Там пятьдесят комнат и зал, и даже у лакеев ванные комнаты. Гам конюшни, гаражи, сарай для шлюпок и павильон на озере. Кухня – огромная, как казарма, и вся облицована белыми кафельными плитками.
«Но посмотрели бы вы на самого Шелленберга, – продолжал слесарь, разглаживая жирными пальцами усы, – когда он подъезжает в своем автомобиле, в шубе до самых пят, с медвежьей шапкой на голове! И всегда с ним красивые бабы. А иной раз он среди бела дня уже пьян. О, стоит поглядеть на него, чтобы все понять! Этот Шелленберг в последние годы загребал деньги лопатою. Никто не знает, как он богат. А на чем разбогател? На лесе и лесной торговле. У него десять бумажных фабрик, ребята. Немудрено разбогатеть при том нищенском жалованье, какое он платит. А правительство, – это ведь все – одна шайка, – приплачивает ему еще за то, что он дает занятия безработным. Вот оно как! Город! Дома! Сады! Бросьте вы чушь городить.
В этот миг приоткрылась дверь, и в нее робко и пугливо просунулось морщинистое лицо старой женщины. На ее платке блестели снежинки.
– Не ошиблась ли я? – спросила старуха. – Это и есть станция Лемана?
– Она и есть, – ответил кельнер.
– Входи, входи, бабушка! – крикнул мясник. – Тебе чего?
– Я на работу послана. Буду стряпать для вас. Мужчины переглянулись.
– Стряпать?
Потом они расхохотались. И смеялись так громко, и замечания их были так грубы, что у старухи слезы показались на глазах. Она смущенно и обиженно ежилась в своем поношенном пальто.
– Бесстыдники вы этакие! – крикнула она, сердито взмахнув руками. Она была бы рада уйти.
Но затем она порывисто затараторила, и ее морщинистый рот уже, казалось, не мог закрыться. Принялась рассказывать повесть своей жизни, путаясь в подробностях, которых никто не понимал. Она – вдова, ее муж, столяр, давно умер. Был у нее домик с палисадником. Она вырастила шестерых детей, четырех дочек выдала замуж. Но война лишила ее всего. А теперь она стара, и опять ей приходится работать.
Мужчины переглядывались, смущенно ворчали и стыдились своих грубых шуток.
Но мясник Мориц был малым обходительным и знал, как нужно вести себя. Он вскочил, подошел к старухе и с жаром потряс ей руку.
– Вот и превосходно! – воскликнул он. – Оставайся с нами, бабушка! Надеюсь, ты хорошо стряпаешь. Мы тут вкусно едим на станции. Мы устроим тебя подле печки, там тебе будет тепло. Дай-ка сюда свое пальто. Вот так, а теперь поцелуй меня.
И мясник решил действительно поцеловать старуху.
– Экий срамник! – завизжала старуха и оттолкнула его. Она смеялась, между тем как слезы не высохли еще на ее морщинистых щеках.
– Ну и бесстыдник же ты! – и она благожелательно отвесила мяснику легкую пощечину.
– Распишись, Мориц! – закричали мужчины.
Знакомство было завязано.
– А вот это, видишь ли, твоя кухня.
– Ну и кухня! – старуха смеялась.
– Да. кухня! А что, не нравится?
– А прислуга у нас, как в первоклассном отеле. Эй, Генри, покажи-ка бабушке, какие у нас порядки.
Кельнер Генри встал и зажал под мышкою грязное полотенце, изображая официанта. Удерживая тарелку на ладони, выбежал короткими, быстрыми, комическими шажками на середину комнаты и стал прислуживать незримым, сидящим за столом посетителям ресторана. Он сгибался, поворачивая блюдо на пальцах, чтобы гость мог удобно положить кусок на тарелку, выпрямлялся и переходил к следующему гостю. Лицо у него было при этом необыкновенно серьезное. По временам он делал вид, будто сигнализирует глазами другому кельнеру, может быть, мальчику. Потом тою же комической походкой засеменил обратно в кухню. Мужчины ревели со смеху, да и вправду Генри исполнял эту сценку с невероятным комизмом. Старуха тоже смеялась так, что у нее слезы катились по щекам.
В тот же миг и слесарь стал показывать свое искусство. Он принялся имитировать целый птичник, и старуха в самом деле некоторое время думала, что в углу сидят куры.
– Так вот у вас какие порядки! – рассмеялась она.
– Да, бабушка, других мы не признаем! – крикнул слесарь и крепко хлопнул ее по плечу. – Мы тебя не скушаем. Тебе понравится у нас!
24
Семейным разрешалось каждую субботу уезжать в город к своим. В понедельник они возвращались. А иные и не приезжали обратно. Бюро общества, распределявшее рабочую силу, давало им другое место в соответствии с их ремеслом. Но холостым посулили отпуск только через несколько недель. Это всецело зависело от того, насколько ими будет доволен Леман. Георг, уже в первую субботу попросил его об отпуске.
– Об этом и думать нечего, – с усмешкой ответил Леман. – Может быть, через месяц.
Ну, что ж, пройдет ведь и месяц!
Георг быстро восстановил в лесу свое здоровье. Вначале его обессиленное тело дрожало от напряженной, тяжелой работы, а по утрам, когда его будили голоса товарищей, он часто был не в состоянии подняться с постели. Обливался потом, с трудом держался на ногах. Но на вторую неделю почувствовал, что силы начали медленно возвращаться к нему. А на третью – ему стало казаться, будто он уже много лет исполняет эту тяжелую работу. Он не был силачом, как Мориц, ему было далеко до этого, но как-никак он мог за себя постоять.
Тело его закалилось, но уже не пробирала дрожь от каждого сквозняка. Не зяб он и тогда, когда подули резкие восточные ветры и вода по ночам замерзала в колеях на дороге. Изморозь по утрам покрывала землю и древесные стволы.
После шабаша Георг еще обыкновенно прогуливался с часок. У него была потребность уединяться, чтобы иметь возможность спокойно поразмыслить о своих делах.
Обычно он направлялся к опушке леса, куда можно было дойти в четверть часа Там лес граничил с немного покатою степью, где рос только мелкий кустарник и виднелось несколько берез. Днем рабочие бригады суетились и в этой степи. Вдали еле мерцал огонек – там они жили. Эта станция называлась Счастливым Мостом. Он посетил ее однажды в воскресный день.
Ярко сверкали звезды над тихою степью. Как привидение, робко выползала из мглы на горизонте луна, но вскоре уже властно сияла высоко в небе и, безучастная к судьбам земли, отражалась в воде канала, который пересекал в ложбине степь. Свободно, не встречая никаких препятствий, проносился ветер над огромной нагою поверхностью.
Здесь Георг был совершенно один, наедине со своим горем, вокруг – ни человека, ни зверя. Мерцающий красный огонек в рабочем бараке ид краю степи был единственным признаком близости живых существ. Порою доносились издали гудение и свист: где-то проходил поезд.
В тишине, под звездным небом, пред лицом холодно светившей луны Георг шагал, углубленный в свои мысли.
С того времени как он жил в лесу, ни на час не забывал он о Христине и ее участи. Вначале он старался изгнать из сердца эти воспоминания. Разве она не покинула, не предала его? Но под влиянием тяжелой работы в лесу он стал спокойнее. Ведь у него не было никаких доказательств, ничего он не знал, ничего.
Болтовня пьяного человека – вот и все.
Он написал Штобвассеру и попросил его узнать в адресном столе, где живет Христина (только здесь, в лесу, он вспомнил, что существуют полицейские справочные бюро). Штобвассер ответил, что он все еще болен: как только встанет, наведет справки. С тех пор Георг не получал уже никаких вестей.
Но вот через четыре дня ему предстояло получить двухдневный отпуск в Берлин. Этими днями он собирался воспользоваться хорошо. Для этого он собрал немного денег.
«Странно, – думал он, бродя по тихой, покинутой степи, – вначале я не так уже сильно любил ее. Я ведь всегда мечтал о тихой, кроткой женщине. А Христина – это была сама страстность, само возбуждение, слезы и неистовство. Темперамента у нее было больше, чем у десяти девушек, вместе взятых. И моему тщеславию льстило, что эта страстная, окруженная поклонниками девушка, – где бы она ни появлялась, на нее смотрели все мужчины, – влюбилась в меня. Как она умоляла, как упрашивала, как унижалась! Как домогалась моей любви! А я… я считал ее любовь чем-то вполне естественным, смотрел на ее страсть, на ее письма, на все – так, словно иначе и быть не могло».
Георг переживал в памяти все фазы их интрижки, ибо ничем другим, – особенно в первые месяцы, – это не было. Как она мучила и терзала его своею бессмысленной, не знавшей меры ревностью! Эти вечные сцены! Она его выслеживала, стерегла его, перехватывала каждый его взгляд. Ревновала его даже к друзьям, к работе, к чертежам. Подруге Качинского, красавице Женни Флориан, он не смел даже руку подать. Что за пытка! Грозила броситься в воду, грозила застрелить его. Сотни раз собирался он с нею порвать, бежать из Берлина, если нельзя иначе…
А теперь?…
– Что за странное существо – человек! – сказал Георг и остановился посреди степи. – С того мгновения, как Христина в припадке неистовства выстрелила в меня, я люблю ее безмерно.
В последние дни однорукий Леман занят был тем, что выводил белой масляной краской буквы на стене барака. Он попыхивал трубкой, и на его молодом, румяном, как у мальчика, лице сияло удовольствие, между тем как рука водила кистью Однажды, когда люди вернулись с работы, надпись, покрывавшая всю стену сарая большими блестящими белыми литерами, оказалась готовой. Она гласила:
ОБЩЕСТВО «НОВАЯ ГЕРМАНИЯ»
СМЕРТЬ ГОЛОДУ!
СМЕРТЬ БОЛЕЗНЯМ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЛИДАРНОСТЬ!
В этот день Георг как раз должен был отправиться в отпуск.
– Прощайте, Вейденбах! – сказал Леман, с удовольствием поглядывавший на свою живопись. – Смотрите, возвращайтесь!
– Непременно вернусь! – ответил Георг.
Он быстро ушел.
Солнце светило, хотя холодный ветер кружил в воздухе отдельные снежинки.
25
Пилы визжали. Вращаемые электродвигателем переносные пилы пели пронзительными голосами с раннего утра и до вечера: «Берегись!» С треском валились деревья одно за другим. Люди, с топорами и ножовками, ползали по кронам сваленных деревьев, срубали ветви. По всему лесу разбросаны были трупы павших сосен. Пахло влажными опилками и смолою.
Однорукий Леман великолепно руководил своею бригадой и поощрял ее к работе. Повсюду он поспевал. Поспевал повсюду и Георг Вейденбах, сделавшийся как бы помощником заведующего. Он руководил, кричал, приказывал, сам брался за топор. Лицо у него было красное от работы и мороза.
Лес поредел, и смежная с ним степь уже видна была из бараков. В ясные дни виднелись в степи рабочие бригады, копошившиеся то тут, го гам, то малые, то большие. По временам раздавался глухой треск. Это взрывали древесные пни, одиноко торчавшие в степи. Но обычно степь окутана была паром и туманом, и не видно было ничего.
Число бараков увеличилось. Прибавилось еще два больших, где жили рабочие, а их уже было больше ста человек. Немного поодаль воздвигнуто было большое строение с рядом широких окон, откуда, когда темнело, свет струился во мрак, словно от прожекторов. Там тоже пели и визжали пилы. Там занято было много столяров и плотников, а мастером состоял тот плотник Мартин, который в первые дни лежал в бараке бледный и несчастный. Намечены были еще два больших сарая. «Счастливое пристанище» предполагалось сделать одною из больших столярных мастерских Общества. Там выделывались окна и двери, стулья и скамьи, столы, простые койки для спанья, все нормированных размеров.
В том маленьком сарае, где раньше жили дровосеки, осталась только кухня, и там гремела посудой бабушка Карстен. С нею жила одна местная крестьянка, пришедшая к ней из деревни. Кроме того у бабушки Карстен были подручные, которых она бранила и подгоняла. Никто не мог угодить ей, и она тараторила без умолку.
Рядом с кухней устроился Леман. Там стояли его койка с сенником и попоной вместо одеяла, стол и стул, сделанные в столярной мастерской. На столе – телефон, звонивший с утра до вечера. Комната была завалена чертежами и книгами. Среди всего этого беспорядка сидел Леман с трубкою во рту, улыбался и рылся в бумагах. О, он был доволен! Станция, его станция, развивалась мощно! Правление поздравило его и посулило ему большую будущность. Леман этому радовался: раньше он был офицером, долго не мог найти места и хлеба, а содержать ему приходилось мать и двух сестер. Сам он не имел никаких потребностей. Пачка дешевого табаку – вот и все.
На двери своей конторы он каждое утро вывешивал список вакантных мест берлинского бюро распределения рабочей силы и затем присматривался к людям, притязавшим на эти места.
– Ты еще две недели останешься тут, ты только что прибыл. Мы пошлем туда вот этого приятеля. У него в Берлине жена и ребенок. А без тебя, Мориц, я обойтись не могу. Ты нужен мне здесь. Насчет тебя у меня совсем особые намерения, погоди, скоро узнаешь.
Мориц стоял широкоплечий, выпячивал грудь и краснел от похвалы.
Ежедневно партия рабочих отправлялась обратно в Берлин, а вместо них прибывали другие безработные, то десять, то двадцать человек, а то и больше.
Новоприбывших Георгу приходилось распределять по бригадам Работы велись и более, и менее тяжелые, с одной работой мог справиться всякий дурень, а другая требовала сметки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
«Но посмотрели бы вы на самого Шелленберга, – продолжал слесарь, разглаживая жирными пальцами усы, – когда он подъезжает в своем автомобиле, в шубе до самых пят, с медвежьей шапкой на голове! И всегда с ним красивые бабы. А иной раз он среди бела дня уже пьян. О, стоит поглядеть на него, чтобы все понять! Этот Шелленберг в последние годы загребал деньги лопатою. Никто не знает, как он богат. А на чем разбогател? На лесе и лесной торговле. У него десять бумажных фабрик, ребята. Немудрено разбогатеть при том нищенском жалованье, какое он платит. А правительство, – это ведь все – одна шайка, – приплачивает ему еще за то, что он дает занятия безработным. Вот оно как! Город! Дома! Сады! Бросьте вы чушь городить.
В этот миг приоткрылась дверь, и в нее робко и пугливо просунулось морщинистое лицо старой женщины. На ее платке блестели снежинки.
– Не ошиблась ли я? – спросила старуха. – Это и есть станция Лемана?
– Она и есть, – ответил кельнер.
– Входи, входи, бабушка! – крикнул мясник. – Тебе чего?
– Я на работу послана. Буду стряпать для вас. Мужчины переглянулись.
– Стряпать?
Потом они расхохотались. И смеялись так громко, и замечания их были так грубы, что у старухи слезы показались на глазах. Она смущенно и обиженно ежилась в своем поношенном пальто.
– Бесстыдники вы этакие! – крикнула она, сердито взмахнув руками. Она была бы рада уйти.
Но затем она порывисто затараторила, и ее морщинистый рот уже, казалось, не мог закрыться. Принялась рассказывать повесть своей жизни, путаясь в подробностях, которых никто не понимал. Она – вдова, ее муж, столяр, давно умер. Был у нее домик с палисадником. Она вырастила шестерых детей, четырех дочек выдала замуж. Но война лишила ее всего. А теперь она стара, и опять ей приходится работать.
Мужчины переглядывались, смущенно ворчали и стыдились своих грубых шуток.
Но мясник Мориц был малым обходительным и знал, как нужно вести себя. Он вскочил, подошел к старухе и с жаром потряс ей руку.
– Вот и превосходно! – воскликнул он. – Оставайся с нами, бабушка! Надеюсь, ты хорошо стряпаешь. Мы тут вкусно едим на станции. Мы устроим тебя подле печки, там тебе будет тепло. Дай-ка сюда свое пальто. Вот так, а теперь поцелуй меня.
И мясник решил действительно поцеловать старуху.
– Экий срамник! – завизжала старуха и оттолкнула его. Она смеялась, между тем как слезы не высохли еще на ее морщинистых щеках.
– Ну и бесстыдник же ты! – и она благожелательно отвесила мяснику легкую пощечину.
– Распишись, Мориц! – закричали мужчины.
Знакомство было завязано.
– А вот это, видишь ли, твоя кухня.
– Ну и кухня! – старуха смеялась.
– Да. кухня! А что, не нравится?
– А прислуга у нас, как в первоклассном отеле. Эй, Генри, покажи-ка бабушке, какие у нас порядки.
Кельнер Генри встал и зажал под мышкою грязное полотенце, изображая официанта. Удерживая тарелку на ладони, выбежал короткими, быстрыми, комическими шажками на середину комнаты и стал прислуживать незримым, сидящим за столом посетителям ресторана. Он сгибался, поворачивая блюдо на пальцах, чтобы гость мог удобно положить кусок на тарелку, выпрямлялся и переходил к следующему гостю. Лицо у него было при этом необыкновенно серьезное. По временам он делал вид, будто сигнализирует глазами другому кельнеру, может быть, мальчику. Потом тою же комической походкой засеменил обратно в кухню. Мужчины ревели со смеху, да и вправду Генри исполнял эту сценку с невероятным комизмом. Старуха тоже смеялась так, что у нее слезы катились по щекам.
В тот же миг и слесарь стал показывать свое искусство. Он принялся имитировать целый птичник, и старуха в самом деле некоторое время думала, что в углу сидят куры.
– Так вот у вас какие порядки! – рассмеялась она.
– Да, бабушка, других мы не признаем! – крикнул слесарь и крепко хлопнул ее по плечу. – Мы тебя не скушаем. Тебе понравится у нас!
24
Семейным разрешалось каждую субботу уезжать в город к своим. В понедельник они возвращались. А иные и не приезжали обратно. Бюро общества, распределявшее рабочую силу, давало им другое место в соответствии с их ремеслом. Но холостым посулили отпуск только через несколько недель. Это всецело зависело от того, насколько ими будет доволен Леман. Георг, уже в первую субботу попросил его об отпуске.
– Об этом и думать нечего, – с усмешкой ответил Леман. – Может быть, через месяц.
Ну, что ж, пройдет ведь и месяц!
Георг быстро восстановил в лесу свое здоровье. Вначале его обессиленное тело дрожало от напряженной, тяжелой работы, а по утрам, когда его будили голоса товарищей, он часто был не в состоянии подняться с постели. Обливался потом, с трудом держался на ногах. Но на вторую неделю почувствовал, что силы начали медленно возвращаться к нему. А на третью – ему стало казаться, будто он уже много лет исполняет эту тяжелую работу. Он не был силачом, как Мориц, ему было далеко до этого, но как-никак он мог за себя постоять.
Тело его закалилось, но уже не пробирала дрожь от каждого сквозняка. Не зяб он и тогда, когда подули резкие восточные ветры и вода по ночам замерзала в колеях на дороге. Изморозь по утрам покрывала землю и древесные стволы.
После шабаша Георг еще обыкновенно прогуливался с часок. У него была потребность уединяться, чтобы иметь возможность спокойно поразмыслить о своих делах.
Обычно он направлялся к опушке леса, куда можно было дойти в четверть часа Там лес граничил с немного покатою степью, где рос только мелкий кустарник и виднелось несколько берез. Днем рабочие бригады суетились и в этой степи. Вдали еле мерцал огонек – там они жили. Эта станция называлась Счастливым Мостом. Он посетил ее однажды в воскресный день.
Ярко сверкали звезды над тихою степью. Как привидение, робко выползала из мглы на горизонте луна, но вскоре уже властно сияла высоко в небе и, безучастная к судьбам земли, отражалась в воде канала, который пересекал в ложбине степь. Свободно, не встречая никаких препятствий, проносился ветер над огромной нагою поверхностью.
Здесь Георг был совершенно один, наедине со своим горем, вокруг – ни человека, ни зверя. Мерцающий красный огонек в рабочем бараке ид краю степи был единственным признаком близости живых существ. Порою доносились издали гудение и свист: где-то проходил поезд.
В тишине, под звездным небом, пред лицом холодно светившей луны Георг шагал, углубленный в свои мысли.
С того времени как он жил в лесу, ни на час не забывал он о Христине и ее участи. Вначале он старался изгнать из сердца эти воспоминания. Разве она не покинула, не предала его? Но под влиянием тяжелой работы в лесу он стал спокойнее. Ведь у него не было никаких доказательств, ничего он не знал, ничего.
Болтовня пьяного человека – вот и все.
Он написал Штобвассеру и попросил его узнать в адресном столе, где живет Христина (только здесь, в лесу, он вспомнил, что существуют полицейские справочные бюро). Штобвассер ответил, что он все еще болен: как только встанет, наведет справки. С тех пор Георг не получал уже никаких вестей.
Но вот через четыре дня ему предстояло получить двухдневный отпуск в Берлин. Этими днями он собирался воспользоваться хорошо. Для этого он собрал немного денег.
«Странно, – думал он, бродя по тихой, покинутой степи, – вначале я не так уже сильно любил ее. Я ведь всегда мечтал о тихой, кроткой женщине. А Христина – это была сама страстность, само возбуждение, слезы и неистовство. Темперамента у нее было больше, чем у десяти девушек, вместе взятых. И моему тщеславию льстило, что эта страстная, окруженная поклонниками девушка, – где бы она ни появлялась, на нее смотрели все мужчины, – влюбилась в меня. Как она умоляла, как упрашивала, как унижалась! Как домогалась моей любви! А я… я считал ее любовь чем-то вполне естественным, смотрел на ее страсть, на ее письма, на все – так, словно иначе и быть не могло».
Георг переживал в памяти все фазы их интрижки, ибо ничем другим, – особенно в первые месяцы, – это не было. Как она мучила и терзала его своею бессмысленной, не знавшей меры ревностью! Эти вечные сцены! Она его выслеживала, стерегла его, перехватывала каждый его взгляд. Ревновала его даже к друзьям, к работе, к чертежам. Подруге Качинского, красавице Женни Флориан, он не смел даже руку подать. Что за пытка! Грозила броситься в воду, грозила застрелить его. Сотни раз собирался он с нею порвать, бежать из Берлина, если нельзя иначе…
А теперь?…
– Что за странное существо – человек! – сказал Георг и остановился посреди степи. – С того мгновения, как Христина в припадке неистовства выстрелила в меня, я люблю ее безмерно.
В последние дни однорукий Леман занят был тем, что выводил белой масляной краской буквы на стене барака. Он попыхивал трубкой, и на его молодом, румяном, как у мальчика, лице сияло удовольствие, между тем как рука водила кистью Однажды, когда люди вернулись с работы, надпись, покрывавшая всю стену сарая большими блестящими белыми литерами, оказалась готовой. Она гласила:
ОБЩЕСТВО «НОВАЯ ГЕРМАНИЯ»
СМЕРТЬ ГОЛОДУ!
СМЕРТЬ БОЛЕЗНЯМ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЛИДАРНОСТЬ!
В этот день Георг как раз должен был отправиться в отпуск.
– Прощайте, Вейденбах! – сказал Леман, с удовольствием поглядывавший на свою живопись. – Смотрите, возвращайтесь!
– Непременно вернусь! – ответил Георг.
Он быстро ушел.
Солнце светило, хотя холодный ветер кружил в воздухе отдельные снежинки.
25
Пилы визжали. Вращаемые электродвигателем переносные пилы пели пронзительными голосами с раннего утра и до вечера: «Берегись!» С треском валились деревья одно за другим. Люди, с топорами и ножовками, ползали по кронам сваленных деревьев, срубали ветви. По всему лесу разбросаны были трупы павших сосен. Пахло влажными опилками и смолою.
Однорукий Леман великолепно руководил своею бригадой и поощрял ее к работе. Повсюду он поспевал. Поспевал повсюду и Георг Вейденбах, сделавшийся как бы помощником заведующего. Он руководил, кричал, приказывал, сам брался за топор. Лицо у него было красное от работы и мороза.
Лес поредел, и смежная с ним степь уже видна была из бараков. В ясные дни виднелись в степи рабочие бригады, копошившиеся то тут, го гам, то малые, то большие. По временам раздавался глухой треск. Это взрывали древесные пни, одиноко торчавшие в степи. Но обычно степь окутана была паром и туманом, и не видно было ничего.
Число бараков увеличилось. Прибавилось еще два больших, где жили рабочие, а их уже было больше ста человек. Немного поодаль воздвигнуто было большое строение с рядом широких окон, откуда, когда темнело, свет струился во мрак, словно от прожекторов. Там тоже пели и визжали пилы. Там занято было много столяров и плотников, а мастером состоял тот плотник Мартин, который в первые дни лежал в бараке бледный и несчастный. Намечены были еще два больших сарая. «Счастливое пристанище» предполагалось сделать одною из больших столярных мастерских Общества. Там выделывались окна и двери, стулья и скамьи, столы, простые койки для спанья, все нормированных размеров.
В том маленьком сарае, где раньше жили дровосеки, осталась только кухня, и там гремела посудой бабушка Карстен. С нею жила одна местная крестьянка, пришедшая к ней из деревни. Кроме того у бабушки Карстен были подручные, которых она бранила и подгоняла. Никто не мог угодить ей, и она тараторила без умолку.
Рядом с кухней устроился Леман. Там стояли его койка с сенником и попоной вместо одеяла, стол и стул, сделанные в столярной мастерской. На столе – телефон, звонивший с утра до вечера. Комната была завалена чертежами и книгами. Среди всего этого беспорядка сидел Леман с трубкою во рту, улыбался и рылся в бумагах. О, он был доволен! Станция, его станция, развивалась мощно! Правление поздравило его и посулило ему большую будущность. Леман этому радовался: раньше он был офицером, долго не мог найти места и хлеба, а содержать ему приходилось мать и двух сестер. Сам он не имел никаких потребностей. Пачка дешевого табаку – вот и все.
На двери своей конторы он каждое утро вывешивал список вакантных мест берлинского бюро распределения рабочей силы и затем присматривался к людям, притязавшим на эти места.
– Ты еще две недели останешься тут, ты только что прибыл. Мы пошлем туда вот этого приятеля. У него в Берлине жена и ребенок. А без тебя, Мориц, я обойтись не могу. Ты нужен мне здесь. Насчет тебя у меня совсем особые намерения, погоди, скоро узнаешь.
Мориц стоял широкоплечий, выпячивал грудь и краснел от похвалы.
Ежедневно партия рабочих отправлялась обратно в Берлин, а вместо них прибывали другие безработные, то десять, то двадцать человек, а то и больше.
Новоприбывших Георгу приходилось распределять по бригадам Работы велись и более, и менее тяжелые, с одной работой мог справиться всякий дурень, а другая требовала сметки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49