Но если кто и был рожден для такой судьбы, то это мой отчим.
Когда я снова вижу его в своей памяти, когда рисую себе этот широкий тяжелый лоб и суровое лицо, я думаю о нем как об острове, лежащем по ту сторону бурных вод — он близко, но на нем никто не бывает. Я была слишком мала и застенчива, чтобы пробовать докричаться через разделяющий нас поток, но вряд ли это имело значение — Сулис не казался человеком, которого одиночество тяготит. Даже в людной комнате он всегда смотрел не на людей, а на стены, словно видел сквозь камень какое-то лучшее место. Даже в самые счастливые его дни я редко видела, как он смеется, а его мимолетная улыбка давала понять, что шутки, которые ему нравятся, другим непонятны.
Он не был ни дурным, ни даже трудным человеком, как мой дед Годрик, но мне порой было трудно понять бесконечную преданность, с которой относились к нему солдаты. Телларину, когда он вступил в отряд Аваллеса, рассказали, как господин Сулис однажды вынес с поля битвы двух простых раненых латников, одного за другим, и это под тучей троеводских стрел. Если это правда, тогда ясно, за что любили его люди, — но в нашем замке не было места для подобных подвигов.
Когда я была еще мала, Сулис при встрече гладил меня по голове и задавал вопросы, которые должны были выразить отеческую заботу, но на деле показывали только, что он плохо представляет себе, чем я могу увлекаться в свои годы. Когда я подросла, он стал еще более вежлив и хвалил мои туалеты или мое рукоделие в той же заученной манере, как с арендаторами в Эдонмансе, — он запомнил их по книгам сенешаля и, проезжая мимо, называл каждого по имени и желал всем доброго года.
После смерти матери Сулис еще более отдалился от всех, словно ее кончина освободила его от повседневных обязанностей, которые он выполнял столь скрупулезно. Он почти перестал заниматься хозяйственными делами и читал целыми часами — иногда и ночь напролет, кутаясь в плотные одежды от холода. Он жег больше свечей, чем все в доме, вместе взятые.
Книги, которые он привез с собой из большого родового дома в Наббане, были большей частью божественные, но попадались среди них военные и разные другие истории. Он Как-то разрешил мне заглянуть в одну из них, но я тогда еще читала по складам и с трудом разбирала чужие имена и названия в описаниях битв. К другим фолиантам он меня вовсе не допускал и запирал их в сундуках. Увидев, как он их прячет, я уже не могла отделаться от этого воспоминания. Что же это за книги, думала я, которые надо держать под ключом?
В одном из сундуков хранились его собственные труды, но это я узнала только два года спустя, незадолго до ночи Черного Пламени.
В год после смерти матери, когда я нашла его за книгой в тусклом свете тронного зала, господин Сулис посмотрел на меня по-настоящему в первый и единственный раз на моей памяти.
Я робко спросила, что он читает, и он позволил мне посмотреть книгу у него на коленях, красивое иллюстрированное житие пророка Варриса с цаплей Хонсы Сулиса, вытисненной золотом на переплете. Я показала на картинку, где Варриса истязали на колесе, и сказала:
— Бедный, бедный. Как он, должно быть, страдал. А все потому, что остался верен своему Богу. Господь, наверное, с радостью принял его в раю.
Картинка с Варрисом подскочила — так вздрогнул отчим. Я подняла голову — он пристально смотрел на меня своими карими глазами, полными непонятных мне чувств. На миг я испугалась, что он ударит меня. Он в самом деле поднял свою мощную руку, но лишь нежно коснулся моих волос и тут же сжал пальцы в кулак, не сводя с меня горящего взора.
— Они отняли у меня все, Бреда. — В его голосе звучала боль, причину которой я не могла разгадать. — Но я никогда не склонюсь. Никогда.
Я затаила дыхание, растерянная и все еще немного напуганная. Еще миг — и отчим пришел в себя. Он поднес кулак ко рту, притворно кашлянул — не было на свете худшего лицедея, чем он, — и попросил, чтобы я позволила ему продолжить чтение, пока дневной свет еще не угас. Я и по сей день не знаю, кого он разумел под словом «они». Императора и его двор в Наббине? Священников? Или самого Бога с его ангелами?
Я знаю одно: он пытался высказать мне то, что его жгло, но не нашел слов. И мое сердце преисполнилось болью за него.
***
Мой Телларин однажды спросил меня:
— Как могло случиться, что никто тобой не завладел? Ведь ты так красива и ты королевская дочь.
Но, как я уже говорила, господин Сулис не был ни королем, ни моим родным отцом. А зеркало, принадлежавшее ранее матери, подсказывало мне, что и красоту мою мои солдат сильно преувеличивает. Мать была светла, светозарна — я черна. У нее была высокая шея, длинные руки и ноги, пышные бедра — я получилась худой, как мальчишка. Где бы мне ни выкопали могилу, много места она не займет.
Но Телларин смотрел глазами любви, а любовь, подобно волшебным чарам, гонит рассудок прочь.
— Зачем тебе мужлан вроде меня? — говорил он. — Как ты можешь любить человека, который не принесет тебе земель, кроме разве что фермы, купленной на солдатское жалованье? Не даст твои детям ни титула, ни благородной крови?
Любовь не умеет считать, следовало бы ответить мне. Любовь сама делает свой выбор и сама отказывается от него.
И если бы он видел себя моими глазами, он не задавал бы вопросов.
***
Стояла ранняя весна моего пятнадцатого года, когда часовые при первых проблесках рассвета увидели лодки, плывущие через Королевское озеро. Это были не простые рыбачьи суденышки, а барки, в каждой из которых помещалось больше дюжины человек вместе с конями. Жители замка вышли навстречу новоприбывшим.
Вынеся на берег все товары, Телларин и другие воины сели на коней, поднялись на холм и въехали в главные ворота. Створки навесили совсем недавно — они были из грубого, неоструганного дерева, но могли сослужить службу в случае войны. У отчима были причины держаться начеку, что подтвердили прибывшие к нему воины.
Собственно говоря, командовал отрядом друг Телларина Аваллес, всадник и родственник Сулиса, но нетрудно было заметить, кому из двоих солдаты отдают предпочтение. Моему Телларину в ту пору едва минуло двадцать лет. Не из писаных красавчиков, слишком длиннолицый и носатый, чтобы походить на ангелов, нарисованных в книгах отчима, для меня он был лучше всех. Он снял шлем, подставив голову утреннему солнцу, и ветер с озера трепал его золотистые волосы. Даже мой неопытный глаз разглядел, что он слишком молод для воина, но я видела при этом, что его соратники тоже восхищаются им.
Он увидел меня в толпе рядом с отчимом и улыбнулся, как будто узнал, хотя мы встретились впервые. А во мне кровь вспыхнула огнем, но я так мало еще жила на свете, что не распознала любовной горячки.
Отчим обнял Аваллеса, а Телларин и остальные, преклонив колени, поочередно принесли ему клятву на верность. Я уверена, что во время этой церемонии Сулис думал только об одном: как бы поскорее вернуться к своим книгам.
Воинов прислала сюда семья моего отчима в Наббане. Письмо, привезенное Аваллесом, извещало, что при императорском дворе возобновились разговоры о Сулисе и священники-эдониты усиленно этому способствуют. Если бедняк верит на свой лад — это одно дело, писал семейный совет, но когда вельможа с деньгами, землями и громким именем начинает исповедовать собственную веру, влиятельные лица видят в этом угрозу. Опасаясь за жизнь Сулиса, семья шлет ему тщательно отобранных бойцов и советует удвоить бдительность.
Хотя причина прибытия отряда была невеселой, вести с родины всегда желанны, притом многие из новоприбывших сражались рядом с другими воинами отчима, и теперь старые друзья соединились вновь.
Когда Сулис наконец удалился к себе, а Ульса еще не успела загнать меня в дом, Телларин попросил Аваллеса представить его мне. Сам Аваллес был смуглый, тяжелолицый молодой человек с пробивающейся бородкой, всего на несколько лет старше Телларина, но фамильная серьезность делала его чуть ли не пожилым. Он чересчур крепко сжал мне руку и произнес пару неуклюжих комплиментов о прелестных цветках, расцветающих на севере, а потом представили своему другу.
Телларин не стал целовать мне руку, но его ясные глаза показались мне крепче всякого пожатия.
— Я навсегда запомню этот день, госпожа, — сказал он с поклоном. Тут Ульса подхватила меня под локоть и утащила прочь.
***
Даже в разгаре любовной горячки, которой был отмечен весь мой пятнадцатый год, я не могла не замечать, что перемены, начавшиеся с отчимом после смерти матери, принимают все более худший оборот.
Сулис теперь почти не выходил из своих комнат, запираясь там со своими книгами и писаниями, — только самое неотложное дело могло выманить его наружу. Беседовал он только с отцом Ганарисом, немногословным капелланом — единственным священником, который приехал с ним из Наббана. Сулис отдал своему старому боевому товарищу свежеотстроенную замковую часовню, и это место оставалось одним из немногих, которые хозяин замка еще посещал. Но его визиты, судя по всему, не доставляли старому капеллану большого удовольствия. Однажды я видела, как они распрощались. Сулис, нагнув голову против ветра, зашагал обратно через двор в наши покои, а Ганарис посмотрел ему вслед хмуро и печально — как человек, чей старый друг смертельно болен.
Возможно, я, если бы постаралась, и сумела бы чем-нибудь помочь отчиму. Возможно, нашлась бы и другая дорога, кроме той, что привела нас к дереву, растущему во тьме. Но я, по правде сказать, хотя и видела ясно все эти обстоятельства, особого внимания на них не обращала. Телларин, мой солдат, начал ухаживать за мной — сначала дело ограничивалось взглядами и приветствиями, потом он стал делать мне маленькие подарки, и все остальное в жизни представлялось мне очень незначительным.
Все изменилось так, будто новое солнце, больше прежнего, взошло над замком, согрев каждый его уголок. Даже самые обыденные дела приобрели новый смысл благодаря моим чувствам к ясноглазому Телларину. Я стала прилежно заниматься катехизисом и чтением, чтобы моему любимому не казалось, что со мной не о чем говорить.., кроме тех дней, когда ничем не могла заниматься, мечтая о нем. Я использовала свои прогулки по замку как предлог, чтобы увидеть его, обменяться с ним взглядом через двор или с другого конца коридора. Даже сказки, которые Ульса рассказывала мне за шитьем и которые прежде лишь помогали коротать время, звучали теперь совершенно по-новому. Влюбленные принцы и принцессы были Телларином и мной. Их страдания жгли меня, как огнем, а торжество любви трогало так глубоко, что порой я боялась лишиться чувств.
В конце концов Ульса, которая примечала многое, хотя ничего не знала наверное, перестала рассказывать мне какие бы то ни было истории с поцелуями.
Но тогда у меня уже появилась своя история, и я ею жила. Наш первый поцелуй состоялся, когда мы гуляли в продуваемом ветром садике под сенью башни северян. С тех пор это безобразное сооружение стало казаться мне прекрасным, и мне становилось тепло в самый холодный день, когда я видела эту башню.
— Твой отчим мог бы отрубить мне голову, — сказал мой солдат, касаясь моей щеки своей. — Я предал его доверие и забыл о своем положении.
— Раз уж ты все равно приговорен, — прошептала я, — можешь согрешить еще раз. — И я увлекла его подальше в тень и целовала, пока у меня не заболели губы. Я никогда еще не чувствовала себя такой живой, я сходила с ума. Я голодала без него, без его поцелуев, его голоса.
Он дарил мне мелочи, которых не водилось в унылом, бережливом доме Сулиса, — цветы, сладости, безделушки, покупая их на рынке в новом городке Эркинчестере за воротами замка. Я с трудом заставляла себя есть медовые финики, которые он приносил — не потому, что они были разорительны для его кошелька, хотя так оно и было — он не мог похвалиться богатством, как его друг Аваллес, — а потому, что это были его дары, для меня драгоценные. Съедать их казалось мне чудовищным транжирством.
— Ну так ешь понемногу, — говорил он мне. — Они будут целовать твои губки, когда меня рядом нет.
Нечего и говорить, что я отдалась ему безраздельно. Намеки Ульсы на падших женщин, которые топятся в Королевском озере, на невест, которых с позором отсылают к родителям после первой ночи, даже о незаконных детях, становящихся причиной страшных войн, я пропускала мимо ушей. Я отдала Телларину и сердце свое, и тело. Кто бы не сделал этого на моем месте? И стань я опять той девушкой, вышедшей из мрака своего грустного детства на свет яркого дня, я сделала бы это снова и с той же радостью. Даже теперь, когда я вижу всю глупость содеянного мной, я не могу винить ту девочку. Когда ты молода и жизнь кажется тебе длинной-предлинной, у тебя, как ни странно, совсем нет терпения — ты не можешь понять, что будет и другой день, другое время, другой случай. Так уж создал нас Бог — кто знает почему?
1 2 3 4 5 6 7 8
Когда я снова вижу его в своей памяти, когда рисую себе этот широкий тяжелый лоб и суровое лицо, я думаю о нем как об острове, лежащем по ту сторону бурных вод — он близко, но на нем никто не бывает. Я была слишком мала и застенчива, чтобы пробовать докричаться через разделяющий нас поток, но вряд ли это имело значение — Сулис не казался человеком, которого одиночество тяготит. Даже в людной комнате он всегда смотрел не на людей, а на стены, словно видел сквозь камень какое-то лучшее место. Даже в самые счастливые его дни я редко видела, как он смеется, а его мимолетная улыбка давала понять, что шутки, которые ему нравятся, другим непонятны.
Он не был ни дурным, ни даже трудным человеком, как мой дед Годрик, но мне порой было трудно понять бесконечную преданность, с которой относились к нему солдаты. Телларину, когда он вступил в отряд Аваллеса, рассказали, как господин Сулис однажды вынес с поля битвы двух простых раненых латников, одного за другим, и это под тучей троеводских стрел. Если это правда, тогда ясно, за что любили его люди, — но в нашем замке не было места для подобных подвигов.
Когда я была еще мала, Сулис при встрече гладил меня по голове и задавал вопросы, которые должны были выразить отеческую заботу, но на деле показывали только, что он плохо представляет себе, чем я могу увлекаться в свои годы. Когда я подросла, он стал еще более вежлив и хвалил мои туалеты или мое рукоделие в той же заученной манере, как с арендаторами в Эдонмансе, — он запомнил их по книгам сенешаля и, проезжая мимо, называл каждого по имени и желал всем доброго года.
После смерти матери Сулис еще более отдалился от всех, словно ее кончина освободила его от повседневных обязанностей, которые он выполнял столь скрупулезно. Он почти перестал заниматься хозяйственными делами и читал целыми часами — иногда и ночь напролет, кутаясь в плотные одежды от холода. Он жег больше свечей, чем все в доме, вместе взятые.
Книги, которые он привез с собой из большого родового дома в Наббане, были большей частью божественные, но попадались среди них военные и разные другие истории. Он Как-то разрешил мне заглянуть в одну из них, но я тогда еще читала по складам и с трудом разбирала чужие имена и названия в описаниях битв. К другим фолиантам он меня вовсе не допускал и запирал их в сундуках. Увидев, как он их прячет, я уже не могла отделаться от этого воспоминания. Что же это за книги, думала я, которые надо держать под ключом?
В одном из сундуков хранились его собственные труды, но это я узнала только два года спустя, незадолго до ночи Черного Пламени.
В год после смерти матери, когда я нашла его за книгой в тусклом свете тронного зала, господин Сулис посмотрел на меня по-настоящему в первый и единственный раз на моей памяти.
Я робко спросила, что он читает, и он позволил мне посмотреть книгу у него на коленях, красивое иллюстрированное житие пророка Варриса с цаплей Хонсы Сулиса, вытисненной золотом на переплете. Я показала на картинку, где Варриса истязали на колесе, и сказала:
— Бедный, бедный. Как он, должно быть, страдал. А все потому, что остался верен своему Богу. Господь, наверное, с радостью принял его в раю.
Картинка с Варрисом подскочила — так вздрогнул отчим. Я подняла голову — он пристально смотрел на меня своими карими глазами, полными непонятных мне чувств. На миг я испугалась, что он ударит меня. Он в самом деле поднял свою мощную руку, но лишь нежно коснулся моих волос и тут же сжал пальцы в кулак, не сводя с меня горящего взора.
— Они отняли у меня все, Бреда. — В его голосе звучала боль, причину которой я не могла разгадать. — Но я никогда не склонюсь. Никогда.
Я затаила дыхание, растерянная и все еще немного напуганная. Еще миг — и отчим пришел в себя. Он поднес кулак ко рту, притворно кашлянул — не было на свете худшего лицедея, чем он, — и попросил, чтобы я позволила ему продолжить чтение, пока дневной свет еще не угас. Я и по сей день не знаю, кого он разумел под словом «они». Императора и его двор в Наббине? Священников? Или самого Бога с его ангелами?
Я знаю одно: он пытался высказать мне то, что его жгло, но не нашел слов. И мое сердце преисполнилось болью за него.
***
Мой Телларин однажды спросил меня:
— Как могло случиться, что никто тобой не завладел? Ведь ты так красива и ты королевская дочь.
Но, как я уже говорила, господин Сулис не был ни королем, ни моим родным отцом. А зеркало, принадлежавшее ранее матери, подсказывало мне, что и красоту мою мои солдат сильно преувеличивает. Мать была светла, светозарна — я черна. У нее была высокая шея, длинные руки и ноги, пышные бедра — я получилась худой, как мальчишка. Где бы мне ни выкопали могилу, много места она не займет.
Но Телларин смотрел глазами любви, а любовь, подобно волшебным чарам, гонит рассудок прочь.
— Зачем тебе мужлан вроде меня? — говорил он. — Как ты можешь любить человека, который не принесет тебе земель, кроме разве что фермы, купленной на солдатское жалованье? Не даст твои детям ни титула, ни благородной крови?
Любовь не умеет считать, следовало бы ответить мне. Любовь сама делает свой выбор и сама отказывается от него.
И если бы он видел себя моими глазами, он не задавал бы вопросов.
***
Стояла ранняя весна моего пятнадцатого года, когда часовые при первых проблесках рассвета увидели лодки, плывущие через Королевское озеро. Это были не простые рыбачьи суденышки, а барки, в каждой из которых помещалось больше дюжины человек вместе с конями. Жители замка вышли навстречу новоприбывшим.
Вынеся на берег все товары, Телларин и другие воины сели на коней, поднялись на холм и въехали в главные ворота. Створки навесили совсем недавно — они были из грубого, неоструганного дерева, но могли сослужить службу в случае войны. У отчима были причины держаться начеку, что подтвердили прибывшие к нему воины.
Собственно говоря, командовал отрядом друг Телларина Аваллес, всадник и родственник Сулиса, но нетрудно было заметить, кому из двоих солдаты отдают предпочтение. Моему Телларину в ту пору едва минуло двадцать лет. Не из писаных красавчиков, слишком длиннолицый и носатый, чтобы походить на ангелов, нарисованных в книгах отчима, для меня он был лучше всех. Он снял шлем, подставив голову утреннему солнцу, и ветер с озера трепал его золотистые волосы. Даже мой неопытный глаз разглядел, что он слишком молод для воина, но я видела при этом, что его соратники тоже восхищаются им.
Он увидел меня в толпе рядом с отчимом и улыбнулся, как будто узнал, хотя мы встретились впервые. А во мне кровь вспыхнула огнем, но я так мало еще жила на свете, что не распознала любовной горячки.
Отчим обнял Аваллеса, а Телларин и остальные, преклонив колени, поочередно принесли ему клятву на верность. Я уверена, что во время этой церемонии Сулис думал только об одном: как бы поскорее вернуться к своим книгам.
Воинов прислала сюда семья моего отчима в Наббане. Письмо, привезенное Аваллесом, извещало, что при императорском дворе возобновились разговоры о Сулисе и священники-эдониты усиленно этому способствуют. Если бедняк верит на свой лад — это одно дело, писал семейный совет, но когда вельможа с деньгами, землями и громким именем начинает исповедовать собственную веру, влиятельные лица видят в этом угрозу. Опасаясь за жизнь Сулиса, семья шлет ему тщательно отобранных бойцов и советует удвоить бдительность.
Хотя причина прибытия отряда была невеселой, вести с родины всегда желанны, притом многие из новоприбывших сражались рядом с другими воинами отчима, и теперь старые друзья соединились вновь.
Когда Сулис наконец удалился к себе, а Ульса еще не успела загнать меня в дом, Телларин попросил Аваллеса представить его мне. Сам Аваллес был смуглый, тяжелолицый молодой человек с пробивающейся бородкой, всего на несколько лет старше Телларина, но фамильная серьезность делала его чуть ли не пожилым. Он чересчур крепко сжал мне руку и произнес пару неуклюжих комплиментов о прелестных цветках, расцветающих на севере, а потом представили своему другу.
Телларин не стал целовать мне руку, но его ясные глаза показались мне крепче всякого пожатия.
— Я навсегда запомню этот день, госпожа, — сказал он с поклоном. Тут Ульса подхватила меня под локоть и утащила прочь.
***
Даже в разгаре любовной горячки, которой был отмечен весь мой пятнадцатый год, я не могла не замечать, что перемены, начавшиеся с отчимом после смерти матери, принимают все более худший оборот.
Сулис теперь почти не выходил из своих комнат, запираясь там со своими книгами и писаниями, — только самое неотложное дело могло выманить его наружу. Беседовал он только с отцом Ганарисом, немногословным капелланом — единственным священником, который приехал с ним из Наббана. Сулис отдал своему старому боевому товарищу свежеотстроенную замковую часовню, и это место оставалось одним из немногих, которые хозяин замка еще посещал. Но его визиты, судя по всему, не доставляли старому капеллану большого удовольствия. Однажды я видела, как они распрощались. Сулис, нагнув голову против ветра, зашагал обратно через двор в наши покои, а Ганарис посмотрел ему вслед хмуро и печально — как человек, чей старый друг смертельно болен.
Возможно, я, если бы постаралась, и сумела бы чем-нибудь помочь отчиму. Возможно, нашлась бы и другая дорога, кроме той, что привела нас к дереву, растущему во тьме. Но я, по правде сказать, хотя и видела ясно все эти обстоятельства, особого внимания на них не обращала. Телларин, мой солдат, начал ухаживать за мной — сначала дело ограничивалось взглядами и приветствиями, потом он стал делать мне маленькие подарки, и все остальное в жизни представлялось мне очень незначительным.
Все изменилось так, будто новое солнце, больше прежнего, взошло над замком, согрев каждый его уголок. Даже самые обыденные дела приобрели новый смысл благодаря моим чувствам к ясноглазому Телларину. Я стала прилежно заниматься катехизисом и чтением, чтобы моему любимому не казалось, что со мной не о чем говорить.., кроме тех дней, когда ничем не могла заниматься, мечтая о нем. Я использовала свои прогулки по замку как предлог, чтобы увидеть его, обменяться с ним взглядом через двор или с другого конца коридора. Даже сказки, которые Ульса рассказывала мне за шитьем и которые прежде лишь помогали коротать время, звучали теперь совершенно по-новому. Влюбленные принцы и принцессы были Телларином и мной. Их страдания жгли меня, как огнем, а торжество любви трогало так глубоко, что порой я боялась лишиться чувств.
В конце концов Ульса, которая примечала многое, хотя ничего не знала наверное, перестала рассказывать мне какие бы то ни было истории с поцелуями.
Но тогда у меня уже появилась своя история, и я ею жила. Наш первый поцелуй состоялся, когда мы гуляли в продуваемом ветром садике под сенью башни северян. С тех пор это безобразное сооружение стало казаться мне прекрасным, и мне становилось тепло в самый холодный день, когда я видела эту башню.
— Твой отчим мог бы отрубить мне голову, — сказал мой солдат, касаясь моей щеки своей. — Я предал его доверие и забыл о своем положении.
— Раз уж ты все равно приговорен, — прошептала я, — можешь согрешить еще раз. — И я увлекла его подальше в тень и целовала, пока у меня не заболели губы. Я никогда еще не чувствовала себя такой живой, я сходила с ума. Я голодала без него, без его поцелуев, его голоса.
Он дарил мне мелочи, которых не водилось в унылом, бережливом доме Сулиса, — цветы, сладости, безделушки, покупая их на рынке в новом городке Эркинчестере за воротами замка. Я с трудом заставляла себя есть медовые финики, которые он приносил — не потому, что они были разорительны для его кошелька, хотя так оно и было — он не мог похвалиться богатством, как его друг Аваллес, — а потому, что это были его дары, для меня драгоценные. Съедать их казалось мне чудовищным транжирством.
— Ну так ешь понемногу, — говорил он мне. — Они будут целовать твои губки, когда меня рядом нет.
Нечего и говорить, что я отдалась ему безраздельно. Намеки Ульсы на падших женщин, которые топятся в Королевском озере, на невест, которых с позором отсылают к родителям после первой ночи, даже о незаконных детях, становящихся причиной страшных войн, я пропускала мимо ушей. Я отдала Телларину и сердце свое, и тело. Кто бы не сделал этого на моем месте? И стань я опять той девушкой, вышедшей из мрака своего грустного детства на свет яркого дня, я сделала бы это снова и с той же радостью. Даже теперь, когда я вижу всю глупость содеянного мной, я не могу винить ту девочку. Когда ты молода и жизнь кажется тебе длинной-предлинной, у тебя, как ни странно, совсем нет терпения — ты не можешь понять, что будет и другой день, другое время, другой случай. Так уж создал нас Бог — кто знает почему?
1 2 3 4 5 6 7 8