Я поднялся и вошел в тоннель Фентона. Внутри было гораздо темнее, но я все же различил очертания скелета сидевшего, скрестив ноги, с киркой, уложенной поперек того, что когда-то было коленями. Мне припомнилось, что во время процесса его жена и сыновья очень громко выражали свое недовольство. Однажды, придя в суд, я не увидел их. Больше они не появлялись. Гораздо позже, под воздействием красоты, Создатель посвятил меня в подробности дела. Он признался, что министра Грулига обезглавили по его личному распоряжению, а семья Фентона была, как он выразился, «окончательно устранена» только ради меня, так как мешала мне сосредоточиться на деле.
Я подходил медленно, будто останки бедняги могли еще представлять опасность. Наклонившись над ним, я сказал: «Простите. Простите». Руки сами протянулись вперед и легли на ключицы моей жертвы. От прикосновения кости мгновенно распались, рассыпавшись крупинками соли. Я выпрямился и стоял, глядя, как запущенный мною процесс медленно распространяется, уничтожая позвоночник, ребра, и наконец череп Фентона последним упал наземь, растворившись в облачке атомов.
Хотя вонь здесь была чуть слабее, я не мог оставаться в его тоннеле. Отшатнувшись перед ужасом копей, я выскочил наружу и поднял кирку. Сжимать ее пришлось крепче, чем прежде, потому что от липкого пота рукоять стала скользкой, как дохлая рыба. Я занес кирку над головой и нанес первый удар со всей силой отвращения к себе.
Минут двадцать в припадке безумия я колотил по скале, потом остановился, припав к разбитому мной откосу. С ужасом заметил я вдруг, что не дышу. Кирка выпала из рук на тропу. Глаза словно выгорели досуха, и я больше ничего не видел, голову пронизывала боль. Я соскальзывал по скале, обдирая лицо и руки об острые края выбоин.
К сожалению, я вскоре очнулся. Дышалось чуть легче, и я дополз туда, где оставил еду и воду. Большой камень, отлетев из-под кирки, расплющил сверток с крематами. Я разорвал обертку. «Подмоченные» было не то слово — содержимое пакета просто размазалось по бумаге, но я жадно слизал его и запил глотком.
Покончив с едой, я скомкал бумагу и кинул ее вниз. Восходящие испарения не дали ей упасть, и комок с минуту парил на уровне моих глаз, а потом медленно взмыл вверх и исчез из виду. Хотел бы я знать, как истолкует это явление капрал дневной вахты Маттер. Если шахта была его башкой, то его разум был жаркой вонючей ямой, источенной дырами, в которой валялись скелеты. Мысль показалась мне забавной, но позже, снова врубаясь в желтую стену, я понял, сколько она точна.
День был бесконечным. Я еще дважды терял сознание, а один раз мне показалось, что кровь у меня буквально закипает. В мозгу слышался свист пара и лопались пузырьки. Съеденный кремат терзал желудок, как демон, и его клыки не давали мне передышки.
В довершение пытки пот и отравленный воздух разъедали исцарапанное о скалу лицо.
Наконец ко мне донесся голос из рая. В пустоте копи отдалось мое имя.
— Закат, закат, закат! — вопил капрал. Я собрал куски серы в холщовый мешок и взвалил его на спину. На другом плече лежали кирка и лопата. Веревочку фляги я зажал в зубах. Восхождение было мучительно. Ноги ныли от боли, а руки дрожали от усталости. Я трижды останавливался перевести дыхание, но в конце концов выбрался наружу.
Там было темно, и морской бриз доносил соленый запах океана. За каждый такой вздох я отдал бы десять ампул красоты. Капрал воткнул факел в какую-то ямку и взвесил мою ношу на древних весах с растянутой пружиной и камнями вместо гирь. Он избил меня палкой, обнаружив, что я принес десять фунтов вместо семи.
— Что, семь на слух похоже на десять? — спросил он.
— Нет, — признался я.
— Ты — кретин-недоносок, — сказал он. Я кивнул.
— Ты — не первый физиономист, которого я истолку в порошок. Помню профессора Флока. Как я порол этого идиота! Роскошь! Как-то я выбил ему глаза. Все равно что оборвать крылышки у мухи. Когда он наконец сдох, мне досталось вот что, — сказал он и показал мне свою трость. Ее украшала резная обезьянья головка из слоновой кости.
— Однажды вечером задница Харро не высрет тебя наружу, тогда я спущусь вниз и найду тебя скорчившимся на камнях жареным мясом, — сказал он. — А теперь катись. Я приду за тобой утром.
Капрал унес с собой факел и оставил меня перед входом в копи. Наверху светила луна и горели звезды. Лицо у меня зудело, как от жестокого солнечного ожога, а прохладный ночной ветерок до костей пробирал ознобом. Голова кружилась от свежего воздуха, но я плелся по песчаной тропе, уходящей в дюны. Через два часа мне удалось отыскать гостиницу.
В моей комнате горел свет. Кровать была расстелена и кто-то приготовил теплую ванну. Минуту я разрывался между водой и сном. В конце концов решил совместить то и другое и забрался в ванну прямо в одежде, чувствуя, как теплая пахнущая благовониями река смывает меня в сон. Проснулся я от намека на тихий звук, доносившийся снизу. Попытался не заметить его и досмотреть сон про Арлу, но звук был назойлив, как жужжание москита. Вскоре я сдался и, прислушавшись, понял, что кто-то тихо играет на фортепьяно.
Натянув на себя только брюки, я босиком спустился по лестнице и прошел на звук музыки через столовую в дальние комнаты. По дороге я ушиб палец о составленные в пирамиду стулья. Я не вскрикнул, но стулья с шумом рассыпались, и мелодия оборвалась.
Толкнув следующую дверь, я вышел на большую открытую веранду. Здесь слышался шум прибоя и чувствовался соленый ветер. Дюны за широкими окнами заливала луна. Предо мной стояло маленькое пианино, за каким мог бы упражняться ребенок. Дальше тянулся чистый дощатый пол, а у дальней стены стоял полированный деревянный бар с рядами бутылок и зеркальной задней стенкой. В тени бара мне почудилось движение.
— Эгей? — окликнул я.
Из-за прилавка мне приветственно махнула темная рука. Я медленно подошел. Когда до бара оставалось несколько шагов, там вспыхнула спичка. Я замер, но увидев, что рука зажигает свечу, спокойно добрался до табурета. Вспомнив, как назвал владельца бара капрал ночной смены Маттер, я окликнул:
— Молчальник?
Он кивнул, и я увидел его лицо. Бармен оказался хрупким маленьким старичком с морщинистым лицом и длинной бородой. Что-то мелькнуло за его спиной и отвлекло мое внимание. Потом я разглядел длинный гибкий хвост. Молчальник был обезьяной.
Заметив мой взгляд, он вытащил из-под стойки бутылку сладости розовых лепестков — моего излюбленного напитка на всех официальных приемах и вечеринках. Вместе с бутылкой появился стакан. Зажав пробку в зубах, Молчальник откупорил бутылку. Пока он наливал мне двойную порцию, вокруг пробки расплывалась улыбка.
— Молчальник, — сказал я, и он кивнул.
Мы долго смотрели друг на друга, и я гадал, не умер ли сегодня в копях. «Это посмертная жизнь, моя вечность: сера днем и обезьяна ночью», — подумалось мне, и он тихонько кивнул, словно в ответ на мои мысли.
— Я — Клэй, — сказал я.
Он поднял руки и дважды хлопнул в ладоши. Не знаю, в насмешку или в знак признания. Я понял, что это уже не важно. Захватив стакан, я устроился в кресле и стал пить. Он одобрил мое решение остаться.
— Спасибо, — сказал я.
Он соскочил со своего стула и прошел к двери у стойки бара. Несколько минут спустя он вернулся с подносом и поставил его передо мной. Это был ужин: свиной окорок под ломтиками ананаса, хлеб, масло и отдельное блюдо картошки с чесноком. Только теперь я понял, насколько голоден. Пока я ел как животное, Молчальник вышел из-за стойки, прошел через веранду и сел к фортепьяно. Сочетание ананасов и музыки напомнило мне о рае. Я глотал розовые лепестки и набивал рот картошкой, глядя, как отворяются передо мной золотые ворота.
Я был все еще был в баре, когда за мной пришел капрал Маттер дневной вахты. Он крепко избил меня, но я был пьян до бесчувствия. Кости, упавшие в круг на песке, показали две шестерки. Весь день, спускаясь по тропе и долбя киркой желтую стену, я слышал смех капрала. Даже когда я потерял сознание и погрузился в холодное спасительное забытье, смех продолжал биться в ушах, как проклевывающий скорлупу яйца цыпленок.
16
Дни на Доралисе были почти бесконечны и до краев наполнены телесным страданием. Ночи сгорали как свечки: несколько кратких мгновений погруженного в тень одиночества под непрестанный шепот океана и лай диких собак. Залитая луной боль терзала ум, всплывая пузырями из сновидений, прямо или символически напоминавших о моей вине. Иногда я готов был поблагодарить капрала дневной вахты с его палкой, пробуждавшей от воспоминаний об Анамасобии.
Кажется, на Доралисе не менялось ничего, кроме меня. За несколько недель от работы в копях я стал физически сильнее. Молчальник оказался волшебником по части исцеления ран. Когда я, избитый, обожженный или отравленный испарениями, возвращался в гостиницу, он обкладывал меня какими-то мокрыми зелеными листьями, и боль отступала. Еще он заваривал травяной чай, который возвращал силы и прояснял мысли. Черные волосатые руки нежно втирали голубой бальзам в ссадины, оставленные палкой капрала. И все же, несмотря на его усилия и налившиеся твердостью мышцы, я чувствовал, что изнутри умираю. Днем и ночью с нетерпением ждал я того времени, когда жестокие воспоминания сменятся полным забвением.
Я с первого раза выучил жестокий урок и больше не спускался в бар. Теперь, добравшись до гостиницы, я шел к себе в комнату и оставался там. Молчальник приносил мне ужин. Не знаю, к какому виду обезьян он принадлежал, но отличался необыкновенным умом и красотой. Мягкие оттенки темной кожи лица и длинная черная борода, падавшая на белую грудь. Хвост настолько гибок и силен, что Молчальник то и дело пользовался им, словно третьей рукой. Обращаясь к нему, я был поклясться, что он понимает каждое слово.
Иногда, когда я заканчивал ужин, он присаживался на тумбочку, выискивая на себе блох и щелкая зубами. Я ложился в постель и рассказывал ему о гордыне тщеславия, которое привело меня на этот остров. Иногда он покачивал головой или тихонько взвизгивал, услышав особенно мерзкий эпизод, но никогда не осуждал меня. Когда я поведал ему историю Арлы и рассказал, что я сделал с ней, он кулаком вытер слезы.
Однажды, когда капрал выбросил на костях всего два фунта и у меня оказалось много свободного времени, я занялся обследованием тоннелей моих предшественников. Некоторые имена были мне знакомы: одни по газетам, другие из процессов, в которых принимал участие я сам. Я заметил, что все это были политические заключенные. Грабителей, насильников и обычно казнили на месте, на электрическом стуле, через расстрел или раздувание головы. На Доралис; видимо, попадали только те, кто так или иначе усомнился в философии Создателя или в его праве на власть. Устно или письменно, они осуждали строгий общественный надзор, осуществлявшийся в Отличном Городе, оспаривали правомочность физиономических заключений или интересовались душевным здоровьем Создателя.
Над входами в тоннели я нашел имена Расуки, Барло, Терина... Все они неблагоразумно обращали взгляды за пределы Отличного Города, туда, где общество кое-как управлялось и без запугивания и жестокости. Помню, как смеялся Создатель над предложением Терина накормить бедняков Латробии и других поселений, выраставших как грибы за стенами столицы.
— Он мямля, Клэй, — говорил мне Белоу. — Осел не понимает, что голод только избавит нас от лишних ртов.
А что сделал я? Прочитал лицо бедняги Терина и нашел в нем угрозу для государства. Не помню, крылась она в подбородке или в переносице, да это и не важно. И то и другое вместе с остальными частями Терина сидело передо мной в виде глыбы соли посреди совершенно пустого тоннеля.
Нора Барло была вся исписана. Он раздобыл какой-то инструмент, позволявший высекать на желтых стенах буквы. Грустно было видеть, что после всех мучений он так и остался плохим поэтом: то и дело рифмовал «любовь» и «кровь», «муки» и «руки» — слишком много восклицаний, слишком мало образов: все «чудно» да «чудесно». Стоя в душной вонючей яме, я гадал, так ли это важно и не таилось ли чего-то скрытого от меня в этой страсти, в которой буквально сгорела его жизнь. Чем он был опасен для Создателя, я так и не понял.
Я не жалел сил, растраченных в странствиях от скелета к скелету. Было в этом занятии что-то заставившее продолжать, хотя жар из ямы в тот день казался вдвое сильнее обычного и едкий пот заливал глаза. Я словно встречался с этими людьми, словно становился одним из них. Они были моими товарищами. Эта мысль приносила мне крошечное, но все же утешение пока я, спустившись по тропе ниже своего тоннеля, не наткнулся на имя «Флок», вырезанное над одним из отверстий.
Из всех гробниц, осмотренных мной в тот день, последнее пристанище моего профессора было самым поразительным. Если бы удалось забыть, что все это вырезано из серы, и не обращать внимания на вонь, маленький грот был бы просто красив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29