Почуйко перехватил его взгляд, нахмурился, больной ногой толкнул шкуру, ладошка перевернулась, перестала быть страшной.
– Ну, а вы что? – замирая от мальчишеского восторга, спросил ничего не заметивший Вася. Андрей не ответил. Он еще раз посмотрел на бледного Сенникова, тяжело вздохнул и приказал:
– Ты одевайся, Аркашка, да срежь палку покрепче – сейчас окорока понесешь.
И, отвернувшись, сердито посапывая, стал быстро и ловко подрезать второй окорок.
– Ну вы-то что? Зарядили ружье? – допытывался Вася.
– А я ничего, – сердито ответил Почуйко и буркнул: – Словом, пристрелили мы того кабанчика. – И, подумав, добавил: – Ты нажимай. Надоело возиться.
Аркадий все смотрел и смотрел на тушу, и сил, чтобы совладать с собой, у него не находилось. Наконец он горестно всплеснул руками и с истеричными нотками в голосе воскликнул:
– На кой вам черт потребовалось его требушить?
Почуйко, не разгибаясь, не совсем уверенно ответил:
– Вон Васька говорит – у медведя мясо хорошее.
– Кто же это хищника ест? – опять закричал Аркадий. – Варварство какое-то…
– Смотри-ка, – рассердился Вася. – Варварство! Да если вы хотите знать, медведь вовсе и не хищник. Он, скорее, травоядный. А хищником только по нужде становится. И мясо у него получше свинины.
– Откуда ты можешь знать?! – возмутился Аркадий.
Вася выпрямился и с нескрываемой издевкой ответил:
– У нас, в тайге, медвежатину едят. Не знаю, как у вас… – паренек осекся и отвернулся.
Почуйко неторопливо поточил кинжал, задумчиво сказал:
– Вот так-то, Аркашка. Вырезай-ка палку и тащи окорока.
Сломленный, растерянный Аркадий, негодуя и чего-то побаиваясь, молча подчинился, вырезал палку и, надев на нее, как на коромысла, медвежьи окорока, потащил их в гору. Он вдруг подумал, что не только Почуйко, а даже Вася чем-то выше его, опытней, и поэтому они имеют право командовать, и не подчиниться им нельзя. Но эта не вполне осознанная мысль очень мешала и смущала Аркадия, отнимала у него что-то чрезвычайно важное и страшно для него нужное, без чего (он понимал это) он был не тем Аркадием Сенниковым, который ему нравился. Однако бороться против этой мысли, смять ее, выбросить он не мог: перед глазами стояла освещенная ярким солнцем розовеющая медвежья ладошка.
Новое знакомство
Когда Вася и опирающийся на палку Андрей добрались до лагеря, окорока и шкуру уже перенесли и засыпали солью. Весь гарнизон был в сборе.
У стола сидел Николай Иванович Лазарев – низенький, широкоплечий человек средних лет. Его загорелые скулы заросли клочковатой жидкой щетиной. Присматриваясь к нему, Андрей недовольно покачал головой – не таким ему представлялся учитель. В потрепанной стеганке, ичигах, заплатанных на коленях шароварах, Лазарев больше походил на колхозника, лесника, охотника. За поясом у него торчал длинный и широкий кинжал без ножен. Его богатое охотничье ружье стояло в козлах вместе с другим оружием. И только когда Почуйко встретился с Лазаревым взглядом, то поверил, что этот простецкий с виду человек может быть учителем. Его умные темные глаза были острыми и немножко насмешливыми. Он не стал ждать, пока настороженный Почуйко поздоровается, и первым крикнул:
– Давайте поближе – в инвалидную команду! У нас теперь две ноги на двоих. По очереди ходить будем.
– Я не гордый. Я свою очередь и переуступить могу, – осторожно пошутил Андрей.
Все засмеялись. Почуйко, понимая, что он виноват перед товарищами – ведь он так и не приготовил обед, – сразу же похромал к продуктам, но старшина остановил его:
– Ладно уж… Отдыхайте… рыболов.
Но Почуйко не стал отдыхать. Он сердито загремел сковородками, поточил ножик и с ходу напустился на Губкина:
– Ты, Санька, не крутись под ногами. Натаскай лучше дров.
Губкин не удивился этой грубоватой строгости товарища. Он быстро обрубил топором ближний пенек и притащил щепки к очагу. И даже когда Почуйко в своей суровой хозяйственной одержимости вступил в спор со старшиной, Пряхин уступил ему и улыбнулся так мягко и весело, что Андрей не мог не отметить этого. Самым удивительным было поведение Сенникова. Совсем недавно он казался не столько усталым, сколько напуганным необычным видом медвежьей туши. А сейчас у него весело блестели глаза и движения были быстрыми и точными.
«Водки они хлебнули, что ли? – подумал Андрей, разглядывая товарищей. Зная, однако, строгость старшины, сейчас же отбросил эту догадку. – Ведь не может же быть, чтобы они не устали. Все-таки человека на плащ-палатках тащить нелегко…»
Его недоумение заметил Вася и, посмеиваясь, сказал:
– Ну вот, теперь сам видишь, что такое лимонник. Всякую усталость как рукой снимает.
Вася протянул Почуйко домашнюю лепешку.
– Ты только попробуй, – настаивал он. – Попробуйте. Сами увидите…
– Точно, точно! – подтвердил Губкин, но Андрей, опасаясь розыгрыша, не поверил ему и, зажимая лепешку, смотрел на старшину.
– Все правильно, – кивнул головой Пряхин. – Лепешки помогают. Вася обещал разыскать этот полукустарник-полулиану, и тогда мы напечем лепешек в запас. Незаменимая, выходит, вещь. Просто удивительно. – Он помолчал и вдруг широко улыбнулся. – А есть все-таки хочется. Скоро у вас, повар?
Почуйко подбросил щепок, положил на сковородку куски медвежатины и принялся чистить рыбу. Сенников задумчиво произнес:
– Говорят, что американцы для своей знаменитой кока-колы используют орешки африканского дерева. А почему у нас не выпускают лимонада из лимонника? Ведь он же определенно вкусней, чем африканские орешки.
– А ты почем знаешь? – подозрительно спросил Андрей.
– Я читал… И еще в поезде нам рассказывали моряки, которые бывали в Америке. Они говорят, что лимонник лучше.
– Ну гляди, – Почуйко погрозил Васе облепленным чешуей ножом, – чтобы мне лимоннику насобирал.
Вася кивнул.
Не то обед, не то ужин прошел весело. Ели медвежатину, добродушно подшучивали над серьезно-молчаливым Андреем, на которого, казалось, не действовал лимонник. И только Сенников опять начал грустнеть, замыкаясь в себе. Он разбирался в событиях дня и не мог понять, почему так быстро потеряны и уважение товарищей и, что было самым важным для него, собственная уверенность в своих силах и способностях…
Несколько дней назад он, Аркадий, по поручению лейтенанта обучал отстающих солдат взвода строевой подготовке, радуясь ни с чем не сравнимому ощущению власти над такими же солдатами, как и он. Несколько дней назад он твердо верил, что на этом дальнем посту он сумеет проявить себя настоящим командиром. Кажется, Аркадий сделал все, чтобы с первых же минут своей армейской службы зарекомендовать себя если не прямым командиром своих товарищей, то хотя бы первым помощником старшины. В чем же дело? В змее? В этой дурацкой слабости перед медвежьей тушей? Ведь он знает, что он сильней и находчивей слишком уж мягкого Губкина, культурней, начитанней да просто умнее не только мужиковатого Почуйко, а даже старшины. Так почему же с ним происходит такое?
Чем больше Аркадий доискивался до причин своего тяжело переживаемого падения, тем больше убеждался, что он в нем не виноват, что то же самое переживали и другие. Ведь Пряхин тоже не бросился на змею. Он сидел в уголке палатки, а потом, когда змеи ускользнули, выскочил оттуда как пробка. Почуйко тоже смутился, когда увидел медвежью ладошку.
«Просто они хитрее, – решил Аркадий. – А я прямой. Они все скрывают, а я честно… прямо… Что ж, разве неверно? Я же не скрываю, а они скрывают и еще задаются…»
Оттого что и в этом затруднительном положении он, оказывается, все-таки лучше товарищей, Аркадий повеселел. Как раз в эту минуту его тронул за плечо Почуйко и заговорщически шепнул:
– Ты не вешай носа… Поначалу оно, верно, неприятно. А потом ничего. Пройдет.
Аркадий понял, о чем идет речь, но он уже был не тот, что несколько минут назад, и поэтому ответил холодно и высокомерно:
– Я не понимаю, о чем ты. Хотя вешать нос не собираюсь ни при каких обстоятельствах.
Почуйко посопел и отодвинулся.
В это время раздалось требовательное дребезжание зуммера. Пряхин встал, взял трубку. Его необычно добродушное в этот вечер лицо стало озабоченным. Он одернул гимнастерку и даже попытался застегнуть воротничок. За столом примолкли: Пряхина явно вызывало начальство.
На коммутаторе постарались – дали доброе усиление, и голос командира роты капитана Кукушкина зазвучал так громко, что его услышали все.
– Вы что же это, Пряхин, забываетесь? – даже на расстоянии гремел недовольный басок. – Ушли и как в воду канули. Полдня звоним – никто не отвечает.
– Так, товарищ капитан… – отворачиваясь от стола, попробовал перебить старшина, но Кукушкин не стал его слушать.
– Плохо, старшина, плохо… И доложили по возвращении неясно. Гадай, что там у вас. Кого привели на пост? Какое состояние? Что с Почуйко? Может, вам вертолет прислать с врачом, а может, самому прилететь и взыскание наложить – пост остался без надзора? И это в тайге! Вы о бдительности не забывайте, старшина. Это главное.
– Так, товарищ капитан… – опять вмешался смущенный и озадаченный Пряхин. Он знал, что его могут услышать подчиненные, и это не нравилось ему. Он переступал с ноги на ногу и косился в сторону стола. Учитель первым понял состояние старшины и громко попросил Сенникова, который с особым вниманием прислушивался к телефонному разговору:
– Налейте-ка мне, пожалуйста, чайку…
Сенников даже не посмотрел на Лазарева, и чай ему налил Губкин. Старшина наконец дождался окончания выговора и четко, отрывисто от досады доложил о случившемся.
– Ну вот, это иное дело, – милостиво согласился капитан. – А то гадай, что у вас там случилось.
– Так, товарищ капитан, я же так и доложил, только вас не было.
– Вот и учтите – о таких чепе докладывайте лично. И еще – положение у нас усложняется, так что смотрите там, с гостями легче, а связь чтобы была бесперебойной. Имейте в виду – ваш пост трудный, стоит как раз на средине – гляди и поглядывай.
Коммутаторщики решили, что главное капитан сказал, и усиление упало. То хорошее, ободряющее, что было сказано капитаном, на посту никто не услышал.
Положив трубку, хмурый Пряхин подошел к столу-камню. Почуйко молча пододвинул ему кружку с чаем и осуждающе посмотрел на улыбающегося Аркадия. А тот и в самом деле в душе смеялся над старшиной. «И ему достается, похлеще, чем нам, грешным». И радовался, что он правильно, по его мнению, решил трудную задачу: «Нет, я не только не хуже других» (думать, что он лучше, все ж не решился). Чем больше он думал об этом, тем уверенней себя чувствовал, убеждаясь, что он должен, обязан руководить другими – ведь даже старшина допускает командирские ошибки. Он бы таких ошибок не допустил. Он бы навел порядок. И незаметно образ строгого старшины, до сих пор, несмотря на явные недостатки, все-таки уважаемого Сенниковым, померк, стушевался. Старшина казался ему почти таким же мужиковатым, как Почуйко, и Сенников его ничуть не боялся.
Солнце село, и над сопкой нависли зеленовато-розовые сумерки. Все вокруг казалось таинственным и призрачным. Голоса людей стали звучать тише, приглушенней, точно что-то настораживало их. Эта необычная обстановка возбуждала, подстегивала Сенникова, и он отрывисто – как ему казалось, по-командирски – спросил Лазарева:
– А что вы, собственно, делаете в тайге?
Ни притихшие солдаты, ни озабоченный Пряхин, ни, вероятно, Николай Иванович не заметили в его словах подозрительности и легкой пренебрежительности. Только Вася удивленно посмотрел на Аркадия, но промолчал. Аркадий лукаво прищурил глаза, покосился на Лазарева, словно разыгрывал несерьезного человека. Лазарев же ответил очень серьезно:
– А вы смеяться не будете?
Ему давно хотелось изменить обстановку, разрядить напряжение. Сенников помог ему, и, смягчая его вызывающую неловкость, Лазарев свел разговор к шутке:
– А то ведь некоторые ученые люди не верят нам с Васей, даже смеются над нами. Говорят, что мы неисправимые фантазеры.
– Нет, что вы! – воскликнул Губкин. – Мы не будем смеяться.
Он так покраснел, так по-мальчишески горячо и взволнованно блеснули его карие глаза, что Пряхин и Почуйко усмехнулись, а Сенников посмотрел на Сашу почти с презрением и засмеялся.
– Вот видите… – развел руками Николай Иванович. – Я еще не начал рассказывать, а уже смеются…
– Не всем же плакать, – вставил Сенников и покосился на Пряхина.
На мгновение Лазарева озадачила сенниковская двусмысленность, хотя он быстро справился с собой:
– Ладно! Плакать будете или смеяться, а я расскажу.
Государство Бохай и его наследство
Почуйко подкинул в очаг щепок, и, прежде чем они вспыхнули, ночная тьма словно сжала маленький гарнизон. Зажигались первые звезды. От реки поднимался белесый туман, подчеркивающий глубокую и таинственную темноту горной тайги, величавую молчаливость сопок. Было тихо. И в этой тишине неторопливый рассказ Лазарева казался особенно убедительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19