Семья, как вам, конечно же, известно, намеревалась
предать их огню, но его душеприказчик-монах - то ли даос, то
ли буддист - настоял на публикации.
- Мы, потомки Цюй Пэна, - вставил я, - до сих пор
проклинаем этого монаха. Он опубликовал сущую бессмыслицу. Эта
книга попросту невразумительный ворох разноречивых набросков.
Как-то я проглядывал ее: в третьей главе герой умирает, в
четвертой - он снова жив. А что до другого замысла Цюй Пэна,
его лабиринта...
- Этот лабиринт - здесь, - уронил Альбер, кивнув на
высокую лаковую конторку.
- Игрушка из слоновой кости! - воскликнул я. - Лабиринт
в миниатюре...
- Лабиринт символов, - поправил он. - Незримый лабиринт
времени. Мне, варвару англичанину, удалось разгадать эту
нехитрую тайну. Через сто с лишним лет подробностей уже не
восстановишь, но можно предположить, что произошло. Видимо,
однажды Цюй Пэн сказал: "Я ухожу, чтобы написать книгу", а в
другой раз: "Я ухожу, чтобы построить лабиринт". Всем
представлялись две разные вещи; никому не пришло в голову, что
книга и лабиринт - одно и то же. Павильон неомраченного
Уединения стоял в центре сада, скорее всего запущенного; должно
быть, это и внушило мысль, что лабиринт материален. Цюй Пэн
умер; никто в его обширных владениях на лабиринт не
натолкнулся; сумбурность романа навела меня на мысль, что это и
есть лабиринт. Верное решение задачи мне подсказали два
обстоятельства: первое - любопытное предание, будто Цюй Пэн
задумал поистине бесконечный лабиринт, а второе - отрывок из
письма, которое я обнаружил.
Альбер поднялся. На миг он стал ко мне спиной и выдвинул
ящик черной с золотом конторки. Потом он обернулся, держа
листок бумаги, когда-то алой, а теперь уже розоватой,
истончившейся и потертой на сгибах. Слава Цюй Пэна -
каллиграфа была заслуженной. С недоумением и дрожью вчитался я
в эти слова, которые тончайшей кисточкой вывел некогда человек
моей крови: "Оставляю разным (но не всем) будущим временам мой
сад расходящихся тропок". Я молча вернул листок. Альбер
продолжал:
- Еще не докопавшись до этого письма, я спрашивал себя,
как может книга быть бесконечной. В голову не приходило ничего,
кроме циклического, идущего по кругу тома, тома, в котором
последняя страница повторяет первую, что и позволяет ему
продолжаться сколько угодно. Вспомнил я и ту ночь на середине
"Тысячи и одной ночи", когда царица Шахразада, по чудесной
оплошности переписчика, принимается дословно пересказывать
историю "Тысячи и одной ночи", рискуя вновь добраться до той
ночи, когда она ее пересказывает, и так до бесконечности. Еще
мне представилось произведение в духе платоновских "идей" -
его замысел передавался бы по наследству, переходя из поколения
в поколение, так что каждый новый наследник добавлял бы к нему
свою положенную главу или со смиренной заботливостью правил
страницу, написанную предшественниками. Эти выдумки тешили
меня, но ни одна из них, очевидно, не имела даже отдаленного
касательства к разноречивым главам Цюй Пэна. Теряясь в
догадках, я получил из Оксфорда письмо, которое вы видели.
Естественно, я задумался над фразой: "Оставляю разным (но не
всем) будущим временам мой сад расходящихся тропок". И тут я
понял, что бессвязный роман и был "садом расходящихся тропок",
а слова "разным (но не всем) будущим временам" натолкнули меня
на мысль о развилках во времени, а не в пространстве. Бегло
перечитав роман, я утвердился в этой мысли. Стоит герою любого
романа очутиться перед несколькими возможностями, как он
выбирает одну из них, отметая остальные; в неразрешимом романе
Цюй Пэна он выбирает все разом. Тем самым он творит различные
будущие времена, которые в свою очередь множатся и ветвятся.
Отсюда и противоречия в романе. Скажем, Фан владеет тайной; к
нему стучится неизвестный; Фан решает его убить. Есть, видимо,
несколько вероятных исходов: Фан может убить незваного гостя;
гость может убить Фана; оба могут уцелеть; оба могут погибнуть,
и так далее. Так вот, в книге Цюй Пэна реализуются все эти
исходы, и каждый из них дает начало новым развилкам. Иногда
тропки этого лабиринта пересекаются: вы, например, явились ко
мне, но в каком-то из возможных вариантов прошлого вы - мой
враг, а в ином - друг. Если вы извините мое неисправимое
произношение, мы могли бы прочесть несколько страниц.
При ярком свете лампы лицо его было совсем старческим, но
проступало в нем и что-то несокрушимое, даже вечное. Медленно и
внятно он прочитал два варианта одной эпической главы. В первом
из них воины идут в бой по пустынному нагорью. Под страхом
обвала, среди ночного мрака жизнь немногого стоит, они не
думают о себе и без труда одерживают победу. Во втором те же
воины проходят по дворцу, где в разгаре праздник; огни боя
кажутся им продолжением праздника, и они снова одерживают
победу.
Я с надлежащей почтительностью слушал эти древние истории.
Но пожалуй, куда удивительнее их самих было то, что они
придуманы когда-то моим предком, а воскрешены для меня теперь,
во время моей отчаянной авантюры, на острове в другом конце
света, человеком из далекой империи. Помню заключительные
слова, повторявшиеся в обоих вариантах как тайная заповедь:
"Так. С ярыми клинками и спокойствием в несравненных сердцах,
сражались герои, готовые убить и умереть".
Тут я почувствовал вокруг себя и в самом себе какое-то
незримое бесплотное роение. Не роение расходящихся, марширующих
параллельно и в конце концов сливающихся войск, но более
неуловимое, более потаенное движение, чьим смутным прообразом
были они сами. Стивен Альбер продолжал:
- Не думаю, чтобы ваш прославленный предок попросту
забавлялся на досуге подобными вариациями. Посвятить тринадцать
лет бесконечному риторическому эксперименту - это выглядит
малоправдоподобно. Роман в вашей стране - жанр невысокого
пошиба, а в те времена и вовсе презираемый. Конечно, Цюй Пэн -
замечательный романист, но сверх того он был литератором,
который навряд ли считал себя обыкновенным романистом.
Свидетельства современников - а они подтверждаются всей его
жизнью - говорят о метафизических, мистических устремлениях
Цюй Пэна. Философские контроверзы занимают немалое место и в
его романе. Я знаю, что ни одна из проблем не волновала и не
мучила его так, как неисчерпаемая проблема времени. И что же?
Это единственная проблема, не упомянутая им на страницах
"Сада". Он даже ни разу не употребляет слова "время". Как вы
объясните это упорное замалчивание?
Я предложил несколько гипотез - все до одной
неубедительные. Мы взялись обсуждать их; наконец Стивен Альбер
спросил:
- Какое единственное слово недопустимо в шараде с
ключевым словом "шахматы"?
Я секунду подумал и сказал:
- Слово "шахматы".
- Именно, - подхватил Альбер. - "Сад расходящихся
тропок" и есть грандиозная шарада, притча, ключ к которой -
время; эта скрытая причина и запрещает о нем упоминать. А
постоянно чураться какого-то слова, прибегая к неуклюжим
метафорам и нарочитым перифразам, - это и есть, вероятно,
самый разительный способ его подчеркнуть. Такой окольный путь и
предпочел уклончивый Цюй Пэн на каждом повороте своего
нескончаемого романа. Я сличил сотни рукописей, выправил
ошибки, занесенные в текст нерадивыми переписчиками, вроде бы
упорядочил этот хаос, придал - надеюсь, что придал, - ему
задуманный вид, перевел книгу целиком - и убедился: слово
"время" не встречается в ней ни разу. Отгадка очевидна: "Сад
расходящихся тропок" - это недоконченный, но и не искаженный
образ мира, каким его видел Цюй Пэн. В отличие от Ньютона и
Шопенгауэра ваш предок не верил в единое, абсолютное время. Он
верил в бесчисленность временных рядов, в растущую,
головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельных
времен. И эта канва времен, которые сближаются, ветвятся,
перекрещиваются или век за веком так и не соприкасаются,
заключает в себе все мыслимые возможности. В большинстве этих
времен мы с вами не существуем; в каких-то существуете вы, а я
- нет; в других есть я, но нет вас; в иных существуем мы оба.
В одном из них, когда счастливый случай выпал мне, вы явились в
мой дом; в другом - вы, проходя по саду, нашли меня мертвым; в
третьем - я произношу эти же слова, но сам я - мираж,
призрак.
- В любом времени, - выговорил я не без дрожи, - я
благодарен и признателен вам за воскрешение сада Цюй Пэна.
- Не в любом, - с улыбкой пробормотал он. - Вечно
разветвляясь, время ведет к неисчислимым вариантам будущего. В
одном из них я - ваш враг.
Я снова ощутил то роение, о котором уже говорил. Мне
почудилось, будто мокрый сад вокруг дома полон бесчисленных
призрачных людей. Это были Альбер и я, только незнакомые,
умноженные и преображенные другими временными измерениями. Я
поднял глаза, бесплотный кошмар рассеялся. В изжелта-черном
саду я увидел лишь одного человека, но этот человек казался
несокрушимым, как статуя, и приближался к нам по дорожке, и был
капитаном Ричардом Мэдденом.
- Будущее уже на пороге, - возразил я, - и все же я -
ваш друг. Позвольте мне еще раз взглянуть на письмо.
Альбер поднялся во весь рост. Он выдвинул ящик высокой
конторки и на миг стал ко мне спиной. Мой револьвер был давно
наготове. Я выстрелил, целясь как можно тщательней: Альбер упал
тут же, без единого стона, Клянусь, его смерть была мгновенной,
как вспышка.
Остальное уже нереально и не имеет значения. Ворвался
Мэдден, я был арестован. Меня приговорили к повешению. Как ни
ужасно, я победил: передал в Берлин название города, где нужно
было нанести удар. Вчера его разбомбили: я прочитал об этом в
газетах, известивших Англию о загадочном убийстве признанного
китаиста Стивена Альбера, которое совершил некий Ю Цун. Шеф
справился с этой загадкой. Теперь он знает, что вопрос для меня
был в том, как сообщить ему о городе под названием Альбер, и
что мне, среди грохота войны, оставалось одно - убить
человека, носящего это имя. Он только не знает - и никому не
узнать, - как неизбывны моя боль и усталость".

Примечания
* Высшая школа (нем.)
** Нелепый и сумасбродный домысел. Прусский агент Ганс
Рабенер, он же Виктор Рунеберг, бросился с пистолетом на
капитана Ричарда Мэддена, явившегося к нему с ордером на арест.
При самозащите капитал ранил Рунеберга, что и повлекло за собой
смерть последнего. - Примеч. издателя.

1 2