоятельство смягчит жестокость тайны. Да, Мэй Бартрем – надежная конфидентка, потому что… ну просто потому, что надежная. Она знала, и все было яснее ясного: окажись она ненадежной, это уже давно вышло бы наружу. Видимо, именно своеобразие обстоятельств было причиной того, что Марчер видел в Мэй Бартрем не более чем конфидентку, считая источником ее тепла к нему интерес – всего-навсего интерес – к столь сложной судьбе, и объяснял милосердием, способностью сочувствовать, вдумчивостью, отказ смотреть на него как на чудака из чудаков. Поэтому, дорожа ею именно за столь бережное понимание и сознавая это, он твердо решил не забывать, что. в общем, и у нее есть своя жизнь, что и она может столкнуться с неожиданностями, с которыми друг обязан считаться. Тут надо сказать, что в Марчере произошла в связи с этим открытием разительная перемена, некий мгновенный переворот всего образа мыслей.
До тех пор, пока никто не знал его тайны, он считал себя самым бескорыстным человеком на свете: ни на кого не перекладывал обременительной ноши – вечной тревоги и ожидания, не роптал, помалкивал, не заикался о ней и о ее влиянии на свою жизнь, не просил себе скидок, зато охотно их делал, когда об этом просили его. Никого не приводил в замешательство жутковатой мыслью, что приходится иметь дело с маньяком, хотя иной раз, слушая сетования людей на неустроенность, испытывал соблазн заговорить.
1 2 3 4 5 6 7 8
И тут в его сознании словно вспыхнул свет; Марчер продолжал пристально смотреть на нее, а кровь медленно приливала к его лицу, опаленному догадкой.
– Значит, я сказал вам?… – И не договорил – что, если он ошибается, если понапрасну выдает себя?
– Это касалось вас и не могло не запомниться, если, конечно, запомнились вы сами. – Она опять улыбнулась. – Поэтому я и спрашиваю: то, о чем вы говорили, уже произошло?
Да, теперь Марчеру все было ясно, но он не мог опомниться от удивления, онемел от неловкости. И видел: заметив его смущение, она огорчилась, словно, напомнив ему о прошлом, совершила бестактность. Но уже через несколько секунд он понял: при всей неожиданности вопрос ее не был бестактен. Более того, едва Марчер пришел в себя от легкого остолбенения, как, неведомо почему, почувствовал сладость причастности Мэй Бартрем. Она одна делит с ним это, делит уже столько лет, меж тем как сам он непостижимым образом запамятовал, что когда-то шепнул ей свою тайну. Не удивительно, что их встреча не была встречей посторонних людей!
– Полагаю, – сказал он наконец, – мне понятно, о чем вы говорите. Только, как это ни дико, у меня совершенно выпало из памяти, что в своей откровенности с вами я зашел так далеко.
– Наверное, потому, что очень многих посвящали в это?
– Никого не посвящал. Ни единой души с тех пор.
– Значит, я одна знаю?
– Одна на целом свете.
– Я тоже никому не говорила, – с живостью подхватила она. – Никому, никому не рассказывала о вас. – И так на него посмотрела, что он безоговорочно ей поверил. Они обменялись взглядом, не оставлявшим сомнений. – И никому не расскажу.
Горячность ее тона, даже немного чрезмерная, совсем его успокоила: о насмешке нет и речи. И вообще все это было еще неизведанным наслаждением – неизведанным до той минуты, пока Мэй Бартрем не оказалась причастной. Если нет привкуса иронии, значит, есть сочувствие, а его-то Марчер и был лишен долгие-долгие годы. И еще он подумал, что нынче уже не мог бы открыться ей, но, пожалуй, может извлечь утонченную радость из той давней случайной исповеди.
– И не рассказывайте, прошу вас. Нам больше никто не нужен.
– Ну, если не нужен вам, мне-то и подавно! – рассмеялась она. Затем спросила: – Значит, вы теперь чувствуете то же самое?
Интерес ее был подлинный, не признать этого он не мог, и принял как некое откровение. Столько лет он считал себя беспросветно одиноким, и вот, подумать только, это неправда! Не одинок и ни секунды не был одиноким с того самого дня, когда они вместе плыли по Неаполитанскому заливу! Одинока была она – так, глядя на нее, чувствовал Марчер, одинока из-за его постыдной неверности. Рассказать о том, о чем рассказал он, – это ведь равнозначно просьбе! И она в своем милосердии эту просьбу исполнила, а он даже не поблагодарил ее хотя бы мысленно, хотя бы ответной памятью сердца, если уж им не случилось снова встретиться! Попросил же он вначале только об одном: не поднимать его на смех. И она великодушно не высмеивала целых десять лет, не высмеивает и сейчас. В каком же он безмерном долгу у нее! Лишь поэтому ему необходимо уяснить себе, каким он тогда предстал перед ней.
– Но как все же я описал?…
– Свое ощущение? Ну, очень просто. Вы сказали, что с юных лет всеми фибрами чувствуете свою предназначенность для чего-то необыкновенного, разительного, возможно даже – ужасного, чудовищного, и что рано или поздно ваше недоброе предчувствие сбудется, в этом вы убеждены, и, быть может, то, что случится, сокрушит вас.
– По-вашему, это «очень просто»? – спросил Марчер.
Она на мгновение задумалась.
– Возможно, мне потому так показалось, что, когда вы говорили, я очень хорошо понимала вас.
– Понимали? – взволнованно переспросил он.
И снова она пристально и ласково посмотрела ему в глаза.
– Вы все так же убеждены?
– Бог мой! – беспомощно воскликнул он. У него не хватало слов.
– Значит, как бы это ни назвать, пока что оно не произошло, – уточнила она.
Уже безоговорочно сдавшись, он покачал головой.
– Пока не произошло. Только поймите: я вовсе не должен что-то сделать, совершить, чем-то отличиться, заслужить восхищение. Пусть я осел, но не до такой же степени. А жаль: мне, безусловно, было бы легче.
– Значит, должны что-то претерпеть, так я вас поняла?
– Скажем, должен ждать, встретить лицом к лицу, увидеть, как оно вломится в мою жизнь и, кто знает, навеки уничтожит мое сознание или даже меня самого, а возможно, только все перевернет, подрубит под корень мой сегодняшний мир и предоставит мне расхлебывать последствия, любые последствия.
Она напряженно слушала, глаза ее блестели, но насмешки в них по-прежнему не было.
– А чувство, которое вы описали сейчас, не может быть ожиданием или даже обычной для многих боязнью любви?
Марчер задумался.
– Вы и тогда спрашивали меня об этом?
– Нет, тогда я еще не чувствовала себя с вами так непринужденно. А сейчас мне вдруг пришло это в голову.
– Не могло не прийти, – помолчав, сказал он. – Не могло не приходить в голову и мне. Вполне вероятно, что только это и припасено для меня в будущем. Но, понимаете ли, какая штука, – продолжал он, – будь это так, я уже знал бы.
– Потому что уже любили? – И когда он молча поглядел на нее, продолжала: – Любили, и любовь оказалась вовсе не таким крутым поворотом, не таким огромным событием?
– Да вот, я перед вами. Она меня не сокрушила.
– Значит, это была не любовь.
– Как вам сказать… Мне по крайней мере казалось, что любовь. Я так считал, считаю и поныне. Это было приятно, чудесно, мучительно, – объяснил он. – Но не сверхобычно. Не то событие, которое ждет меня.
– Вы хотите чего-то исключительно вашего, такого, чего ни с кем не случается, никогда не случалось?
– Не в том дело, чего «хочу» я. Видит бог, я не хочу ничего. Дело в недобром предчувствии – оно держит меня за горло, оно во мне.
Марчер произнес это с провидческой убежденностью, которая не могла не произвести впечатления. Не возникни у Мэй Бартрем интереса прежде, он возник бы сейчас.
– Может быть, это ощущение, что вам грозит какое-то насилие?
И опять было очевидно, что он рад возможности
выговориться.
– Нет, мне не кажется, что это случится – когда случится – обязательно как нечто насильственное. Скорее, как нечто естественное и, разумеется, не оставляющее сомнений. Оно – так я мысленно называю это – будет выглядеть совершенно естественно.
– Какая же в нем будет сверхобычность?
– Для меня никакой, – поправил себя Марчер.
– А для кого?
– Ну, хотя бы для вас. – Тут он наконец улыбнулся.
– Значит, я буду при этом?
– А вы уже при этом – с того дня, как узнали.
– Понимаю. – Она обдумывала его слова. – Я хотела сказать – буду при катастрофе?
На несколько минут их легкий тон уступил место глубокой серьезности. Они обменялись долгим взглядом, который как бы соединил их.
– Это зависит только от вас – захотите ли вы быть вместе со мной на страже.
– Вам страшно? – спросила она.
– Не оставляйте меня одного теперь, – проговорил он.
– Вам страшно? – повторила она.
– Вы считаете, что я просто спятил? – сказал он вместо ответа. – Эдакий безобидный маньяк.
– Нет, – сказала Мэй Бартрем. – Я вас понимаю. Верю вам.
– То есть чувствуете, что у моей одержимости – ох, уж эта одержимость! – может быть, есть реальные основания?
– Да, реальные основания.
– И вы согласны быть на страже вместе со мной? Она поколебалась, потом в третий раз спросила:
– Вам страшно?
– Говорил я вам об этом… в Неаполе?
– Нет, тогда об этом речь не заходила.
– Потому что я и сам не знаю. А как бы хотел знать! – сказал Джон Марчер. – Так это или не так, скажете мне вы. Если согласитесь быть вместе со мной на страже, вы увидите сами.
– Что ж, согласна. – Они уже подошли к дверям, но остановились у порога, словно скрепляя печатью свой договор. – Я буду на страже вместе с вами, – сказала Мэй Бартрем.
2
Она знала, знала, но не высмеяла, не предала его, и между ними почти сразу установились довольно короткие отношения, которые еще больше упрочились, когда, через год без малого после разговора в Везеренде, у них появилась возможность встречаться чаще. Возможность эту им дала смерть двоюродной бабки Мэй Бартрем, той самой, под чьим крылом она, лишившись матери, нашла столь надежное прибежище; престарелая леди была всего лишь овдовевшей матерью нового владельца, унаследовавшего поместье, но благодаря редкостной сановитости и редкостно-крутому нраву сохранила положение главы этого знатного семейства. Низвести упомянутую леди с престола удалось только смерти, которая, среди прочих перемен, изменила обстоятельства и Мэй Бартрем, чья подневольность и раненая, но присмиревшая гордость не ускользнули от чуткой наблюдательности Марчера. Давно уже ничто так не умиротворяло его душу, как мысль, что мисс Бартрем может теперь обзавестись в Лондоне своим гнездом и раны ее постепенно затянутся. На небольшие средства, которые покойная оставила ей по головоломно-сложному завещанию, она позволила себе роскошь купить домик, что потребовало, разумеется, времени и, когда дело подошло наконец к благополучному завершению, тотчас сообщила об этом Марчеру. Он и раньше виделся с ней – мисс Бартрем наезжала в Лондон, сопровождая ныне покойную леди, а Марчер еще раз приехал в гости к тем друзьям, которые так удачно превратили Везеренд в одну из приманок своего радушия. Они снова повели его в знаменитое поместье, там он без помех беседовал с Мэй Бартрем, а в Лондоне ему порою удавалось подбить ее хотя бы ненадолго оставить почтенную родственницу в одиночестве. В таких случаях они отправлялись в Национальную галерею или Кенсингтонский музей и там, окруженные живыми образами Италии, много говорили об этой стране, но, в отличие от первой встречи в Везеренде, уже не пытались возвратить вкус и запах своей юности, своего неведения. Тогда возвращение вспять сослужило им службу, немало дало обоим, и, как считал Марчер, теперь их лодка уже не мешкает в верховьях дружбы, а энергично плывет по ее течению. Они в буквальном смысле слова плыли вместе; в этой совместности наш джентльмен так же не сомневался, как и в том, что возникла она благодаря кладу знания, сбереженному Мэй Бартрем. Он своими руками выкопал это маленькое сокровище, открыл его дневным лучам, вернее сказать – сумеречному свету их сдержанной, сокровенной близости, добыл драгоценность, которую сам же запрятал, а потом так необъяснимо долго не вспоминал о тайнике. Наткнувшись на него и радуясь поразительной удаче, Марчер ни о чем другом уже не думал; несомненно, мысли его куда чаще обращались бы к столь странному провалу памяти, когда бы не были поглощены предвкушением успокоительной поддержки в будущем – поддержки, из-за этого провала особенно нежданной. Мар-черу никогда и в голову не приходило, что кому-то случится «узнать», – главным образом, потому, что он никому не намеревался довериться. Откровенность была под запретом, она лишь позабавила бы равнодушный свет. Но уж если неисповедимая воля судьбы заставила его в юности, как бы наперекор самому себе, поделиться своей тайной, он рассчитывал извлечь теперь из этого величайшую пользу и отраду. Случилось узнать той, на кого можно было надеяться, и Марчер, при всегдашней своей недоверчивости, даже и вообразить не мог, до какой степени это обстоятельство смягчит жестокость тайны. Да, Мэй Бартрем – надежная конфидентка, потому что… ну просто потому, что надежная. Она знала, и все было яснее ясного: окажись она ненадежной, это уже давно вышло бы наружу. Видимо, именно своеобразие обстоятельств было причиной того, что Марчер видел в Мэй Бартрем не более чем конфидентку, считая источником ее тепла к нему интерес – всего-навсего интерес – к столь сложной судьбе, и объяснял милосердием, способностью сочувствовать, вдумчивостью, отказ смотреть на него как на чудака из чудаков. Поэтому, дорожа ею именно за столь бережное понимание и сознавая это, он твердо решил не забывать, что. в общем, и у нее есть своя жизнь, что и она может столкнуться с неожиданностями, с которыми друг обязан считаться. Тут надо сказать, что в Марчере произошла в связи с этим открытием разительная перемена, некий мгновенный переворот всего образа мыслей.
До тех пор, пока никто не знал его тайны, он считал себя самым бескорыстным человеком на свете: ни на кого не перекладывал обременительной ноши – вечной тревоги и ожидания, не роптал, помалкивал, не заикался о ней и о ее влиянии на свою жизнь, не просил себе скидок, зато охотно их делал, когда об этом просили его. Никого не приводил в замешательство жутковатой мыслью, что приходится иметь дело с маньяком, хотя иной раз, слушая сетования людей на неустроенность, испытывал соблазн заговорить.
1 2 3 4 5 6 7 8