Снял трубку. И на мгновение задумался, прежде чем тройным стаккато пробарабанить по цифре девять.
Три девятки. Девятьсот девяносто девять. Цифра, перевернув которую, можно получить сатанинские шестьсот шестьдесят шесть. Меня всегда интересовало, почему инквизиторы выбрали для себя столь двусмысленный телефонный номер.
Три девятки…
Свет и тьма. Что мне делать?
Рифленая рукоять пистолета холодным металлом ткнулась в ладонь. И я шагнул вперед.
— Дежурный инквизитор слушает. Говорите.
Уверен, этого он от меня не ожидал. Даже сейчас, когда, по его мнению, я стал подлинным воплощением тьмы, не ожидал. Только не от меня. И только не этого…
Коротко, практически без замаха, я ударил шефа ребром ладони по шее. А когда он, захрипев, согнулся, добавил рукоятью пистолета в висок. Подхватил внезапно обмякшее тело. Прислушался, машинально нащупывая пульс.
Шеф дышал. Тяжело, хрипло, надрывно, но дышал. По виску, пятная коротко подстриженные волосы, медленно расплывалось темное пятно. Пульс наличествовал, ровный, хотя и редкий… Хорошо. Убивать его я не хотел. Дмитрий Анатольевич Темников был все-таки моим учителем.
И до недавнего времени — другом.
Расколотая телефонная трубка, не издавая ни звука, лежала на полу.
Кое-как уложив шефа на диван, я поспешно натянул куртку. Не свою — в мою был завернут меч — шефа. Погасив ночник, выглянул в окно. Пока вроде бы все было спокойно.
На часах — половина третьего. Времени еще полно. Я даже не знаю, куда его еще потратить. Бродить ночью по городским улицам — глупо. Спрятаться, вернуться обратно в ставшие мне временным пристанищем трущобы — тоже не самое лучшее решение.
Я взглянул на бессильно откинувшего голову шефа. В тусклом свете выбравшейся наконец из-за туч луны и по мере сил помогавших ей уличных фонарей запекшаяся на его виске кровь казалась черной. Грудь размеренно поднималась, и я слышал тихий свист его дыхания.
— Вы не правы шеф, — негромко сказал я. — Все-таки вы не правы. Будь я и в самом деле темным, то не стал бы рисковать. Я бы вас убил. А потом, лежа на диване, спокойно дождался рассвета, попивая ваш же чаёк… Я не с тьмой.
«Но и не со светом, — безмолвно возразил шеф, — потому что, будь ты со светом, ты бы не влип в эту дурную ситуацию».
И я не нашел, чем ему возразить.
Шеф был прав.
Тогда кто же я? Почему я?
Зачем я?
На ощупь отомкнув многочисленные запоры, я беззвучной тенью выскользнул из квартиры. И вздрогнул, услышав раскатистый щелчок запирающегося замка. Вообще-то дверь можно было не запирать, а просто прикрыть, но сейчас не то время, чтобы спать с открытыми дверями… Да и когда оно было, «то» время?
Разве что только в саду эдемском. Но тогда человечество просто не успело еще изобрести замки.
* * *
Ночь всегда сменяется утром, а утро — днем. Этот порядок установлен Господом еще до появления человека и наверняка сохранится после его уничтожения. Ночь — утро — день — вечер. И опять ночь. Так было всегда. Так будет всегда. Никаких исключений.
Во всяком случае, сегодня их точно не ожидалось.
Ночь — утро — день… Два часа дня.
В два часа дня я неторопливо шел по городской улице, позволяя текущему по тротуару реденькому людскому потоку нести себя, куда ему вздумается. Бродил я так уже довольно долго — чуть ли не с самого утра. Понимал ведь, что меня ищут, что очнувшийся шеф уже позвонил-таки по трем девяткам и, посадив на мой хвост инквизиторов, наверняка поднимает сейчас на ноги Управление. Понимал, что, шляясь здесь и бестолково любуясь прекрасно знакомой мне архитектурой, совершаю форменную глупость. Но все равно ходил.
Почему бы и нет, если уж мне так хочется попасть в подвалы инквизиторов? В конце концов, каждый сходит с ума по-своему.
Вот я, наверное, уже сошел…
Дом. Красивый, ухоженный… четыре да пять… девятиэтажный. Притулившаяся сбоку церковь, одна из многих десятков, украшающих наш город. Еще один дом напротив. Тоже красивый, с лепниной. Спрятавшееся за стеклянными окнами-витринами кафе. То самое судьбоносное кафе, в котором я в прошлый раз говорил с Еременко, прежде чем с головой нырнуть в омут неповиновения и ереси.
Может быть, стоит зайти? Просто зайти, и все.
Я вздохнул. Перешел улицу. Толкнул слабо скрипнувшую дверь… и, первым делом окинув взглядом помещение, вздрогнул.
За моим любимым угловым столиком, укрывшись от посторонних глаз туманным веером спокойствия и внешнего безразличия, сидела женщина. Сидела и, чуть прищурившись, смотрела, на меня. А за ее спиной мраморно-белыми статуями застыли две человеческие фигуры с вышитыми на рясах крестами: золотистым и черным. Неподкупные телохранители, верные стражи, цепные псы, оберегающие свою хозяйку от всех и всяческих неприятностей… Хотя на самом деле я не думаю, что конкретно эта женщина нуждалась в охране.
Тонкая сухонькая ручка поднялась и ласково поманила меня. И, будучи не в силах противиться, на деревянных негнущихся ногах я шагнул к столику.
— Я знала, что ты придешь, — негромко сказала женщина. И, указывая на стоящий напротив стул, все так же тихо добавила. — Садись.
Я медленно кивнул, послушно пододвинул стул и сел. А потом поднял голову и, постаравшись не вздрогнуть, встретился глазами с всепонимающе-спокойным взглядом Матери Ефросиний.
Говорят, глаза — зеркало души. Так говорят, и я в это верю… Только в чью душу я сейчас смотрел, видя там бесконечно холодные и острые кристаллики льда? В душу простой смертной женщины Матери Ефросиний или через нее в душу самого Бога?
А еще, я очень хотел бы знать, что видит в моих глазах она.
— В тебе поднимает голову тьма. — Мать Евфросиния едва заметно покачала головой. Маленькая седовласая женщина, преисполненная холодным заревом не принадлежащей этому миру силы. — Ты не хочешь этому верить, ты не можешь это принять, но тем не менее твой путь фактически уже предопределен. И он не ведет к свету… Я вижу, что сейчас ты вряд ли способен воспринять мои слова. Но я все равно буду говорить, обращаясь к той крупице божественного света, которая, я надеюсь, все еще теплится в глубине твоей души.
— Да, — я сдержано кивнул. — Теплится. В моей душе теплится. А вот в душах Темки Петухова, Сереги Лучкина, Егора Калицкого, Эдгара Рязанова и еще многих-многих моих коллег — уже нет. Да и сами-то души их теперь никто не ведает где-то ли у Господа в раю, то ли у Дьявола на зубах… Так что вы хотите сказать мне, святая мать? Зачем вы меня ждали?.. А ведь вы ждали, не так ли?
— Ждала, — спокойно подтвердила Мать Евфросиния, ничуть не впечатлившись прозвучавшим в моих словах вызовом.
— Зачем? Чтобы подготовить засаду, задержать, бросить в подвал?
Я понимал, что если бы засада в самом деле была, то меня давно уже повязали. И вряд ли сопровождающие святую церковники пялились на меня столь удивленно.
Скорее всего, Мать Евфросиния просто пожелала навестить это кафе, никого не поставив в известность относительно целей визита. Вот только, скрывая свое потрясение, я не мог удержаться от гневных выпадов в ее адрес… Или это за меня говорила набирающая во мне силу тьма?
— Чтобы спросить, что ты собираешься делать, Алексей. Всего лишь чтобы спросить… и посоветовать, как можно лучше обдумать выбор своего пути. Потому что, если ты ошибешься, все мы — ты, я, твои коллеги, горожане… весь мир — рискуем оказаться в пасти Князя Тьмы.
Я ничего не понял и потому счел за лучшее пока помолчать. Только вновь поднял голову и встретился с холодным льдом в глазах святой матери.
— Все оказалось еще сложнее, чем мы думали. Волна Господней силы по-прежнему набирает мощь. День Гнева приближается, и мы уже ни в чем не можем быть уверены. Сейчас не время необдуманных решений. Я прошу тебя, Алексей, пойти со мной и обговорить…
Так. Все ясно.
— Мать, — до боли вцепившись ладонями в края стола, я резко подался вперед. — Мать, вы — святая женщина, вы ближе всего к Богу. Если вы не знаете, то на всей земле, наверное, этого не знает вообще никто. Давайте я задам вам вопрос. Только один вопрос, состоящий всего из одного слова. Если вы ответите… тогда я соглашусь с вами, сдамся на милость инквизиции, расскажу все, что знаю, сделаю все, что вы от меня хотите. А потом уйду в монастырь и до самого конца света денно и нощно буду замаливать свои грехи. Только ответьте мне, всего на один-единственный вопрос…
Мать Евфросиния молча смотрела на меня. И колючий лед в ее глазах безжалостно кромсал мои натянутые как струна нервы. Вот только я знал, что сейчас этот лед против меня бессилен.
— Ответьте мне, Мать. Ответьте, если можете… Только, прошу вас, не надо пустых слов вроде: «такова воля Божья» или «пути Господни неисповедимы». Я понимаю: смертным понять Всевышнего не дано, но неужели мы не можем хотя бы попытаться? Неужели мы должны послушно идти на заклание и даже не поинтересоваться, для какой цели или ради какой прихоти Создатель решил стереть нас с лика планеты?
Молчание. Только спокойный поблескивающий неземным холодом взгляд.
— Зачем?.. Зачем тот, кто в Писании является высшей мерой добра, хочет нас уничтожить? Или в его понимании это тоже есть добро?.. Так в гробу я видывал такое добро! Мне оно даром не нужно. И, полагаю, большинству людей тоже.
Стоящие за спиной святой матери парни в белых рясах неуверенно переминались с ноги на ногу. И если тот из них, что носил вышитый на груди золотой крест, выглядел если и неуверенным, но все же более или менее спокойным, то чернокрестник давно уже поглядывал на меня, как на человека, которому в ближайшее же время непременно предстоит совершить визит в инквизиторские подвалы.
Я понимал, что своими словами подписываю себе приговор. Все понимал. Но тем не менее продолжал говорить, безжалостно швыряя в колючий синий лед все новые и новые обвинения.
— Почему, Мать? Почему этот мир так жесток? Ведь он создан тем, кто по определению добр и благодатен. И не надо оправдываться, что, мол, все зло идет от людей и только от людей. Нет. Не от людей. И даже не из нижнего мира, который, по сути, есть не что иное, как концентрированное зло в чистом виде. Нет. Земля, как и небеса, как и Ад, созданы волей Господа, не иначе. И даже сам Владыка Тьмы — тоже его порождение. Так где же мы должны искать первоисточник всех наших страданий?
Я продолжал, распаляясь все сильнее и сильнее.
— Я могу видеть действия человечества: они примитивны, эгоистичны и подчас откровенно порочны. Но они понятны. Я могу также понять Люцифера, который заботится об этом мире куда больше, чем его извечный соперник. Его мотивы еще более просты и незатейливы: Отец Лжи действует, как затаившийся в подлеске волк, который время от времени атакует и вытаскивает из человеческого стада пару-тройку паршивых овец, чтобы набить себе брюхо. Это жестоко, мерзко, но, по крайней мере, объяснимо и в чем-то даже полезно… Но волк никогда не станет вырезать все стадо подчистую, потому что тогда он и сам умрет от голода. Тогда зачем это пастуху? Я не понимаю… Мать… — Я медленно опустил голову, будучи больше не в силах терпеть режущее прикосновение острых как бритва осколков синего льда. — Пожалуйста, объясните мне, Мать. Я не понимаю… Я не знаю, что делать. Не знаю, какой путь правильный… Я…
Я замолчал, не поднимая головы и невидящими глазами разглядывая неровные, коротко обрезанные ногти на своих по самые локти вымазанных в крови руках. И пусть эта кровь не видна чужому глазу, я все равно знал, что она есть.
Она есть…
Больно. Очень больно, когда все мечты, все желания и надежды вдребезги разлетаются о холодные, безразличные ко всему живому и неживому глыбы льда. И неважно, какого цвета этот лед. Черный или синий. Это все равно больно.
Все. Я был опустошен, выжат как лимон, раздавлен. Я был готов признать свое поражение, был готов почувствовать опускающиеся мне на плечи чужие руки, которые поволокут меня на улицу, где — никаких сомнений — меня уже будет ждать машина со знакомой всем и каждому в этом городе эмблемой на борту. И нельзя было сказать, что я этого не заслужил — все было честно. «Зло должно быть уничтожено» — таково неизменное правило инквизиции. Сейчас это зло кроется во мне, значит…
Это неизбежно. За те слова, что я сейчас здесь произнес, наказание может быть только одно…
Я даже не стану сопротивляться…
Я устал… Я больше не могу…
Пусть будет то, что будет…
Тонкая сухонькая ладонь мягко опустилась на мою голову, скользнула по коротко стриженным волосам в извечном жесте благословения. Ничего не понимая, я вскинул голову и успел заметить, как удивленно переглянулись стоящие за спиной Матери Ефросиний церковник и инквизитор. А потом… Потом я встретился взглядом с глазами живой святой. И утонул в них.
Никакого льда. Только безбрежное море ласкового тепла и света.
— Благословляю тебя, сын мой, — негромко проговорила настоятельница. — Да будет Господь милостив к твоей душе. Теперь я понимаю…
Я молча хлопал глазами, все еще будучи не в силах опомниться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Три девятки. Девятьсот девяносто девять. Цифра, перевернув которую, можно получить сатанинские шестьсот шестьдесят шесть. Меня всегда интересовало, почему инквизиторы выбрали для себя столь двусмысленный телефонный номер.
Три девятки…
Свет и тьма. Что мне делать?
Рифленая рукоять пистолета холодным металлом ткнулась в ладонь. И я шагнул вперед.
— Дежурный инквизитор слушает. Говорите.
Уверен, этого он от меня не ожидал. Даже сейчас, когда, по его мнению, я стал подлинным воплощением тьмы, не ожидал. Только не от меня. И только не этого…
Коротко, практически без замаха, я ударил шефа ребром ладони по шее. А когда он, захрипев, согнулся, добавил рукоятью пистолета в висок. Подхватил внезапно обмякшее тело. Прислушался, машинально нащупывая пульс.
Шеф дышал. Тяжело, хрипло, надрывно, но дышал. По виску, пятная коротко подстриженные волосы, медленно расплывалось темное пятно. Пульс наличествовал, ровный, хотя и редкий… Хорошо. Убивать его я не хотел. Дмитрий Анатольевич Темников был все-таки моим учителем.
И до недавнего времени — другом.
Расколотая телефонная трубка, не издавая ни звука, лежала на полу.
Кое-как уложив шефа на диван, я поспешно натянул куртку. Не свою — в мою был завернут меч — шефа. Погасив ночник, выглянул в окно. Пока вроде бы все было спокойно.
На часах — половина третьего. Времени еще полно. Я даже не знаю, куда его еще потратить. Бродить ночью по городским улицам — глупо. Спрятаться, вернуться обратно в ставшие мне временным пристанищем трущобы — тоже не самое лучшее решение.
Я взглянул на бессильно откинувшего голову шефа. В тусклом свете выбравшейся наконец из-за туч луны и по мере сил помогавших ей уличных фонарей запекшаяся на его виске кровь казалась черной. Грудь размеренно поднималась, и я слышал тихий свист его дыхания.
— Вы не правы шеф, — негромко сказал я. — Все-таки вы не правы. Будь я и в самом деле темным, то не стал бы рисковать. Я бы вас убил. А потом, лежа на диване, спокойно дождался рассвета, попивая ваш же чаёк… Я не с тьмой.
«Но и не со светом, — безмолвно возразил шеф, — потому что, будь ты со светом, ты бы не влип в эту дурную ситуацию».
И я не нашел, чем ему возразить.
Шеф был прав.
Тогда кто же я? Почему я?
Зачем я?
На ощупь отомкнув многочисленные запоры, я беззвучной тенью выскользнул из квартиры. И вздрогнул, услышав раскатистый щелчок запирающегося замка. Вообще-то дверь можно было не запирать, а просто прикрыть, но сейчас не то время, чтобы спать с открытыми дверями… Да и когда оно было, «то» время?
Разве что только в саду эдемском. Но тогда человечество просто не успело еще изобрести замки.
* * *
Ночь всегда сменяется утром, а утро — днем. Этот порядок установлен Господом еще до появления человека и наверняка сохранится после его уничтожения. Ночь — утро — день — вечер. И опять ночь. Так было всегда. Так будет всегда. Никаких исключений.
Во всяком случае, сегодня их точно не ожидалось.
Ночь — утро — день… Два часа дня.
В два часа дня я неторопливо шел по городской улице, позволяя текущему по тротуару реденькому людскому потоку нести себя, куда ему вздумается. Бродил я так уже довольно долго — чуть ли не с самого утра. Понимал ведь, что меня ищут, что очнувшийся шеф уже позвонил-таки по трем девяткам и, посадив на мой хвост инквизиторов, наверняка поднимает сейчас на ноги Управление. Понимал, что, шляясь здесь и бестолково любуясь прекрасно знакомой мне архитектурой, совершаю форменную глупость. Но все равно ходил.
Почему бы и нет, если уж мне так хочется попасть в подвалы инквизиторов? В конце концов, каждый сходит с ума по-своему.
Вот я, наверное, уже сошел…
Дом. Красивый, ухоженный… четыре да пять… девятиэтажный. Притулившаяся сбоку церковь, одна из многих десятков, украшающих наш город. Еще один дом напротив. Тоже красивый, с лепниной. Спрятавшееся за стеклянными окнами-витринами кафе. То самое судьбоносное кафе, в котором я в прошлый раз говорил с Еременко, прежде чем с головой нырнуть в омут неповиновения и ереси.
Может быть, стоит зайти? Просто зайти, и все.
Я вздохнул. Перешел улицу. Толкнул слабо скрипнувшую дверь… и, первым делом окинув взглядом помещение, вздрогнул.
За моим любимым угловым столиком, укрывшись от посторонних глаз туманным веером спокойствия и внешнего безразличия, сидела женщина. Сидела и, чуть прищурившись, смотрела, на меня. А за ее спиной мраморно-белыми статуями застыли две человеческие фигуры с вышитыми на рясах крестами: золотистым и черным. Неподкупные телохранители, верные стражи, цепные псы, оберегающие свою хозяйку от всех и всяческих неприятностей… Хотя на самом деле я не думаю, что конкретно эта женщина нуждалась в охране.
Тонкая сухонькая ручка поднялась и ласково поманила меня. И, будучи не в силах противиться, на деревянных негнущихся ногах я шагнул к столику.
— Я знала, что ты придешь, — негромко сказала женщина. И, указывая на стоящий напротив стул, все так же тихо добавила. — Садись.
Я медленно кивнул, послушно пододвинул стул и сел. А потом поднял голову и, постаравшись не вздрогнуть, встретился глазами с всепонимающе-спокойным взглядом Матери Ефросиний.
Говорят, глаза — зеркало души. Так говорят, и я в это верю… Только в чью душу я сейчас смотрел, видя там бесконечно холодные и острые кристаллики льда? В душу простой смертной женщины Матери Ефросиний или через нее в душу самого Бога?
А еще, я очень хотел бы знать, что видит в моих глазах она.
— В тебе поднимает голову тьма. — Мать Евфросиния едва заметно покачала головой. Маленькая седовласая женщина, преисполненная холодным заревом не принадлежащей этому миру силы. — Ты не хочешь этому верить, ты не можешь это принять, но тем не менее твой путь фактически уже предопределен. И он не ведет к свету… Я вижу, что сейчас ты вряд ли способен воспринять мои слова. Но я все равно буду говорить, обращаясь к той крупице божественного света, которая, я надеюсь, все еще теплится в глубине твоей души.
— Да, — я сдержано кивнул. — Теплится. В моей душе теплится. А вот в душах Темки Петухова, Сереги Лучкина, Егора Калицкого, Эдгара Рязанова и еще многих-многих моих коллег — уже нет. Да и сами-то души их теперь никто не ведает где-то ли у Господа в раю, то ли у Дьявола на зубах… Так что вы хотите сказать мне, святая мать? Зачем вы меня ждали?.. А ведь вы ждали, не так ли?
— Ждала, — спокойно подтвердила Мать Евфросиния, ничуть не впечатлившись прозвучавшим в моих словах вызовом.
— Зачем? Чтобы подготовить засаду, задержать, бросить в подвал?
Я понимал, что если бы засада в самом деле была, то меня давно уже повязали. И вряд ли сопровождающие святую церковники пялились на меня столь удивленно.
Скорее всего, Мать Евфросиния просто пожелала навестить это кафе, никого не поставив в известность относительно целей визита. Вот только, скрывая свое потрясение, я не мог удержаться от гневных выпадов в ее адрес… Или это за меня говорила набирающая во мне силу тьма?
— Чтобы спросить, что ты собираешься делать, Алексей. Всего лишь чтобы спросить… и посоветовать, как можно лучше обдумать выбор своего пути. Потому что, если ты ошибешься, все мы — ты, я, твои коллеги, горожане… весь мир — рискуем оказаться в пасти Князя Тьмы.
Я ничего не понял и потому счел за лучшее пока помолчать. Только вновь поднял голову и встретился с холодным льдом в глазах святой матери.
— Все оказалось еще сложнее, чем мы думали. Волна Господней силы по-прежнему набирает мощь. День Гнева приближается, и мы уже ни в чем не можем быть уверены. Сейчас не время необдуманных решений. Я прошу тебя, Алексей, пойти со мной и обговорить…
Так. Все ясно.
— Мать, — до боли вцепившись ладонями в края стола, я резко подался вперед. — Мать, вы — святая женщина, вы ближе всего к Богу. Если вы не знаете, то на всей земле, наверное, этого не знает вообще никто. Давайте я задам вам вопрос. Только один вопрос, состоящий всего из одного слова. Если вы ответите… тогда я соглашусь с вами, сдамся на милость инквизиции, расскажу все, что знаю, сделаю все, что вы от меня хотите. А потом уйду в монастырь и до самого конца света денно и нощно буду замаливать свои грехи. Только ответьте мне, всего на один-единственный вопрос…
Мать Евфросиния молча смотрела на меня. И колючий лед в ее глазах безжалостно кромсал мои натянутые как струна нервы. Вот только я знал, что сейчас этот лед против меня бессилен.
— Ответьте мне, Мать. Ответьте, если можете… Только, прошу вас, не надо пустых слов вроде: «такова воля Божья» или «пути Господни неисповедимы». Я понимаю: смертным понять Всевышнего не дано, но неужели мы не можем хотя бы попытаться? Неужели мы должны послушно идти на заклание и даже не поинтересоваться, для какой цели или ради какой прихоти Создатель решил стереть нас с лика планеты?
Молчание. Только спокойный поблескивающий неземным холодом взгляд.
— Зачем?.. Зачем тот, кто в Писании является высшей мерой добра, хочет нас уничтожить? Или в его понимании это тоже есть добро?.. Так в гробу я видывал такое добро! Мне оно даром не нужно. И, полагаю, большинству людей тоже.
Стоящие за спиной святой матери парни в белых рясах неуверенно переминались с ноги на ногу. И если тот из них, что носил вышитый на груди золотой крест, выглядел если и неуверенным, но все же более или менее спокойным, то чернокрестник давно уже поглядывал на меня, как на человека, которому в ближайшее же время непременно предстоит совершить визит в инквизиторские подвалы.
Я понимал, что своими словами подписываю себе приговор. Все понимал. Но тем не менее продолжал говорить, безжалостно швыряя в колючий синий лед все новые и новые обвинения.
— Почему, Мать? Почему этот мир так жесток? Ведь он создан тем, кто по определению добр и благодатен. И не надо оправдываться, что, мол, все зло идет от людей и только от людей. Нет. Не от людей. И даже не из нижнего мира, который, по сути, есть не что иное, как концентрированное зло в чистом виде. Нет. Земля, как и небеса, как и Ад, созданы волей Господа, не иначе. И даже сам Владыка Тьмы — тоже его порождение. Так где же мы должны искать первоисточник всех наших страданий?
Я продолжал, распаляясь все сильнее и сильнее.
— Я могу видеть действия человечества: они примитивны, эгоистичны и подчас откровенно порочны. Но они понятны. Я могу также понять Люцифера, который заботится об этом мире куда больше, чем его извечный соперник. Его мотивы еще более просты и незатейливы: Отец Лжи действует, как затаившийся в подлеске волк, который время от времени атакует и вытаскивает из человеческого стада пару-тройку паршивых овец, чтобы набить себе брюхо. Это жестоко, мерзко, но, по крайней мере, объяснимо и в чем-то даже полезно… Но волк никогда не станет вырезать все стадо подчистую, потому что тогда он и сам умрет от голода. Тогда зачем это пастуху? Я не понимаю… Мать… — Я медленно опустил голову, будучи больше не в силах терпеть режущее прикосновение острых как бритва осколков синего льда. — Пожалуйста, объясните мне, Мать. Я не понимаю… Я не знаю, что делать. Не знаю, какой путь правильный… Я…
Я замолчал, не поднимая головы и невидящими глазами разглядывая неровные, коротко обрезанные ногти на своих по самые локти вымазанных в крови руках. И пусть эта кровь не видна чужому глазу, я все равно знал, что она есть.
Она есть…
Больно. Очень больно, когда все мечты, все желания и надежды вдребезги разлетаются о холодные, безразличные ко всему живому и неживому глыбы льда. И неважно, какого цвета этот лед. Черный или синий. Это все равно больно.
Все. Я был опустошен, выжат как лимон, раздавлен. Я был готов признать свое поражение, был готов почувствовать опускающиеся мне на плечи чужие руки, которые поволокут меня на улицу, где — никаких сомнений — меня уже будет ждать машина со знакомой всем и каждому в этом городе эмблемой на борту. И нельзя было сказать, что я этого не заслужил — все было честно. «Зло должно быть уничтожено» — таково неизменное правило инквизиции. Сейчас это зло кроется во мне, значит…
Это неизбежно. За те слова, что я сейчас здесь произнес, наказание может быть только одно…
Я даже не стану сопротивляться…
Я устал… Я больше не могу…
Пусть будет то, что будет…
Тонкая сухонькая ладонь мягко опустилась на мою голову, скользнула по коротко стриженным волосам в извечном жесте благословения. Ничего не понимая, я вскинул голову и успел заметить, как удивленно переглянулись стоящие за спиной Матери Ефросиний церковник и инквизитор. А потом… Потом я встретился взглядом с глазами живой святой. И утонул в них.
Никакого льда. Только безбрежное море ласкового тепла и света.
— Благословляю тебя, сын мой, — негромко проговорила настоятельница. — Да будет Господь милостив к твоей душе. Теперь я понимаю…
Я молча хлопал глазами, все еще будучи не в силах опомниться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49