Боль отрежет его от самого себя и от всего, что он знал раньше. Том ждал, когда притаившаяся в самом центре его тела боль поднимется выше и захватит его целиком, но она все не подступала, словно ленясь двигаться и предпочитая оставаться молчаливой угрозой.
Том повернул голову и попытался оглядеться по сторонам, плечо его "снова заныло в ответ. Он опустил левую руку, по-прежнему зажатую между ног, чуть ниже, туда, где должен был находиться его пенис, и нащупал там нечто, испускающее мочу, — Том не мог даже представить себе, как это выглядит. На уровне его головы на другом конце простыни виднелись три ряда металлических трубок в том месте, где кончалась кровать. А рядом с кроватью, на белом столике стоял стакан воды, из которого торчала странного вида трубочка. В стоявшем рядом кресле лежала соломенная сумка его матери. Дальше, за открытой дверью, виднелись белые стены коридора. Тому захотелось вдруг закричать: «Я здесь! Я жив!»
Но горло его отказывалось издавать какие-либо звуки. Мимо открытой двери сновали по коридору врачи и медсестры. Том вспомнил, что только что видел стакан воды и снова посмотрел на него. Вода! Он потянулся к стакану левой рукой и в тот самый момент, когда коснулся пальцами столика, вдруг услышал сквозь открытую дверь голос матери:
— Прекрати! — кричала она. — Я не могу больше этого выносить!
Рука Тома дрогнула, и стакан с водой опрокинулся прямо на стопку лежащих рядом книг. Вода стекала со стола и падала на пол серебристыми каплями.
— Я терплю это всю жизнь! — кричал за дверью его отец.
Тут боль, таившаяся в центре его тела, открыла свою огромную пасть, чтобы поглотить его. Едва слышно вскрикнув, Том снова лишился сознания.
* * *
Когда он снова открыл глаза, над ним склонилось одутловатое лицо с тяжелым подбородком. В глазах его застыл немой вопрос.
— Что ж, молодой человек, — произнес доктор Бонавентуре Милтон. — Такое ощущение, что ты выныриваешь на поверхность, чтобы набрать воздуху. Тут кое-кто хотел бы поговорить с тобой.
Голова исчезла, а на месте ее возникли лица родителей Тома.
— Привет, сынок, — сказал отец, а мать сказала:
— О, Томми!
Виктор Пасмор быстро взглянул на жену, а потом снова повернулся к сыну.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
— Тебе необязательно отвечать, — вмешалась Глория. — Теперь ты будешь быстро поправляться, мой мальчик. — Глаза Глории наполнились слезами. — О, Томми, мы были так... ты не вернулся домой, и когда мы узнали... но доктора говорят, что ты поправишься...
— Конечно, он поправится, — сказал отец. — А это что еще за ерунда, — он заметил лужу на полу.
— Вода, — выдавил из себя Том.
— Ты свалил стакан со столика, — сказал отец. — А звук был такой, словно ты вышиб окно бейсбольным мячом. Но тебе удалось привлечь наше внимание.
— Он хочет пить, — сказала Глория.
— Я — его лечащий врач, и сам схожу за другим стаканом, — послышался голос доктора. Том услышал, как он выходит из комнаты.
На секунду в палате воцарилось молчание.
— Перестань бить стаканы, — произнес наконец Виктор. — А то мы разоримся на стекле.
Глория залилась слезами.
Виктор Пасмор нагнулся поближе к сыну — от него пахло одеколоном, табаком и алкоголем.
— Тебя здорово тряхнуло, Том, но сейчас все под контролем, сынок. — Он пожал плечами.
Том заставил себя выдавить несколько слов:
— Мои... я?..
— Ты попал под машину, — сказал отец.
И тут Том вспомнил надвигающиеся на него решетку и бампер.
— С трудом выбил новый стакан, — пожаловался, входя в палату, доктор Милтон. Он встал рядом с Виктором и взглянул на Тома. — Кажется, нашему пациенту пора немного отдохнуть, не так ли? — сказал он, держа стакан около губ Тома и осторожно всовывая ему в рот изогнутую пластиковую трубочку.
Вода, вливаясь в его горло, словно жидкий шелк, наполнила Тома запахами земляники, молока, меда, воздуха, солнца. Он набрал в рот воды и разжал губы, чтобы вздохнуть, но тут доктор вынул соломинку из его рта.
— Пока хватит, сынок, — сказал он.
Прежде чем уйти, Глория погладила левую руку Тома.
* * *
Через какое-то время — через час, а может, через день — Том открыл глаза и тут же подумал, что, наверное, еще спит, таким странным показалось ему то, что он увидел. А увидел он тощую фигуру своего эксцентричного соседа по Истерн Шор-роуд — Леймона фон Хайлица, плавно надвигавшегося на него из дальнего угла комнаты. Мистер фон Хайлиц был одет в один из своих безукоризненных костюмов — светло-серый в тонкую полоску и бледно-желтый жилет с широкими отворотами, а в левой руке держал перчатки того же цвета. Да, наверное, это был ночной кошмар, потому что за спиной пожилого джентльмена стояла кромешная тьма. Мистер фон Хайлиц подошел к кровати и подмигнул Тому, который боялся, что сейчас он начнет размахивать кулаком и кричать.
Но ничего такого не произошло. Мистер фон Хайлиц, за спиной которого по-прежнему маячила тьма, погладил Тома по руке и посмотрел на него с куда большим состраданием, чем доктор Бонавентуре Милтон.
— Я хочу, чтобы ты поправился, Том Пасмор, — прошептал он, склоняясь над Томом, и тот разглядел среди морщин, прорезающих его лоб, те же темные тени, что и за спиной пожилого джентльмена. Седые волосы фон Хайлица тускло поблескивали. — Помни об этом, — прошептал он, и, отступив во тьму, которая, казалось, ждала его, исчез так же неожиданно, как и появился.
* * *
Небольшое окошко напротив кровати Тома было просто дырой, проделанной в грязно-белой стене. На стекле, вставленном в окно, виднелись следы старых пятен. Под потолком висела грязная паутина. Иногда она каким-то непонятным образом исчезала, а через несколько дней появлялась снова. Рядом с кроватью стоял столик со стаканом воды и книгами Тома. Под днищем столика был специальный поднос, который выдвигали, когда Тому надо было поесть. Возле двери стояли два зеленых пластиковых стула. Чуть подальше столика стоял специальный кронштейн, к которому крепились всевозможные емкости с растворами, которыми подпитывали Тома. Через открытую дверь Тому виден был больничный коридор, выложенный черными и белыми плитками, по которому сновали туда-сюда врачи, медсестры, нянечки, санитарки, уборщицы, посетители и ходячие пациенты. Даже когда дверь была закрыта, Том всегда чувствовал за стеной движение, кроме тех моментов, когда его особенно сильно одолевала боль.
В больнице было почти так же шумно, как в литейном цехе. Уборщики целыми днями мели коридоры, переговариваясь друг с другом и слушая на полную громкость радиоприемники. Тележки их грохотали, а металлические детали швабр громко скребли пол. Кто-то все время возил по коридору белье в прачечную, кто-то громко приветствовал посетителей, но чаще всего Том слышал чьи-нибудь крики или стоны. В то время, когда разрешено было посещение больных, целые толпы их родственников переговаривались в коридоре фальшиво бодрыми голосами, а дети бегали с громкими криками из одного конца в другой.
Но Том жил в мире физической боли и постоянной необходимости бороться с этой болью. Каждые три часа в палату заходила медсестра с белым пластиковым подносом, с которого она брала еще у дверей стаканчик, предназначенный Тому, а подойдя к кровати, подносила этот стаканчик к его губам. Затем наступил ужасный период, когда сладкая маслянистая жидкость, налитая в стаканчик, перестала ему помогать. В этот период одна из медсестер — чаще всего это была Нэнси Ветивер или Хэтти Баскомб, садилась рядом, брала его за руку и гладила по волосам.
И крошечные крупицы их сочувствия и сострадания немного усмиряли его боль.
Через минуту или две боль, поднимавшаяся из самой глубины его существа, начинала сдаваться, подобно огромному зверю, которому захотелось вдруг спать, а потом постепенно притуплялась в отдельных частях его израненного тела.
Однажды, когда Том лежал в больнице уже третью неделю, доктор Милтон зашел в палату, когда он разговаривал с Нэнси Ветивер, одной из своих любимых медсестер. Нэнси была высокой блондинкой двадцати шести лет с близко посаженными карими глазами и глубокими складками в уголках рта. Нэнси держала Тома за руку и рассказывала ему о том, как жила на первом курсе в общежитии Шейди-Маунт и там давали пищу, от которой ее всегда тошнило. Том надеялся вытянуть у Нэнси какую-нибудь информацию о ночной медсестре, Хэтти Баскомб, которую немножко побаивался, но тут Нэнси взглянула через плечо и увидела входящего в палату доктора. Она крепко сжала руку Тома.
Взгляд доктора Милтона упал на их сплетенные руки, и Том увидел, как он нахмурился. Нэнси осторожно отпустила руку Тома и медленно встала.
Доктор Милтон потер ладонью двойной подбородок и неприязненно взглянул на Нэнси, прежде чем повернуться к Тому.
— Сестра Ветивер, не так ли? — уточнил он.
На груди Нэнси висела табличка с именем, и Том не сомневался, что доктор наверняка встречался с ней раньше.
— Да, — сказала девушка.
— Разве в ваши обязанности не входят более важные вещи?
— То, что я делаю сейчас, — очень важная вещь, доктор Милтон, — сказала Нэнси.
— Так вы считаете — как бы это лучше сформулировать, — что полезно в медицинском отношении жаловаться этому мальчику из хорошей — из очень хорошей семьи — на баранину, которую вам давали в общежитии для медсестер?
— Именно так я и считаю, доктор, — Нэнси не собиралась сдаваться.
Несколько секунд врач и медсестра молча смотрели друг на друга. Потом доктор Милтон, видимо, решил, что не стоит тратить время на обсуждение вопросов медицинской этики с подчиненными. Он тихо вздохнул.
— Я попросил бы вас подумать о том, скольким вы обязаны этому заведению, — сказал он усталым голосом, словно произносил эту фразу несколько раз в день. — В этой палате лежит очень важный пациент, — он дружелюбно улыбнулся Тому. — И мне надо сейчас им заняться, сестра Ветивер. Дедушка этого мальчика, мой друг Глен Апшоу, по-прежнему один из членов больничного совета. Может быть, вы будете настолько добры и позволите мне приступить к осмотру?
Нэнси отошла от постели Тома, и доктор Милтон склонился над ним.
— Сегодня мы чувствуем себя лучше, правда? — спросил он.
— Думаю, да, — сказал Том.
— Как твои боли?
— Иногда они очень сильные.
— Ты очень скоро встанешь на ноги, — заверил его доктор. — Природа — великий доктор. Думаю, надо увеличить тебе дозу лекарств. — Он выпрямился и снова посмотрел на Нэнси. — Может быть, нам стоит увеличить дозу лекарств, как вы считаете?
— Над этим стоит подумать, сэр, — сказала Нэнси.
— Что ж, очень хорошо, — он похлопал ладонью гипс на ноге Тома. — Так и знал, что мне полезно будет зайти сюда и поболтать с мальчиком. Да, очень полезно. Все идет как надо, сестра?
Нэнси улыбнулась доктору, лицо ее едва уловимо изменилось — стало старше и чуть грубее, циничнее. Теперь оно казалось Тому менее красивым, но более внушительным.
— Конечно, — произнесла Нэнси и взглянула на Тома. И глядя в ее глаза, он вдруг понял: все, что говорил сейчас доктор Милтон, не имеет ровно никакого значения.
— Сейчас запишу новые назначения в его карточку, — сказал доктор, доставая ручку.
Затем он положил карточку в ногах кровати Тома, бросил на Нэнси взгляд, полный значения, непонятного Тому, и сказал. — Можешь сказать своему дедушке, что лечение протекает нормально, восстанавливаются мозговые рефлексы и все такое. Ему это будет приятно. — Милтон поглядел на часы. — Надеюсь, ты хорошо ешь. Здесь ведь не дают баранину, правда, сестра? Ты должен есть, понимаешь? Должен помогать матери-природе. Хорошая сытная пища — лучшее лекарство в твоем теперешнем состоянии, — снова взгляд на часы. — Боюсь, мне пора идти — у меня важная встреча. Я рад, что мы уладили это маленькое недоразумение, сестра Ветивер.
— Мы все этому рады, — сказала Нэнси.
Доктор Бонавентуре Милтон лениво поглядел на медсестру, чуть улыбнулся, словно и это было ему в тягость, и, кивнув Тому, вышел из палаты.
— Да, сэр, — задумчиво произнесла Нэнси себе под нос.
И Том окончательно понял, что представляет собой доктор Милтон.
* * *
Потом были осложнения с ногой Тома, которая стала вдруг такой легкой, почти невесомой, словно в нее накачали гелий, и казалось, что она вот-вот разорвет гипс и поднимется в воздух. Том старался не обращать внимания на эти новые ощущения, но в течение недели они стали частью невыносимой боли, которая угрожала затопить весь мир, и он почувствовал потребность рассказать об этом кому-нибудь. Нэнси Ветивер посоветовала ему сказать все доктору Милтону, действительно сказать ему, так, чтобы он не мог не обратить внимания на его жалобы. Хэтти Баскомб выразилась решительнее:
— За ужином постарайся припрятать нож и, когда старина Бонни начнет хлопать тебя по гипсу и говорить, что тебе только кажется, будто нога болит, достань этот нож и воткни в его жирную лапу.
Тому давно казалось, что Хэтти Баскомб — второе я Нэнси Ветивер, он давно уже понял, что у каждого человека есть обратная сторона, принадлежащая ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Том повернул голову и попытался оглядеться по сторонам, плечо его "снова заныло в ответ. Он опустил левую руку, по-прежнему зажатую между ног, чуть ниже, туда, где должен был находиться его пенис, и нащупал там нечто, испускающее мочу, — Том не мог даже представить себе, как это выглядит. На уровне его головы на другом конце простыни виднелись три ряда металлических трубок в том месте, где кончалась кровать. А рядом с кроватью, на белом столике стоял стакан воды, из которого торчала странного вида трубочка. В стоявшем рядом кресле лежала соломенная сумка его матери. Дальше, за открытой дверью, виднелись белые стены коридора. Тому захотелось вдруг закричать: «Я здесь! Я жив!»
Но горло его отказывалось издавать какие-либо звуки. Мимо открытой двери сновали по коридору врачи и медсестры. Том вспомнил, что только что видел стакан воды и снова посмотрел на него. Вода! Он потянулся к стакану левой рукой и в тот самый момент, когда коснулся пальцами столика, вдруг услышал сквозь открытую дверь голос матери:
— Прекрати! — кричала она. — Я не могу больше этого выносить!
Рука Тома дрогнула, и стакан с водой опрокинулся прямо на стопку лежащих рядом книг. Вода стекала со стола и падала на пол серебристыми каплями.
— Я терплю это всю жизнь! — кричал за дверью его отец.
Тут боль, таившаяся в центре его тела, открыла свою огромную пасть, чтобы поглотить его. Едва слышно вскрикнув, Том снова лишился сознания.
* * *
Когда он снова открыл глаза, над ним склонилось одутловатое лицо с тяжелым подбородком. В глазах его застыл немой вопрос.
— Что ж, молодой человек, — произнес доктор Бонавентуре Милтон. — Такое ощущение, что ты выныриваешь на поверхность, чтобы набрать воздуху. Тут кое-кто хотел бы поговорить с тобой.
Голова исчезла, а на месте ее возникли лица родителей Тома.
— Привет, сынок, — сказал отец, а мать сказала:
— О, Томми!
Виктор Пасмор быстро взглянул на жену, а потом снова повернулся к сыну.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
— Тебе необязательно отвечать, — вмешалась Глория. — Теперь ты будешь быстро поправляться, мой мальчик. — Глаза Глории наполнились слезами. — О, Томми, мы были так... ты не вернулся домой, и когда мы узнали... но доктора говорят, что ты поправишься...
— Конечно, он поправится, — сказал отец. — А это что еще за ерунда, — он заметил лужу на полу.
— Вода, — выдавил из себя Том.
— Ты свалил стакан со столика, — сказал отец. — А звук был такой, словно ты вышиб окно бейсбольным мячом. Но тебе удалось привлечь наше внимание.
— Он хочет пить, — сказала Глория.
— Я — его лечащий врач, и сам схожу за другим стаканом, — послышался голос доктора. Том услышал, как он выходит из комнаты.
На секунду в палате воцарилось молчание.
— Перестань бить стаканы, — произнес наконец Виктор. — А то мы разоримся на стекле.
Глория залилась слезами.
Виктор Пасмор нагнулся поближе к сыну — от него пахло одеколоном, табаком и алкоголем.
— Тебя здорово тряхнуло, Том, но сейчас все под контролем, сынок. — Он пожал плечами.
Том заставил себя выдавить несколько слов:
— Мои... я?..
— Ты попал под машину, — сказал отец.
И тут Том вспомнил надвигающиеся на него решетку и бампер.
— С трудом выбил новый стакан, — пожаловался, входя в палату, доктор Милтон. Он встал рядом с Виктором и взглянул на Тома. — Кажется, нашему пациенту пора немного отдохнуть, не так ли? — сказал он, держа стакан около губ Тома и осторожно всовывая ему в рот изогнутую пластиковую трубочку.
Вода, вливаясь в его горло, словно жидкий шелк, наполнила Тома запахами земляники, молока, меда, воздуха, солнца. Он набрал в рот воды и разжал губы, чтобы вздохнуть, но тут доктор вынул соломинку из его рта.
— Пока хватит, сынок, — сказал он.
Прежде чем уйти, Глория погладила левую руку Тома.
* * *
Через какое-то время — через час, а может, через день — Том открыл глаза и тут же подумал, что, наверное, еще спит, таким странным показалось ему то, что он увидел. А увидел он тощую фигуру своего эксцентричного соседа по Истерн Шор-роуд — Леймона фон Хайлица, плавно надвигавшегося на него из дальнего угла комнаты. Мистер фон Хайлиц был одет в один из своих безукоризненных костюмов — светло-серый в тонкую полоску и бледно-желтый жилет с широкими отворотами, а в левой руке держал перчатки того же цвета. Да, наверное, это был ночной кошмар, потому что за спиной пожилого джентльмена стояла кромешная тьма. Мистер фон Хайлиц подошел к кровати и подмигнул Тому, который боялся, что сейчас он начнет размахивать кулаком и кричать.
Но ничего такого не произошло. Мистер фон Хайлиц, за спиной которого по-прежнему маячила тьма, погладил Тома по руке и посмотрел на него с куда большим состраданием, чем доктор Бонавентуре Милтон.
— Я хочу, чтобы ты поправился, Том Пасмор, — прошептал он, склоняясь над Томом, и тот разглядел среди морщин, прорезающих его лоб, те же темные тени, что и за спиной пожилого джентльмена. Седые волосы фон Хайлица тускло поблескивали. — Помни об этом, — прошептал он, и, отступив во тьму, которая, казалось, ждала его, исчез так же неожиданно, как и появился.
* * *
Небольшое окошко напротив кровати Тома было просто дырой, проделанной в грязно-белой стене. На стекле, вставленном в окно, виднелись следы старых пятен. Под потолком висела грязная паутина. Иногда она каким-то непонятным образом исчезала, а через несколько дней появлялась снова. Рядом с кроватью стоял столик со стаканом воды и книгами Тома. Под днищем столика был специальный поднос, который выдвигали, когда Тому надо было поесть. Возле двери стояли два зеленых пластиковых стула. Чуть подальше столика стоял специальный кронштейн, к которому крепились всевозможные емкости с растворами, которыми подпитывали Тома. Через открытую дверь Тому виден был больничный коридор, выложенный черными и белыми плитками, по которому сновали туда-сюда врачи, медсестры, нянечки, санитарки, уборщицы, посетители и ходячие пациенты. Даже когда дверь была закрыта, Том всегда чувствовал за стеной движение, кроме тех моментов, когда его особенно сильно одолевала боль.
В больнице было почти так же шумно, как в литейном цехе. Уборщики целыми днями мели коридоры, переговариваясь друг с другом и слушая на полную громкость радиоприемники. Тележки их грохотали, а металлические детали швабр громко скребли пол. Кто-то все время возил по коридору белье в прачечную, кто-то громко приветствовал посетителей, но чаще всего Том слышал чьи-нибудь крики или стоны. В то время, когда разрешено было посещение больных, целые толпы их родственников переговаривались в коридоре фальшиво бодрыми голосами, а дети бегали с громкими криками из одного конца в другой.
Но Том жил в мире физической боли и постоянной необходимости бороться с этой болью. Каждые три часа в палату заходила медсестра с белым пластиковым подносом, с которого она брала еще у дверей стаканчик, предназначенный Тому, а подойдя к кровати, подносила этот стаканчик к его губам. Затем наступил ужасный период, когда сладкая маслянистая жидкость, налитая в стаканчик, перестала ему помогать. В этот период одна из медсестер — чаще всего это была Нэнси Ветивер или Хэтти Баскомб, садилась рядом, брала его за руку и гладила по волосам.
И крошечные крупицы их сочувствия и сострадания немного усмиряли его боль.
Через минуту или две боль, поднимавшаяся из самой глубины его существа, начинала сдаваться, подобно огромному зверю, которому захотелось вдруг спать, а потом постепенно притуплялась в отдельных частях его израненного тела.
Однажды, когда Том лежал в больнице уже третью неделю, доктор Милтон зашел в палату, когда он разговаривал с Нэнси Ветивер, одной из своих любимых медсестер. Нэнси была высокой блондинкой двадцати шести лет с близко посаженными карими глазами и глубокими складками в уголках рта. Нэнси держала Тома за руку и рассказывала ему о том, как жила на первом курсе в общежитии Шейди-Маунт и там давали пищу, от которой ее всегда тошнило. Том надеялся вытянуть у Нэнси какую-нибудь информацию о ночной медсестре, Хэтти Баскомб, которую немножко побаивался, но тут Нэнси взглянула через плечо и увидела входящего в палату доктора. Она крепко сжала руку Тома.
Взгляд доктора Милтона упал на их сплетенные руки, и Том увидел, как он нахмурился. Нэнси осторожно отпустила руку Тома и медленно встала.
Доктор Милтон потер ладонью двойной подбородок и неприязненно взглянул на Нэнси, прежде чем повернуться к Тому.
— Сестра Ветивер, не так ли? — уточнил он.
На груди Нэнси висела табличка с именем, и Том не сомневался, что доктор наверняка встречался с ней раньше.
— Да, — сказала девушка.
— Разве в ваши обязанности не входят более важные вещи?
— То, что я делаю сейчас, — очень важная вещь, доктор Милтон, — сказала Нэнси.
— Так вы считаете — как бы это лучше сформулировать, — что полезно в медицинском отношении жаловаться этому мальчику из хорошей — из очень хорошей семьи — на баранину, которую вам давали в общежитии для медсестер?
— Именно так я и считаю, доктор, — Нэнси не собиралась сдаваться.
Несколько секунд врач и медсестра молча смотрели друг на друга. Потом доктор Милтон, видимо, решил, что не стоит тратить время на обсуждение вопросов медицинской этики с подчиненными. Он тихо вздохнул.
— Я попросил бы вас подумать о том, скольким вы обязаны этому заведению, — сказал он усталым голосом, словно произносил эту фразу несколько раз в день. — В этой палате лежит очень важный пациент, — он дружелюбно улыбнулся Тому. — И мне надо сейчас им заняться, сестра Ветивер. Дедушка этого мальчика, мой друг Глен Апшоу, по-прежнему один из членов больничного совета. Может быть, вы будете настолько добры и позволите мне приступить к осмотру?
Нэнси отошла от постели Тома, и доктор Милтон склонился над ним.
— Сегодня мы чувствуем себя лучше, правда? — спросил он.
— Думаю, да, — сказал Том.
— Как твои боли?
— Иногда они очень сильные.
— Ты очень скоро встанешь на ноги, — заверил его доктор. — Природа — великий доктор. Думаю, надо увеличить тебе дозу лекарств. — Он выпрямился и снова посмотрел на Нэнси. — Может быть, нам стоит увеличить дозу лекарств, как вы считаете?
— Над этим стоит подумать, сэр, — сказала Нэнси.
— Что ж, очень хорошо, — он похлопал ладонью гипс на ноге Тома. — Так и знал, что мне полезно будет зайти сюда и поболтать с мальчиком. Да, очень полезно. Все идет как надо, сестра?
Нэнси улыбнулась доктору, лицо ее едва уловимо изменилось — стало старше и чуть грубее, циничнее. Теперь оно казалось Тому менее красивым, но более внушительным.
— Конечно, — произнесла Нэнси и взглянула на Тома. И глядя в ее глаза, он вдруг понял: все, что говорил сейчас доктор Милтон, не имеет ровно никакого значения.
— Сейчас запишу новые назначения в его карточку, — сказал доктор, доставая ручку.
Затем он положил карточку в ногах кровати Тома, бросил на Нэнси взгляд, полный значения, непонятного Тому, и сказал. — Можешь сказать своему дедушке, что лечение протекает нормально, восстанавливаются мозговые рефлексы и все такое. Ему это будет приятно. — Милтон поглядел на часы. — Надеюсь, ты хорошо ешь. Здесь ведь не дают баранину, правда, сестра? Ты должен есть, понимаешь? Должен помогать матери-природе. Хорошая сытная пища — лучшее лекарство в твоем теперешнем состоянии, — снова взгляд на часы. — Боюсь, мне пора идти — у меня важная встреча. Я рад, что мы уладили это маленькое недоразумение, сестра Ветивер.
— Мы все этому рады, — сказала Нэнси.
Доктор Бонавентуре Милтон лениво поглядел на медсестру, чуть улыбнулся, словно и это было ему в тягость, и, кивнув Тому, вышел из палаты.
— Да, сэр, — задумчиво произнесла Нэнси себе под нос.
И Том окончательно понял, что представляет собой доктор Милтон.
* * *
Потом были осложнения с ногой Тома, которая стала вдруг такой легкой, почти невесомой, словно в нее накачали гелий, и казалось, что она вот-вот разорвет гипс и поднимется в воздух. Том старался не обращать внимания на эти новые ощущения, но в течение недели они стали частью невыносимой боли, которая угрожала затопить весь мир, и он почувствовал потребность рассказать об этом кому-нибудь. Нэнси Ветивер посоветовала ему сказать все доктору Милтону, действительно сказать ему, так, чтобы он не мог не обратить внимания на его жалобы. Хэтти Баскомб выразилась решительнее:
— За ужином постарайся припрятать нож и, когда старина Бонни начнет хлопать тебя по гипсу и говорить, что тебе только кажется, будто нога болит, достань этот нож и воткни в его жирную лапу.
Тому давно казалось, что Хэтти Баскомб — второе я Нэнси Ветивер, он давно уже понял, что у каждого человека есть обратная сторона, принадлежащая ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77