«Что это со мной?» — думал Стекляшкин с каким-то даже страхом. Много лет не переживал он ничего подобного и как-то, пожалуй, отвык.
Канат натянулся. Ревмира шла, держась за канат, перебирая руками. Рюкзак на плечах, что-то еще на голове. В нескольких метрах позади плелся Хипоня. И Стекляшкин, и не он один, отметили, что переходил-то он без груза, но перебирал руками цепко и лез упорно, расторопно. Когда нельзя было переложить дело ни на кого другого, доцент оказывался очень даже приспособленным и сильным.
— Ну что, согрелись?! — улыбнулся Саша. У него после реки, после ледяной воды становилось лучезарней на душе. И был еще один переход, уже с удобствами, держась за натянутый канат, для переноса всего нужного. И опять был костер, благо Ревмира, отогревшись, сунула в огонь еще веток, и рыжий прозрачный огонь рванулся к высокому небу.
Стекляшкин глянул на часы: девятый час! Переправа — эти семьдесят метров — сожрала еще час времени.
— Что, так каждый день ходить?!
— Нет, не каждый. Зачем каждый раз таскать снаряжение? Мы тут тент натянем и оставим, можно будет приходить на готовое. Чайник не понесем, котелок — тоже. Даже еды немного зароем, в стеклянной банке.
— А банка зачем?!
— Чтоб не учуяли. Я банку с крупой взял, другую с сахаром и с чаем, консервы. Сделаем захоронку, можно будем меньше таскать. Лопаты и кирку, думаю, тоже не потащим. Можно оставить и удочки…
— Значит, завтра пойдем налегке?!
— Почти налегке. А готовить надо во-он там… там кострище, еще со времен графа. Кто не завтракал? Кто есть хочет?
— Мужики, я не согласна! Пусть тут у нас будет дежурный!
— Не надо дежурного, я все сам сделаю, вы только… гм… рыбу ловите.
И Саша правда все стал делать сам: натянул брезент над старым кострищем, натащил кучу хвороста — и варить сегодня, и как запас — а вдруг пойдет дождь? А тут — запас сухого хвороста, лежит под куском целлофана. Он же сходил вырубил рогульки, сбегал за водой, и пока упревала вкуснейшая каша, исходился паром чайник, успел закопать захоронку. Он же вымыл всю посуду, сбегал по террасе подальше от людей, выкопал там ямку, сбросил все пищевые остатки — чтоб не привлекали мух. Не было и одиннадцати, день только начинался, и Саше становилось скучно. Сходил он в лес, принес чурбачков, сделал скамейку и стол… Времени еще было полно, и Саша наловил хариусов в сонной полдневной заводи, дальше вниз по реке, где кончалась терраса. Наловил и сварил из них свежайшую уху, а одного посолил и съел сам, прямо сырого, еле соленого, и с хлебом. День тянулся для него ужасно длинно.
А остальные занимались все другим… Вот, вроде, красная скала. Вокруг — ровная терраса, скала стоит одиночно, останец. Красная скала, под ней — источник. Вроде бы, вот оно, место, где можно отмерять, да и приниматься за раскопки.
— Саша, вот же красная скала?!
— Это первая. В трех километрах выше — вторая красная скала.
— Ну, хоть первая…
Вот и источник, бьющий под самой скалой.
— Давайте отмерим десять саженей от этого источника!
И вот тут выяснился загадочный характер самого понятия «сажень».
Хипоня рассказал о саженях еще раз, и его все честно слушали. …Про царскую, орленую, печатную, казенную, маховую и косую, квадратную и кубическую, рассыпную и никаковскую, про то, что сажень должна быть равна трем аршинам, а каждый аршин равен 71,12 см.
— Все это ладно, а копать-то где? — спросил Павел. Бродов, как и следует менту, проявлял приземленную бескрылость духа и прискорбное отсутствие любви к теории.
— Лучше всего взять оба варианта…
— Оба?! — изумилась Ревмира. Ей казалось, что стоит увезти Хипоню в лес, посулить долю клада, и сразу же найдутся кубические сажени, сразу доцент вспомнит все, что утаивает в городе. Правда оказалась неприятной.
— Ну а… если сажень в 152 сантиметра, то 10 саженей — это 15 метров. Если сажень 172 сантиметра, то тогда 17 метров. А если брать позднюю, в 2 метра 13 сантиметров, то 10 саженей получается 21 метр…
— Так кубическая-то из них какая?!
— По-моему, надо взять все…
И тут сердце Ревмиры упало окончательно — она поняла, что Хипоня сам не знает, какими саженями мерить.
Ну ладно, пусть даже придется бить три шурфа, на всякий случай, чтоб угадать нужную сажень. Но вот еще один совершенно неразрешимый вопрос: куда отсчитывать сажени: на северо-запад или же на северо-восток?!
— Владимир, давай рулетку и компас!
Павел забивал колышек, Хипоня держал инструменты, Володя побежал с веревкой… Да, все были очень заняты! Та-ак… Если мерить на северо-восток, то, получается, есть только одна отметка — на пятнадцать метров. Потом уже пошла только скала. А если мерить на северо-запад, то вроде бы вот тут, на самом краю террасы, и можно сделать все три отметки.
— Алексей Никодимыч, возьмите же лопату. Павел, вы немного покопаете? Хоть клада и не существует. Володя, вооружись киркой.
Только Ревмире не хватило инструмента, и она осуществляла, так сказать, идейное руководство.
— И-эххх! — крякнул Алексей Никодимыч и с силой вогнал в грунт лопату. Лопата вошла на четверть штыка и застыла, издав невероятной силы хруст. Копать здесь было не так просто — не столько приходилось подгребать совковой лопатой, сколько разбивать грунт киркой, потом поддевать штыковой лопатой, а уж оставшееся выбрасывать, подцепляя совком. Терраса там или не терраса, а грунт оказался битком набит камнями разного размера. Большая часть камней находилась в разной стадии превращения в охру. Камни были покрыты рыхлым красным или рыжим налетом, который и использовал первобытный человек — сыпал в могилы, как «кровь мертвых», чтобы мертвецы могли бы встать в загадочном царстве мертвых.
— Неужели нанесла река?
— А вы посмотрите — все камни-то неправильной формы, не окатанные в реке. Сразу видно — они со скалы сыпались.
— Получается, что река наносила террасу, а все это время со скалы сыпались обломки?
— Конечно. Только вот вопрос — сколько времени образовывалась такая терраса? Она же тут в рост человека…
— Наверное, тысячелетия.
Как ни странно, Стекляшкину даже понравилось. После сидячей жизни, однообразной работы, компьютера хорошо было чувствовать, как мерно сокращаются мышцы, хрустит камушками кирка, как солнце золотит, а ветер остужает кожу. Был в этой работе отдых от повседневности; был отдых от дурной жизни в большом городе; было все, зачем люди едут на дачу… и еще многое другое. Стекляшкин выпрямлялся, переводил дыхание, и перед ним оказывалась сияющая под солнцем ярко-голубая река, яркие-яркие леса на другом берегу, пухлые, как вата, облака.
Вот белое, пухлое показалось над холмом. Что именно, какое — пока не видно, виден только верхний край. Пока можно угадывать, каких оно размеров, какой формы. Вот, выкатывается целиком, плывет в синеве, над холмами. А над окоемом снова показывается белый пухлый краешек. Снова можно угадывать.
Люди любят смотреть на огонь, на быстро текущую воду. Володя Стекляшкин обнаружил, что больше всего любит смотреть именно на облака. И не просто на облака в небе — на празднично-яркие облака, выкатывающиеся из-за холмов.
Стекляшкин взмахивал киркой, наклонялся, и перед ним оказывалась яма — ярко-рыжая глина с ярко-белыми прослоечками мергеля, с множеством камней разной формы, с которых отлетали ярко-рыжие, кровяно-красные куски. В яме было прохладно, и чем она была глубже, тем приятнее было стоять в яме, радуясь контрасту. Тем более, что солнце переместилось и полыхало сейчас как раз на копающих и на скалу. В резком, пронзительном свете, почти без теней, плавилась голова ее приходилось повязывать, чтобы хоть пот не заливал глаз.
«Я, как финиковая пальма, — усмехался про себя Стекляшкин. — Сказано же про нее — ноги пальмы должны быть в воде, а голова — в огне».
Но и контраст был странным образом приятен. И приятно было, что жарко, что в пронзительном свете все такой яркое, разноцветное, что больно глазам.
Становилось совсем невыносимо, и Владимир Павлович сбегал к речке. Ниже террасы русло сужалось, большие камни подходили вплотную, а течение прижималось к огромной, косматой ото мха скале. Здесь цвет воды снова становился бутылочно-зеленым, глубоким, словно вбирал в себя цвет подступавших к воде лесов, и эта вода начинала подпрыгивать на подводных камнях. Образовывались буруны, и на этих бурунах можно было ехать, почти не делая движений. Вода сама толкала снизу; только проплыв стремнину, нужно было снова энергично загребать руками, куда-то стараться приплыть. А вот нырять никак не стоило: на глубине вода была такая, что Владимир Павлович боялся, как бы не схватило сердце.
Вода делала на дне маленькие хребтики в песке. В детстве Володя Стекляшкин очень интересовался такими хребтиками и любил на них смотреть. А потом он, как ему сказали, «вырос», и он перестал их совершенно замечать. Взрослые люди не замечают такой чепухи — они заняты, они торопятся. А еще у него не было времени и сил… ни на что. Он всегда был напряжен и раздражен. Злился, обижался на жену, на начальство, на судьбу, на жизнь, на собутыльников, на дочь. Не было времени и сил заметить эти хребтики и ровики, обратить внимание, как неровно на дне под ногой.
Стекляшкин катался на речке, удивляясь только одному… Это ведь ничего не стоит, и почти никаких усилий не надо… Почему же он купается в речке, переходит реки вброд, копает землю и смотрит на небо, лес и облака едва ли не впервые лет за пять? Что ему мешало раньше?! Даже на Столбах, в избе, вокруг было много людей, и с ними приходилось говорить, пить водку, орать и петь под гитару… Костер и скалы были поводом, чтобы собираться вместе, петь и орать; лес, летняя ночь — декорациями сцены, на которой шло общение.
Но что же мешало вот так купаться, работать и впитывать в себя весь мир?! Раз это доставляет столько удовольствия…
Вода стекала с тела Владимира Павловича, стягивала кожу, делала ее морщинистой на ступнях и пальцах ног, придавала бодрости и силы. Может быть, дело в воде?
— Саша, у реки какая скорость?
— Прикиньте сами… Километров двадцать-тридцать будет…
— В смысле — километров в час?
— Ну да.
— А истоки Оя — километрах в двухстах… Даже в ста пятидесяти, кажется.
Вода, в которую погружался Стекляшкин, еще день-два назад была льдом горных ледников. Какую информацию несла она в себе, эта зеленая холодная вода? Сколько веков, сколько тысяч лет была она льдом — наверное, таким же зеленым, таинственным?
Синева неба, холод и зелень воды, пронзительная чистота воздуха проникала в Стекляшкина, очищая и оздоровливая, не только тело, но и душу. Перед всем этим… перед настоящим — горами, небом и рекой, не было места мелкому и ничтожному. Не было места сексуальной озабоченности, трусости, страху перед женой или для клуба «Колесо». Началось это, пожалуй, уже когда впереди замаячили горы — большие, настоящие, серьезные… Тогда Стекляшкин впервые готов был просто цыкнуть на жену: не годились ее дурные вопли в горах, среди большого и серьезного. А дальше оказывалось все больше и больше настоящего, и приходилось всерьез выбирать. Или горы, река, лес, хриплые крики кукушки, или — тоскливый запой от невнимания Ревмиры. Волей-неволей надо было отказаться или от одного, или от другого, и никаких паллиативов быть никак не могло. Отказаться от гор и реки Стекляшкин был не в состоянии и чувствовал себя сейчас так, как если бы он сбрасывал в бурную воду дурь за дурью, комплекс за комплексом, воспоминание за воспоминанием.
Разумеется, всякий бывалый человек сразу же скажет, что Стекляшкин давно был готов к освобождению от постылой жены, и что необычность обстановки только послужила толчком, помогла всему разрешиться быстрее. Мол, именно потому все, что давно хотело прорваться, началось именно здесь, среди живительной мощи кедров, гор, реки, бешено летящей по камням.
Вечно Стекляшкин был кому-то должен, вечно он был частью чего-то: класса, коллектива, роты, лаборатории, отдела, семьи. Всегда ему говорили, что он «должен». «Ты должен быть патриотом своего класса!» — страшно рычала классная руководительница. «Долг советского военнослужащего…» — тоскливо бубнил замполит. «Все советские люди…» — сообщал по телевизору Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев, кто-то еще.
Сейчас Стекляшкин чувствовал себя не частью чего-то и ничего и никому не должным. Он был сильным, уверенным в себе и готов был делать жизнь такой, какой ему самому хочется. Даже Ревмира… Даже Ревмира была вольна идти с ним или не идти. Но и вместе с Володей Стекляшкиным Ревмира шла следом за ним, а если Ревмира не была со Стекляшкиным и не хотела идти следом, хуже становилось только ей.
И замирало сердце у пацана-переростка… Неужели так… вот так чувствуют себя мужчины?!. Постоянно?! Володя Стекляшкин приходил к выводу, что так чувствовать себя они не могут — не выдержат, помрут от счастья.
Одно отравляло существование Стекляшкина в этом его новом состоянии — это обилие кровососущих тварей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71