Но иного пути вам Богом не начертано. Только так вы людьми станете, а не лютыми хищниками и не их добычей. А коль дьявольских соблазнов избежите, по чести через все пройдете — то по чести и жить станете. Дрогнете, отступите — брести вам оставшуюся жизнь по заросшим бурьяном окольным дорогам и себя не найти.
— Что за опасности, испытания такие? — спросила Варя. Ее охватил страх, она будто начинала понимать, что в ее хоть и тяжелой, но, казалось, определенной раз и навсегда жизни скоро произойдут какие-то странные перемены.
— Это одному Богу известно. И я ничего для вас сделать не могу, ибо есть ноша, которую человек сам, в одиночку, донести должен, — сказал Агафон.
Как не хотелось Гришке и Варе, чтобы в словах отшельника была правда. Им было так хорошо вместе, и счастья этого ничто не могло поколебать. Может, ошибается колдун? С кем не бывает… Но оба знали, что это не так. Что дед Агафон, когда говорит такие вещи, не ошибается никогда. И что сейчас, в этот момент, он приоткрыл не только занавес над грядущими событиями, но и над самой тайной замысла Божьего.
Тьмой и вечностью повеяло на влюбленных, но день был светлый, ласковое солнце пробивалось через изумрудную зелень листьев, пели в ветвях птицы, как обычно в жаркие дни, воздух кишел стрекозами с переливающимися разными цветами крыльями. Они шли, держась за руки, шептали друг другу ласковые слова, и с каждой минутой на душе становилось легче и тьма отступала. Радость от жизни, друг от друга взяла вверх, и в этот миг Казалось невероятным, что может быть как-то иначе. И не хотелось думать о словах Агафона, который сейчас молится в своей избушке за них и бьет поклоны перед образами.
Они сидели на берегу затерянного в лесах озерца, и Варя болтала в воде ногами. Разговор был поначалу пустой, беззаботный, но постепенно зашел о прошедших временах, а у каждого была оставлена в прошлом своя боль.
— Голод был, — сказала Варя. — Как Годунов царем стал, так вскоре голод и начался. Небось помнишь.
— Рассказывали, — кивнул Гришка, — небо тьмой обратилось, десять недель лили дожди, будто вновь потоп всемирный начался, и не скосить, не сжать. А в конце лета мороз вдарил. Начался невиданный доселе голод. А чего ждать, коль комета тогда хвостатая в небе висела?
— Мои дед с отцом тогда в Москву подались.
— И мой отец тоже. Да там и сгинул.
— В наших краях совсем плохо было, только умереть — и все. Но и в Москве не легче. На рынке четверть ржи за три рубля продавали. А купцы бесстыжие да бояре бессовестные хлеб скупали, чтобы потом втридорога отдавать. Царь Борис и закрома открыл, и деньги народу мешками раздавал — все бесполезно. Отец говорил потом, что люди до крайности дошли — стали траву и сено есть, а уж о лошадях и кошках и говорить нечего — не осталось их вовсе. На постоялых дворах людей убивать стали, а мясо их в пирожках на рынках продавать. Отец рассказывал, как самолично с толпой в клочья рвал тех, кто зерно утаил, а еще видал, как продавца пирожков тех, из человечины, на кол сажали. Домой отец один вернулся. Дед так в Москве и пропал. Тут я на свет появилась, но мать недолго потом прожила. Хоть и протянули мы голодные времена на оставшихся запасах да родня в первопрестольной была, но болеть мать начала. Чахотка ее в могилу и свела. А отец в лихолетье где-то сгинул — то ли за поляков, то ли против воевал, так и не знаю. Одно знаю, что и на меня, и на братишек моих старших ему наплевать было. Вот повели меня, малую, братья по миру. Так выросла в скитаниях.
— Как две капли воды судьбы наши похожи. Страшно. По всем прошлось время то поганое.
— Страшно, коль снова оно придет. Эх, кабы все хорошо, мир да счастье на земле были — но такого быть не может.
— Не может, — кивнул Гришка. Ему вспомнились недавние слова колдуна, и в сердце вновь проснулась тревога…
Вернулась в починок Варвара к вечеру с пустой корзиной, на дне которой лежало несколько ягод. Около терема толпились стрельцы, фыркали лошади, с кухни во дворе валил густой дым. Похоже, губной староста со своим отрядом прибыл.
Тут к Варе подошла Марьяна и осуждающе произнесла:
— Где тебя носит? Староста нагрянул, гулять собрался. И тебя спрашивал. Приведи себя в порядок.
Варвара прошла в избу, умылась, причесалась деревянным гребешком, спрятала волосы под косынку и побежала к терему. На пороге, опираясь на деревянную колонну, в любимой своей позе стоял, скучая и позевывая, рыжий Бориска. Сегодня он приоделся в зеленую рубаху и нравился сам себе. Увидев Варюху, осведомился без всякого интереса:
— Все гуляешь?
— Гуляю, — грубо отозвалась она.
— Ну гуляй, гуляй, — выражение на Борискиной физиономии было как всегда наглое и сальное, он по привычке хлопнул Варвару. Та покраснела больше от злости, чем от смущения, и со всей силы ударила рыжего кулачком. От неожиданного удара Бориска отлетел и чуть не перекинулся через перила. Выругавшись, он прошептал под нос, провожая Варвару злым взором:
— Ничего, скоро сполна за все получишь. Варвара слышала эти слова, что-то в тоне Рыжего ей не понравилось, но всерьез принимать их — много чести будет!
За дверями стоял управляющий. Он погрозил Варваре пальцем.
— Куда запропастилась? Тебя сам Егорий Иванович. видеть желает. Говорит, хочу, чтоб Варвара мне подавала да чарку подносила, а боле видеть никого не желаю. Говорит, шибко хочет тебя за зад ущипнуть… Говорит, такого мягкого зада еще ни у кого не видал, ха!
— А тебе б, Ефим, только бесстыдные слова говорить. Хуже Бориски, право слово.
— Поговори у меня… Живо на кухню — гуся в яблоках подавать будешь, и чтоб на твоих устах улыбка сияла. Ясно? И не боись. Скоро их всех брагой развезет, не до нас им станет.
Варя пошла на кухню, взяла там большой медный поднос с аппетитно пахнущим гусем, обложенным яблоками и местами для красоты утыканным гусиными перьями. Идти и смотреть на пьяного Егория ей не хотелось, а не идти нельзя. Варвара вздохнула, подняла тяжелый поднос и направилась в терем.
Уже прилично опьяневший губной староста стучал по столу медной кружкой, которую держал в правой руке. Левой рукой он обнимал Фрола — заплечных дел мастера. Тот хоть и находился неизмеримо ниже губного старосты по своему положению, но был правой рукой Егория. А верностью своей и хорошей работой заслужил право сидеть за одним столом с хозяином и поднимать с ним кружку.
Фрол был невысок ростом, узкоплеч, с длинными руками и узловатыми, необычайно сильными пальцами. Один глаз его косил, а потому казалось, что смотрит он не только на собеседника, но и куда-то в сторону и видит там что-то шибко важное. Своей работой он был доволен вполне и не считал ее зазорной, как, впрочем, и окружающие. Профессия палача уважалась. Хорошее жалованье, казенные харчи, да еще с губным старостой и воеводой чуть ли не запанибрата. И помимо жалованья, как и все другие палачи, он неплохо наживался, продавая заключенным в тюрьме водку.
— Во, Варвара! — крикнул губной староста, поднимая на девушку осоловелые глаза. — Вот кого мне ущипнуть хочется. Наши-то барыни-боярыни все белятся да румянятся, а это сильно умаляет их красоту. А попробуй-ка кто из них отказаться от белил да румян, так и вообще посмотреть не на что будет. А вот Варваре белила да румяна ни к чему, и так хороша!
Он потянулся к ней, чуть не упав при этом на пол, но успел ухватиться за руку молодухи и рывком посадил ее на лавку рядом с собой.
— Садись, Варвара, давай покалякаем. Она пожала плечами, потупилась. Все мысли ее были заняты тем, как бы выбраться отсюда.
— Я тож-же с бабами люблю говорить, — немного заикаясь, произнес заплечных дел мастер. — У них кожа тонкая и нежная, с ними щипчиками хорошо работать. И огонь неплохо действует. Вообще, с бабами легче.
— Тихо мне, изверг! — хлопнул ладонью по столу губной староста так, что кружка подскочила. Он оторвал ножку от гуся, с невероятной скоростью обглодал, а кость с размаху бросил в угол. — Ты, Фрол, с бабами без щипчиков и говорить не можешь?
— Не могу, хозяин, — махнул рукой Фрол и приложился к своей кружке. — А как с ними по-другому? Ежели батоги взять, то их тоже для бабы меньше, чем для мужика требуется, но все ж таки батоги хуже, чем щипчики… Еще бабу лаской можно взять, но то исключительно для удовольствия, да и антирес не великий.
— Антирес не великий… — передразнил палача Егорий. — Что ты, пустая башка, понимаешь! — Он легонько ущипнул Варю за щеку. — Щечки, как спелые яблоки, кожа, как у молочного поросенка, а ты — антиреса нет. Дуб ты, Фрол, развесистый, хоть и важный в своем деле знаток. А ты. Варвара, что скажешь? Есть для мужика в бабе антирес иль нет?
— Ох, и не знаю, что сказать-то, — она попыталась было встать, но губной староста, вцепившись в руку, удержал ее.
— Погодь.
— Там кулебяка подошла, нести надо.
— На что мне, красавица, кулебяка? Не ходи, с тобой тут светлее стало. Правда, Фрол?
— Истинная правда. Вон, в том углу светится, ей-богу, — перекрестился Фрол.
— Дурак, это солнышко закатное в оконце светит. Вон какой закат сегодня красивый. Прям, как кровь, красный. Любишь, Варвара, говорят, по лесу гулять, красотами любоваться?
— Люблю.
— Любишь… Уж пора бы на парней почаще заглядываться, а тебе все грибочки да ягоды.
— Неохота мне на парней заглядываться. Где наши годы. — Этот разговор начинал раздражать Варвару, но куда денешься? После того как выпитого становится чересчур много, староста запросто мог выйти из себя из-за одного неосторожно брошенного слова или непочтительного жеста. Мог даже велеть выпороть, как было однажды. Боль же Варвара не переносила, боялась ее, а еще пуще боялась крови. От одного вида порезанного пальца ей становилось дурно.
— Годы как птицы. Не успеешь ухватить, глядь, а уже улетели. Хорошо, коль до старости, лет этак до полуста, дотянешь, а то лихорадка свалит — и быстренько в ящик сыграешь. Или люд разбойный в лесу выследит, по шее топориком, и нет тебе еще и двадцати, а душа уже в чистилище от грехов, нажитых делами неправедными, освобождается.
Губной староста с насмешкой смотрел на Варвару, и от его острого взора ей становилось как-то не по себе. Так же как и от слов его — внешне радушных, но от которых тянуло холодом.
— Я еще поживу. Долго поживу, — натянуто улыбнулась Варя.
— Эх, птичка, легка ты слишком разумом, доверчива, как тебе прожить-то долго?
Разговор с каждой минутой становился напряженнее, хоть на первый взгляд не скажешь — голос у губного старосты был мягок, почти ласков, слова учтивы. Но такая уж у него манера — мягко стелит, да жестко спать.
— Ну куда, спрашивается, девице все время одной по лесу шататься? И чего ты там находишь, в лесу этом глухом? Ладно бы польза была. А то вон Марьяна говорит, что не умеешь ты грибы собирать.
«Вот болтушка глупая, — зло подумала Варвара, и тут ей стало холодно и страшно. — А вдруг староста что-то заподозрил… Ну и пусть. Все равно наверняка ему ничего неведомо, иначе разговор бы другой был. Ну а я не дурочка, чтобы самой в чем-то сознаться».
— Лучше бы сидела дома. — Губной староста обгладывал вторую гусиную ножку и говорил с набитым ртом. — Пряжу бы пряла, ткань вышивала — польза бы хоть какая была. Ну да ладно, делай как хочешь, — отмахнулся он вдруг миролюбиво и слегка ущипнул испачканными в жиру пальцами Варвару за руку. — Ох, хороша девка! Правда, Фрол?
— Правда. Кожа тонкая, чувствительная. Варвара вздохнула с облегчением, обрадованная, что губной староста сменил тему. Похоже, просто языком треплет, чтобы что-то сказать. И не подозревает ее вовсе. А она уж разволновалась.
— Ну, я за кулебякой.
— Погоди, красавица, посиди еще со стариками, порадуй уж нас. Слушай, Варвара, тревожусь я за тебя все-таки. В лесу же медведи, разбойники — страстито какие.
— Вот уж не видела.
— Не видела? Ну-ка, посмотри на меня своими прекрасными глазами.
Она с замиранием сердца подняла глаза и тут, к удивлению своему, увидела, что Егорий почти трезв и просто валял дурака, прикидываясь пьяным. И что взор его остер, зол и пытлив. И что-то нехорошее для нее скрыто за взором этим.
Старостина рука схватила Варвару за косу.
— Эх, с разбойником слюбилась! Мало тебе добрых парней деревенских, с которыми могла по стогам сколько хочешь миловаться. Так тебе разбойника подавай, чтобы в темном углу хозяина твоего придушил.
— О чем разговор-то? — скривясь от боли, застонала Варвара. — Какой разбойник?
— Бориска!
Тут же в горницу влетел Рыжий, который, видать, терпеливо ждал за дверями, когда его кликнут.
— Рассказывай, Бориска.
— Ну, ходил в лесу. Ну…
— Что ну?
— Ну, видел их. Любилась с разбойничком. Из тех, которые с грабежом на починок наш приходили.
— Правда это? — Губной староста притянул к себе за косу Варвару и теперь смотрел ей прямо в глаза.
— Какая правда? Поклеп возводит! Злится, что я с ним ходить не хочу!
Внутри у Варвары стало пусто. Выследил-таки, черт рыжий.
— Нет, моя правда, — махнул рукой Рыжий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Что за опасности, испытания такие? — спросила Варя. Ее охватил страх, она будто начинала понимать, что в ее хоть и тяжелой, но, казалось, определенной раз и навсегда жизни скоро произойдут какие-то странные перемены.
— Это одному Богу известно. И я ничего для вас сделать не могу, ибо есть ноша, которую человек сам, в одиночку, донести должен, — сказал Агафон.
Как не хотелось Гришке и Варе, чтобы в словах отшельника была правда. Им было так хорошо вместе, и счастья этого ничто не могло поколебать. Может, ошибается колдун? С кем не бывает… Но оба знали, что это не так. Что дед Агафон, когда говорит такие вещи, не ошибается никогда. И что сейчас, в этот момент, он приоткрыл не только занавес над грядущими событиями, но и над самой тайной замысла Божьего.
Тьмой и вечностью повеяло на влюбленных, но день был светлый, ласковое солнце пробивалось через изумрудную зелень листьев, пели в ветвях птицы, как обычно в жаркие дни, воздух кишел стрекозами с переливающимися разными цветами крыльями. Они шли, держась за руки, шептали друг другу ласковые слова, и с каждой минутой на душе становилось легче и тьма отступала. Радость от жизни, друг от друга взяла вверх, и в этот миг Казалось невероятным, что может быть как-то иначе. И не хотелось думать о словах Агафона, который сейчас молится в своей избушке за них и бьет поклоны перед образами.
Они сидели на берегу затерянного в лесах озерца, и Варя болтала в воде ногами. Разговор был поначалу пустой, беззаботный, но постепенно зашел о прошедших временах, а у каждого была оставлена в прошлом своя боль.
— Голод был, — сказала Варя. — Как Годунов царем стал, так вскоре голод и начался. Небось помнишь.
— Рассказывали, — кивнул Гришка, — небо тьмой обратилось, десять недель лили дожди, будто вновь потоп всемирный начался, и не скосить, не сжать. А в конце лета мороз вдарил. Начался невиданный доселе голод. А чего ждать, коль комета тогда хвостатая в небе висела?
— Мои дед с отцом тогда в Москву подались.
— И мой отец тоже. Да там и сгинул.
— В наших краях совсем плохо было, только умереть — и все. Но и в Москве не легче. На рынке четверть ржи за три рубля продавали. А купцы бесстыжие да бояре бессовестные хлеб скупали, чтобы потом втридорога отдавать. Царь Борис и закрома открыл, и деньги народу мешками раздавал — все бесполезно. Отец говорил потом, что люди до крайности дошли — стали траву и сено есть, а уж о лошадях и кошках и говорить нечего — не осталось их вовсе. На постоялых дворах людей убивать стали, а мясо их в пирожках на рынках продавать. Отец рассказывал, как самолично с толпой в клочья рвал тех, кто зерно утаил, а еще видал, как продавца пирожков тех, из человечины, на кол сажали. Домой отец один вернулся. Дед так в Москве и пропал. Тут я на свет появилась, но мать недолго потом прожила. Хоть и протянули мы голодные времена на оставшихся запасах да родня в первопрестольной была, но болеть мать начала. Чахотка ее в могилу и свела. А отец в лихолетье где-то сгинул — то ли за поляков, то ли против воевал, так и не знаю. Одно знаю, что и на меня, и на братишек моих старших ему наплевать было. Вот повели меня, малую, братья по миру. Так выросла в скитаниях.
— Как две капли воды судьбы наши похожи. Страшно. По всем прошлось время то поганое.
— Страшно, коль снова оно придет. Эх, кабы все хорошо, мир да счастье на земле были — но такого быть не может.
— Не может, — кивнул Гришка. Ему вспомнились недавние слова колдуна, и в сердце вновь проснулась тревога…
Вернулась в починок Варвара к вечеру с пустой корзиной, на дне которой лежало несколько ягод. Около терема толпились стрельцы, фыркали лошади, с кухни во дворе валил густой дым. Похоже, губной староста со своим отрядом прибыл.
Тут к Варе подошла Марьяна и осуждающе произнесла:
— Где тебя носит? Староста нагрянул, гулять собрался. И тебя спрашивал. Приведи себя в порядок.
Варвара прошла в избу, умылась, причесалась деревянным гребешком, спрятала волосы под косынку и побежала к терему. На пороге, опираясь на деревянную колонну, в любимой своей позе стоял, скучая и позевывая, рыжий Бориска. Сегодня он приоделся в зеленую рубаху и нравился сам себе. Увидев Варюху, осведомился без всякого интереса:
— Все гуляешь?
— Гуляю, — грубо отозвалась она.
— Ну гуляй, гуляй, — выражение на Борискиной физиономии было как всегда наглое и сальное, он по привычке хлопнул Варвару. Та покраснела больше от злости, чем от смущения, и со всей силы ударила рыжего кулачком. От неожиданного удара Бориска отлетел и чуть не перекинулся через перила. Выругавшись, он прошептал под нос, провожая Варвару злым взором:
— Ничего, скоро сполна за все получишь. Варвара слышала эти слова, что-то в тоне Рыжего ей не понравилось, но всерьез принимать их — много чести будет!
За дверями стоял управляющий. Он погрозил Варваре пальцем.
— Куда запропастилась? Тебя сам Егорий Иванович. видеть желает. Говорит, хочу, чтоб Варвара мне подавала да чарку подносила, а боле видеть никого не желаю. Говорит, шибко хочет тебя за зад ущипнуть… Говорит, такого мягкого зада еще ни у кого не видал, ха!
— А тебе б, Ефим, только бесстыдные слова говорить. Хуже Бориски, право слово.
— Поговори у меня… Живо на кухню — гуся в яблоках подавать будешь, и чтоб на твоих устах улыбка сияла. Ясно? И не боись. Скоро их всех брагой развезет, не до нас им станет.
Варя пошла на кухню, взяла там большой медный поднос с аппетитно пахнущим гусем, обложенным яблоками и местами для красоты утыканным гусиными перьями. Идти и смотреть на пьяного Егория ей не хотелось, а не идти нельзя. Варвара вздохнула, подняла тяжелый поднос и направилась в терем.
Уже прилично опьяневший губной староста стучал по столу медной кружкой, которую держал в правой руке. Левой рукой он обнимал Фрола — заплечных дел мастера. Тот хоть и находился неизмеримо ниже губного старосты по своему положению, но был правой рукой Егория. А верностью своей и хорошей работой заслужил право сидеть за одним столом с хозяином и поднимать с ним кружку.
Фрол был невысок ростом, узкоплеч, с длинными руками и узловатыми, необычайно сильными пальцами. Один глаз его косил, а потому казалось, что смотрит он не только на собеседника, но и куда-то в сторону и видит там что-то шибко важное. Своей работой он был доволен вполне и не считал ее зазорной, как, впрочем, и окружающие. Профессия палача уважалась. Хорошее жалованье, казенные харчи, да еще с губным старостой и воеводой чуть ли не запанибрата. И помимо жалованья, как и все другие палачи, он неплохо наживался, продавая заключенным в тюрьме водку.
— Во, Варвара! — крикнул губной староста, поднимая на девушку осоловелые глаза. — Вот кого мне ущипнуть хочется. Наши-то барыни-боярыни все белятся да румянятся, а это сильно умаляет их красоту. А попробуй-ка кто из них отказаться от белил да румян, так и вообще посмотреть не на что будет. А вот Варваре белила да румяна ни к чему, и так хороша!
Он потянулся к ней, чуть не упав при этом на пол, но успел ухватиться за руку молодухи и рывком посадил ее на лавку рядом с собой.
— Садись, Варвара, давай покалякаем. Она пожала плечами, потупилась. Все мысли ее были заняты тем, как бы выбраться отсюда.
— Я тож-же с бабами люблю говорить, — немного заикаясь, произнес заплечных дел мастер. — У них кожа тонкая и нежная, с ними щипчиками хорошо работать. И огонь неплохо действует. Вообще, с бабами легче.
— Тихо мне, изверг! — хлопнул ладонью по столу губной староста так, что кружка подскочила. Он оторвал ножку от гуся, с невероятной скоростью обглодал, а кость с размаху бросил в угол. — Ты, Фрол, с бабами без щипчиков и говорить не можешь?
— Не могу, хозяин, — махнул рукой Фрол и приложился к своей кружке. — А как с ними по-другому? Ежели батоги взять, то их тоже для бабы меньше, чем для мужика требуется, но все ж таки батоги хуже, чем щипчики… Еще бабу лаской можно взять, но то исключительно для удовольствия, да и антирес не великий.
— Антирес не великий… — передразнил палача Егорий. — Что ты, пустая башка, понимаешь! — Он легонько ущипнул Варю за щеку. — Щечки, как спелые яблоки, кожа, как у молочного поросенка, а ты — антиреса нет. Дуб ты, Фрол, развесистый, хоть и важный в своем деле знаток. А ты. Варвара, что скажешь? Есть для мужика в бабе антирес иль нет?
— Ох, и не знаю, что сказать-то, — она попыталась было встать, но губной староста, вцепившись в руку, удержал ее.
— Погодь.
— Там кулебяка подошла, нести надо.
— На что мне, красавица, кулебяка? Не ходи, с тобой тут светлее стало. Правда, Фрол?
— Истинная правда. Вон, в том углу светится, ей-богу, — перекрестился Фрол.
— Дурак, это солнышко закатное в оконце светит. Вон какой закат сегодня красивый. Прям, как кровь, красный. Любишь, Варвара, говорят, по лесу гулять, красотами любоваться?
— Люблю.
— Любишь… Уж пора бы на парней почаще заглядываться, а тебе все грибочки да ягоды.
— Неохота мне на парней заглядываться. Где наши годы. — Этот разговор начинал раздражать Варвару, но куда денешься? После того как выпитого становится чересчур много, староста запросто мог выйти из себя из-за одного неосторожно брошенного слова или непочтительного жеста. Мог даже велеть выпороть, как было однажды. Боль же Варвара не переносила, боялась ее, а еще пуще боялась крови. От одного вида порезанного пальца ей становилось дурно.
— Годы как птицы. Не успеешь ухватить, глядь, а уже улетели. Хорошо, коль до старости, лет этак до полуста, дотянешь, а то лихорадка свалит — и быстренько в ящик сыграешь. Или люд разбойный в лесу выследит, по шее топориком, и нет тебе еще и двадцати, а душа уже в чистилище от грехов, нажитых делами неправедными, освобождается.
Губной староста с насмешкой смотрел на Варвару, и от его острого взора ей становилось как-то не по себе. Так же как и от слов его — внешне радушных, но от которых тянуло холодом.
— Я еще поживу. Долго поживу, — натянуто улыбнулась Варя.
— Эх, птичка, легка ты слишком разумом, доверчива, как тебе прожить-то долго?
Разговор с каждой минутой становился напряженнее, хоть на первый взгляд не скажешь — голос у губного старосты был мягок, почти ласков, слова учтивы. Но такая уж у него манера — мягко стелит, да жестко спать.
— Ну куда, спрашивается, девице все время одной по лесу шататься? И чего ты там находишь, в лесу этом глухом? Ладно бы польза была. А то вон Марьяна говорит, что не умеешь ты грибы собирать.
«Вот болтушка глупая, — зло подумала Варвара, и тут ей стало холодно и страшно. — А вдруг староста что-то заподозрил… Ну и пусть. Все равно наверняка ему ничего неведомо, иначе разговор бы другой был. Ну а я не дурочка, чтобы самой в чем-то сознаться».
— Лучше бы сидела дома. — Губной староста обгладывал вторую гусиную ножку и говорил с набитым ртом. — Пряжу бы пряла, ткань вышивала — польза бы хоть какая была. Ну да ладно, делай как хочешь, — отмахнулся он вдруг миролюбиво и слегка ущипнул испачканными в жиру пальцами Варвару за руку. — Ох, хороша девка! Правда, Фрол?
— Правда. Кожа тонкая, чувствительная. Варвара вздохнула с облегчением, обрадованная, что губной староста сменил тему. Похоже, просто языком треплет, чтобы что-то сказать. И не подозревает ее вовсе. А она уж разволновалась.
— Ну, я за кулебякой.
— Погоди, красавица, посиди еще со стариками, порадуй уж нас. Слушай, Варвара, тревожусь я за тебя все-таки. В лесу же медведи, разбойники — страстито какие.
— Вот уж не видела.
— Не видела? Ну-ка, посмотри на меня своими прекрасными глазами.
Она с замиранием сердца подняла глаза и тут, к удивлению своему, увидела, что Егорий почти трезв и просто валял дурака, прикидываясь пьяным. И что взор его остер, зол и пытлив. И что-то нехорошее для нее скрыто за взором этим.
Старостина рука схватила Варвару за косу.
— Эх, с разбойником слюбилась! Мало тебе добрых парней деревенских, с которыми могла по стогам сколько хочешь миловаться. Так тебе разбойника подавай, чтобы в темном углу хозяина твоего придушил.
— О чем разговор-то? — скривясь от боли, застонала Варвара. — Какой разбойник?
— Бориска!
Тут же в горницу влетел Рыжий, который, видать, терпеливо ждал за дверями, когда его кликнут.
— Рассказывай, Бориска.
— Ну, ходил в лесу. Ну…
— Что ну?
— Ну, видел их. Любилась с разбойничком. Из тех, которые с грабежом на починок наш приходили.
— Правда это? — Губной староста притянул к себе за косу Варвару и теперь смотрел ей прямо в глаза.
— Какая правда? Поклеп возводит! Злится, что я с ним ходить не хочу!
Внутри у Варвары стало пусто. Выследил-таки, черт рыжий.
— Нет, моя правда, — махнул рукой Рыжий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45