И впереди – тюрьма.
Или побег. Но бежать он должен один. Один? Без нее? Он почувствовал, как ненавидит ее в эту минуту, но знал также, что не может думать ни о чем другом, только о ней. Он будет блуждать по свету бесцельно, без всякого смысла, – не будет видеть ничего и не слышать, кроме ее звонкого, щебечущего голоса, кроме ее стройной ноги в красном трико. О, он умрет от тоски по ней. Там ли, в тюрьме ли – не все ли равно. Эта нога-эта красивая, стройная ножка!
Игра проиграна – нужно платить. Он заплатит тотчас же, ночью, – он никому не останется должен. Заплатить тем, что у него осталось, – своей жизнью.
Он подумал, что ведь, в сущности, жизнь не имеет уже больше никакой ценности и что в конце концов он все-таки обманет своих партнеров.
Мысль доставила ему некоторое удовольствие. Он стал раздумывать: нельзя ли причинить им еще какие-нибудь неприятности. Это было бы для него хотя бы небольшим удовлетворением.
Он вынул из письменного стола свое завещание, в котором единственной наследницей назначалась Альрауне. Прочел, потом разорвал на мелкие клочки.
– Я должен составить новое, – пробормотал он. – Но в чью пользу, в чью?…
Он взял лист бумаги, обмакнул перо в чернила. У него есть сестра, а у той сын – Франк Браун, его племянник… Он колебался. Ему… ему? Разве не он принес в подарок
профессору странное существо, от которого тот теперь гибнет?
О, вот ему-то он должен заплатить еще больше, чем Альрауне!
Если уж суждено погибнуть так жестоко, так неизбежно, – то пусть и Франк Браун, вселивший в него эту мысль, разделит его участь. О, против племянника есть превосходное оружие: дочь, Альрауне тен-Бринкен. Она и Франка Брауна приведет туда, где сейчас стоит он, профессор, тайный советник тен-Бринкен.
Он задумался. Покачал головой и самодовольно улыбнулся с чувством последнего торжества. И написал завещание, не останавливаясь, своим быстрым уродливым почерком.
Наследницей он оставлял Альрауне. Сестре завещал небольшую сумму и еще меньшую племяннику. Его же он назначал своим душеприказчиком и опекуном Альрауне до ее совершеннолетия. Франк Браун должен будет приехать сюда, должен быть около нее, будет вдыхать удушливый аромат ее губ.
С ним будет то же, что и с другими. То же, что с графом и с доктором Моненом, то же, что с Вольфом Гонтрамом, то же, что с шофером. То же, что с самим профессором, наконец!
Он громко расхохотался. Добавил еще, что если Альрауне умрет, не оставив наследников, состояние должно перейти к университету. Таким образом, племянник в любом случае ничего не получит.
Он подписал завещание и аккуратно сложил. Потом опять взял кожаную книгу. Тщательно записал историю и добавил все, что произошло за последнее время. И за -
кончил небольшим обращением к племяннику, – обращением, полным сарказма: «Испытай свое счастье. Жаль, что меня уже не будет, когда придет твой черед, – мне бы так хотелось на тебя посмотреть!»
Он тщательно промокнул написанное, захлопнул книгу и положил обратно в письменный стол вместе с другими воспоминаниями: колье княгини, деревянным человечком Гонтрамов, стаканом для костей, белой простреленной карточкой, которую он вынул из жилетного кармана графа Герольдингена. На ней около трилистника была надпись: «Маскотта». И вокруг много спекшейся черной крови…
Он подошел к драпировке и отвязал шелковый шнурок. Отрезал ножницами небольшой кусок и положил тоже в письменный стол.
– Маскотта! – засмеялся он.
Он посмотрел вокруг, влез на стул, сделал из шнура петлю, зацепил за большой гвоздь на стене, потянул за шнур, убедился, что тот достаточно крепок, – и снова влез на стул…
Рано утром жандармы нашли его. Стул был опрокинут, – но мертвец одной ногой все еще касался его. Казалось, будто он раскаялся в поступке и в последний момент старался спастись. Правый глаз был широко раскрыт и устремлен на дверь. А синий распухший язык высунулся над отвисшей губой…
Он был очень уродлив и безобразен.
INTERMEZZO
И быть может, белокурая сестренка моя, из серебристых колокольчиков твоих тихих дней льются мягкие звуки спящих грехов.
Золотой дождь струит свою ядовитую желчь там, где прежде лежал белый снег тихих акаций, – горячие кровавники обнажают свою темную синь – там, где невинные колокольчики глициний возвещают мир и покой. Сладостна легкая игра бурных страстей, но слаще, по-моему, страшная борьба их в темную ночь. Однако слаще всего спящий грех в жаркий летний полдень.
Она дремлет, нежная подруга моя, – нельзя будить ее. Ибо никогда не прекрасна она так, как во сне. Сладкий мой грех покоится в зеркале – близко, – покоится в тонкой шелковой сорочке, на белой простыне. Твоя рука, сестренка, свешивается с края постели, – тонкие пальцы с моими золотыми кольцами слегка извиваются. Прозрачны, точно первые проблески дня, твои розовые ногти. За ними ухаживает Фанни, черная камеристка, она творит чудеса. И я целую в зеркале чудеса твоих розовых ногтей.
Только в зеркале – только в зеркале. Только ласкающим взглядом и сладким дыханием губ. Ибо они растут, растут, когда просыпается грех, – и становятся острыми когтями тигра.
Разрывают мое тело…
На кружевных подушках покоится головка твоя, – и вокруг спадают твои белокурые локоны. Спадают легко, точно языки золотого пламени, точно легкое дуновение первого ветра при пробуждении дня. А маленькие зубы смеются меж тонких губ, точно молочные опалы в сверкающем запястье богини Луны. И я целую золотые волосы, целую белоснежные зубы.
В зеркале только-только в зеркале. Легким дыханием губ и ласкающим взглядом. Ибо я знаю: когда просыпается жаркий грех, маленькие опалы становятся страшными мечами, а золотистые локоны – ядовитыми змеями. Тогда когти тигрицы разорвут мое тело, острые зубы нанесут глубокие раны. Ядовитые змеи обовьются вокруг моей шеи, заползут в уши, напоят мозг своим ядом…
Видишь, сестренка, как я целую ее – тут позади, в зеркале. У феи не могло быть более легкого дыхания. Я знаю прекрасно: когда проснется он, вечный грех, – в глазах твоих засверкают синие молнии и поразят мое бедное сердце. Моя кровь забурлит, а тело мое загорится могучим огнем, – проснется безумие и развернется во всю свою ширь…
Страшный зверь, разорвав свои цепи, вырвется на свободу. Бросится на тебя, сестренка моя, – вонзится в твою прелестную грудь, которая станет вдруг могучей грудью вечной проститутки. Порвет оковы, раскроет страшную пасть, и тело оросится кровавым пороком.
Но взгляд мой спокоен, словно шаги монахинь. И тише, все тише дыхание губ моих…
Ибо ничто, дорогая подруга моя, не кажется мне таким сладостным, как целомудренный грех в его легком сне…
ГЛАВА 12, которая рассказывает, как Франк Браун появляется на пути Альрауне
Франк Браун вернулся в дом своей матери. Вернулся из очередного путешествия – из Кашмира или Боливии. Или, может быть, из Вест-Индии, где он играл в революцию. Или из Юного Ледовитого океана, где слушал поэтичные сказки стройных дочерей гибнущих рас
Он медленно прошел по дому. Поднялся по белой лестнице наверх, где по стенам висели бесчисленные рамы, старинные гравюры и новые картины. Прошел по большим комнатам матери, которые весеннее солнце заливало яркими лучами через желтые занавеси. Тут висели портреты его предков, тен-Бринкенов, – умные, храбрые люди, они знали, как можно прожить свою жизнь. Прадед и прабабка – времен Империи.
И прекрасная бабушка – шестнадцатилетняя, в платье начала правления королевы Виктории. Портреты отца и матери и его собственные портреты. Вот он ребенком с большим мячом в руках, с длинными белокурыми локонами, спадавшими на плечи. Мальчик в черном бархатном костюмчике пажа с толстой старой книгой, раскрытой на коленях.
Потом в соседней комнате – копии. Отовсюду – из Дрезденской галереи, из Кассельской и из Брауншвейгской. И из палаццо Питти, из Прадо и из музея Рийка. Много голландцев: Рембрандт, Франц Хальс; Мурильо, Тициан, Веласкес и Веронезе. Все чуть потемнели и красным багрянцем сверкали на солнце, проникавшем через гардины.
И дальше комната, где висели работы современников. Много хороших картин и много посредственных, – но ни одной плохой, ни одной слащавой и приторной. А вокруг старая мебель, много красного дерева – в стиле «ампир», «директории» и «Бидермейер». Ни одной банальной вещицы. Правда, в беспорядке, так, как постепенно накоплялось. Но какая-то странная гармония: вещи между собою точно связаны родственными узами.
Он поднялся наверх, в свои комнаты. Тут все было в том виде, как он оставил, когда в последний раз отправился путешествовать – два года назад. Все на своем месте: даже пресс-папье на бумагах, даже стул перед столом. Мать смотрела за тем, чтобы прислуга была осторожна. Здесь еще больше, чем где бы то ни было, царил дикий хаос бесчисленных странных вещей – на полу и на стенах: пять частей света прислали сюда то, что в них было странного, редкого, причудливого. Огромные маски, безобразные деревянные идолы с архипелага Бисмарка, китайские и анамитские флаги, много оружия. Охотничьи трофеи, чучела животных, шкуры ягуаров и тигров, огромные черепахи, змеи и крокодилы. Пестрые барабаны из Люцона, продолговатые копья из Радж-Путана, наивные албанские гусли. На одной из стен огромная рыбачья сеть до самого потолка, а в ней исполинская морская звезда и еж, рыба-пила, серебристая чешуя тарпона. Огромные пауки, странные рыбы, раковины и улитки. Старинные гобелены, индийские шелковые одеяния, испанские мантильи и одеяния мандаринов с огромными золотыми драконами. Много богов, кумиров, серебряных и золотых Будд всех величин и размеров. Индийские барельефы Шивы, Кришны и Ганеши. И нелепые циничные каменные идолы племени чана. А между ними, где только свободное место на стенах, картины и гравюры. Смелый Ропс, неистовый Гойя и маленькие наброски Жака Калло. Потом Круиксганк, Хогарт и много пестрых жестоких картин из Камбоджи и Мизора. Немало и современных, с автографами художников и посвящениями. Мебель всевозможных стилей и всевозможных культур, густо уставленная бронзой, фарфором и бесчисленными безделушками.
И всюду, везде и во всем был Франк Браун. Его пуля уложила белую медведицу, на шкуру которой ступала теперь его нога; он сам поймал исполинскую рыбу, огромная челюсть которой с тремя рядами зубов красуется там на стене. Он отнял у дикарей эти отравленные стрелы и копья; манчжурский жрец подарил ему этого глупого идола и высокие серебряные греческие чаши. Собственноручно украл он черный камень из лесного храма в Гуддон-Бадагре; собственными губами пил он из этой бомбиты на брудершафт с главарем индейского племени тоба на болотистых берегах Пилькамайо. За этот кривой меч он отдал свое лучшее оружие малайскому вождю в северном Борнео; а за эти длинные мечи – свои карманные шахматы вице-королю Шантунга. Роскошные индийские ковры подарил магараджа в Вигапуре, которому он спас жизнь на слоновой охоте, а страшное восьмирукое орудие, окропленное кровью зверей и людей, получил он от верховного жреца страшного Кали…
Его жизнь была в этих комнатах – каждая раковина, каждый пестрый лоскут рождали длинные цепи воспоминаний. Вот трубки для опиума, вот большая табакерка, сколоченная из серебряных мексиканских долларов, а рядом с нею плотно закрытая коробочка со страшными ядами. И золотой браслет с двумя дивными кошачьими глазами. Его подарила ему прекрасная, вечно смеющаяся девушка в Бирме. Многими поцелуями должен был он заплатить за это…
Вокруг на полу в беспорядке стояли и лежали ящики и сундуки – всего двадцать один. Там его новые сокровища: их еще не успели распаковать. «Куда их девать?» – засмеялся он.
Перед большим итальянским окном висело длинное персидское копье; на нем качался большой белоснежный какаду с ярко-красным клювом.
– Здравствуй, Петер, – поздоровался Франк Браун.
«Атья, Тувань», – ответила птица. Она сошла величественно по копью, перепрыгнула оттуда на стул, потом на пол. Подошла к нему кривыми шагами и поднялась на плечо. Раскрыла свой гордый клюв, широко распростерла крылья, словно прусский орел на гербе. «Атья, Тувань! Атья, Тувань!»– закричала она.
Он пощекотал шею, которую подставила белая птица. «Как дела, Петерхен? Ты рад, что я опять здесь?»
Он спустился по лестнице и вышел на большой крытый балкон, где мать пила чай. Внизу в саду сверкал цветущий огромный каштан, а дальше в огромном монастырском парке расстилалось целое море цветов. Под деревьями разгуливали францисканцы в коричневых сутанах.
– Это патер Барнабас, – воскликнул он.
Мать надела очки и посмотрела. «Нет, – ответила она, – это патер Киприан…»
На железных перилах балкона сидел зеленый попугай. Когда он посадил туда же какаду, маленький дерзкий попугай поспешил к нему.
– All right,-закричал он. – All right! Lorita real di Espana e di Portugal! Anna Mari-i-i-i-a.-Он бросился к большой птице, раскрывавшей свой клюв, и произнес тихо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Или побег. Но бежать он должен один. Один? Без нее? Он почувствовал, как ненавидит ее в эту минуту, но знал также, что не может думать ни о чем другом, только о ней. Он будет блуждать по свету бесцельно, без всякого смысла, – не будет видеть ничего и не слышать, кроме ее звонкого, щебечущего голоса, кроме ее стройной ноги в красном трико. О, он умрет от тоски по ней. Там ли, в тюрьме ли – не все ли равно. Эта нога-эта красивая, стройная ножка!
Игра проиграна – нужно платить. Он заплатит тотчас же, ночью, – он никому не останется должен. Заплатить тем, что у него осталось, – своей жизнью.
Он подумал, что ведь, в сущности, жизнь не имеет уже больше никакой ценности и что в конце концов он все-таки обманет своих партнеров.
Мысль доставила ему некоторое удовольствие. Он стал раздумывать: нельзя ли причинить им еще какие-нибудь неприятности. Это было бы для него хотя бы небольшим удовлетворением.
Он вынул из письменного стола свое завещание, в котором единственной наследницей назначалась Альрауне. Прочел, потом разорвал на мелкие клочки.
– Я должен составить новое, – пробормотал он. – Но в чью пользу, в чью?…
Он взял лист бумаги, обмакнул перо в чернила. У него есть сестра, а у той сын – Франк Браун, его племянник… Он колебался. Ему… ему? Разве не он принес в подарок
профессору странное существо, от которого тот теперь гибнет?
О, вот ему-то он должен заплатить еще больше, чем Альрауне!
Если уж суждено погибнуть так жестоко, так неизбежно, – то пусть и Франк Браун, вселивший в него эту мысль, разделит его участь. О, против племянника есть превосходное оружие: дочь, Альрауне тен-Бринкен. Она и Франка Брауна приведет туда, где сейчас стоит он, профессор, тайный советник тен-Бринкен.
Он задумался. Покачал головой и самодовольно улыбнулся с чувством последнего торжества. И написал завещание, не останавливаясь, своим быстрым уродливым почерком.
Наследницей он оставлял Альрауне. Сестре завещал небольшую сумму и еще меньшую племяннику. Его же он назначал своим душеприказчиком и опекуном Альрауне до ее совершеннолетия. Франк Браун должен будет приехать сюда, должен быть около нее, будет вдыхать удушливый аромат ее губ.
С ним будет то же, что и с другими. То же, что с графом и с доктором Моненом, то же, что с Вольфом Гонтрамом, то же, что с шофером. То же, что с самим профессором, наконец!
Он громко расхохотался. Добавил еще, что если Альрауне умрет, не оставив наследников, состояние должно перейти к университету. Таким образом, племянник в любом случае ничего не получит.
Он подписал завещание и аккуратно сложил. Потом опять взял кожаную книгу. Тщательно записал историю и добавил все, что произошло за последнее время. И за -
кончил небольшим обращением к племяннику, – обращением, полным сарказма: «Испытай свое счастье. Жаль, что меня уже не будет, когда придет твой черед, – мне бы так хотелось на тебя посмотреть!»
Он тщательно промокнул написанное, захлопнул книгу и положил обратно в письменный стол вместе с другими воспоминаниями: колье княгини, деревянным человечком Гонтрамов, стаканом для костей, белой простреленной карточкой, которую он вынул из жилетного кармана графа Герольдингена. На ней около трилистника была надпись: «Маскотта». И вокруг много спекшейся черной крови…
Он подошел к драпировке и отвязал шелковый шнурок. Отрезал ножницами небольшой кусок и положил тоже в письменный стол.
– Маскотта! – засмеялся он.
Он посмотрел вокруг, влез на стул, сделал из шнура петлю, зацепил за большой гвоздь на стене, потянул за шнур, убедился, что тот достаточно крепок, – и снова влез на стул…
Рано утром жандармы нашли его. Стул был опрокинут, – но мертвец одной ногой все еще касался его. Казалось, будто он раскаялся в поступке и в последний момент старался спастись. Правый глаз был широко раскрыт и устремлен на дверь. А синий распухший язык высунулся над отвисшей губой…
Он был очень уродлив и безобразен.
INTERMEZZO
И быть может, белокурая сестренка моя, из серебристых колокольчиков твоих тихих дней льются мягкие звуки спящих грехов.
Золотой дождь струит свою ядовитую желчь там, где прежде лежал белый снег тихих акаций, – горячие кровавники обнажают свою темную синь – там, где невинные колокольчики глициний возвещают мир и покой. Сладостна легкая игра бурных страстей, но слаще, по-моему, страшная борьба их в темную ночь. Однако слаще всего спящий грех в жаркий летний полдень.
Она дремлет, нежная подруга моя, – нельзя будить ее. Ибо никогда не прекрасна она так, как во сне. Сладкий мой грех покоится в зеркале – близко, – покоится в тонкой шелковой сорочке, на белой простыне. Твоя рука, сестренка, свешивается с края постели, – тонкие пальцы с моими золотыми кольцами слегка извиваются. Прозрачны, точно первые проблески дня, твои розовые ногти. За ними ухаживает Фанни, черная камеристка, она творит чудеса. И я целую в зеркале чудеса твоих розовых ногтей.
Только в зеркале – только в зеркале. Только ласкающим взглядом и сладким дыханием губ. Ибо они растут, растут, когда просыпается грех, – и становятся острыми когтями тигра.
Разрывают мое тело…
На кружевных подушках покоится головка твоя, – и вокруг спадают твои белокурые локоны. Спадают легко, точно языки золотого пламени, точно легкое дуновение первого ветра при пробуждении дня. А маленькие зубы смеются меж тонких губ, точно молочные опалы в сверкающем запястье богини Луны. И я целую золотые волосы, целую белоснежные зубы.
В зеркале только-только в зеркале. Легким дыханием губ и ласкающим взглядом. Ибо я знаю: когда просыпается жаркий грех, маленькие опалы становятся страшными мечами, а золотистые локоны – ядовитыми змеями. Тогда когти тигрицы разорвут мое тело, острые зубы нанесут глубокие раны. Ядовитые змеи обовьются вокруг моей шеи, заползут в уши, напоят мозг своим ядом…
Видишь, сестренка, как я целую ее – тут позади, в зеркале. У феи не могло быть более легкого дыхания. Я знаю прекрасно: когда проснется он, вечный грех, – в глазах твоих засверкают синие молнии и поразят мое бедное сердце. Моя кровь забурлит, а тело мое загорится могучим огнем, – проснется безумие и развернется во всю свою ширь…
Страшный зверь, разорвав свои цепи, вырвется на свободу. Бросится на тебя, сестренка моя, – вонзится в твою прелестную грудь, которая станет вдруг могучей грудью вечной проститутки. Порвет оковы, раскроет страшную пасть, и тело оросится кровавым пороком.
Но взгляд мой спокоен, словно шаги монахинь. И тише, все тише дыхание губ моих…
Ибо ничто, дорогая подруга моя, не кажется мне таким сладостным, как целомудренный грех в его легком сне…
ГЛАВА 12, которая рассказывает, как Франк Браун появляется на пути Альрауне
Франк Браун вернулся в дом своей матери. Вернулся из очередного путешествия – из Кашмира или Боливии. Или, может быть, из Вест-Индии, где он играл в революцию. Или из Юного Ледовитого океана, где слушал поэтичные сказки стройных дочерей гибнущих рас
Он медленно прошел по дому. Поднялся по белой лестнице наверх, где по стенам висели бесчисленные рамы, старинные гравюры и новые картины. Прошел по большим комнатам матери, которые весеннее солнце заливало яркими лучами через желтые занавеси. Тут висели портреты его предков, тен-Бринкенов, – умные, храбрые люди, они знали, как можно прожить свою жизнь. Прадед и прабабка – времен Империи.
И прекрасная бабушка – шестнадцатилетняя, в платье начала правления королевы Виктории. Портреты отца и матери и его собственные портреты. Вот он ребенком с большим мячом в руках, с длинными белокурыми локонами, спадавшими на плечи. Мальчик в черном бархатном костюмчике пажа с толстой старой книгой, раскрытой на коленях.
Потом в соседней комнате – копии. Отовсюду – из Дрезденской галереи, из Кассельской и из Брауншвейгской. И из палаццо Питти, из Прадо и из музея Рийка. Много голландцев: Рембрандт, Франц Хальс; Мурильо, Тициан, Веласкес и Веронезе. Все чуть потемнели и красным багрянцем сверкали на солнце, проникавшем через гардины.
И дальше комната, где висели работы современников. Много хороших картин и много посредственных, – но ни одной плохой, ни одной слащавой и приторной. А вокруг старая мебель, много красного дерева – в стиле «ампир», «директории» и «Бидермейер». Ни одной банальной вещицы. Правда, в беспорядке, так, как постепенно накоплялось. Но какая-то странная гармония: вещи между собою точно связаны родственными узами.
Он поднялся наверх, в свои комнаты. Тут все было в том виде, как он оставил, когда в последний раз отправился путешествовать – два года назад. Все на своем месте: даже пресс-папье на бумагах, даже стул перед столом. Мать смотрела за тем, чтобы прислуга была осторожна. Здесь еще больше, чем где бы то ни было, царил дикий хаос бесчисленных странных вещей – на полу и на стенах: пять частей света прислали сюда то, что в них было странного, редкого, причудливого. Огромные маски, безобразные деревянные идолы с архипелага Бисмарка, китайские и анамитские флаги, много оружия. Охотничьи трофеи, чучела животных, шкуры ягуаров и тигров, огромные черепахи, змеи и крокодилы. Пестрые барабаны из Люцона, продолговатые копья из Радж-Путана, наивные албанские гусли. На одной из стен огромная рыбачья сеть до самого потолка, а в ней исполинская морская звезда и еж, рыба-пила, серебристая чешуя тарпона. Огромные пауки, странные рыбы, раковины и улитки. Старинные гобелены, индийские шелковые одеяния, испанские мантильи и одеяния мандаринов с огромными золотыми драконами. Много богов, кумиров, серебряных и золотых Будд всех величин и размеров. Индийские барельефы Шивы, Кришны и Ганеши. И нелепые циничные каменные идолы племени чана. А между ними, где только свободное место на стенах, картины и гравюры. Смелый Ропс, неистовый Гойя и маленькие наброски Жака Калло. Потом Круиксганк, Хогарт и много пестрых жестоких картин из Камбоджи и Мизора. Немало и современных, с автографами художников и посвящениями. Мебель всевозможных стилей и всевозможных культур, густо уставленная бронзой, фарфором и бесчисленными безделушками.
И всюду, везде и во всем был Франк Браун. Его пуля уложила белую медведицу, на шкуру которой ступала теперь его нога; он сам поймал исполинскую рыбу, огромная челюсть которой с тремя рядами зубов красуется там на стене. Он отнял у дикарей эти отравленные стрелы и копья; манчжурский жрец подарил ему этого глупого идола и высокие серебряные греческие чаши. Собственноручно украл он черный камень из лесного храма в Гуддон-Бадагре; собственными губами пил он из этой бомбиты на брудершафт с главарем индейского племени тоба на болотистых берегах Пилькамайо. За этот кривой меч он отдал свое лучшее оружие малайскому вождю в северном Борнео; а за эти длинные мечи – свои карманные шахматы вице-королю Шантунга. Роскошные индийские ковры подарил магараджа в Вигапуре, которому он спас жизнь на слоновой охоте, а страшное восьмирукое орудие, окропленное кровью зверей и людей, получил он от верховного жреца страшного Кали…
Его жизнь была в этих комнатах – каждая раковина, каждый пестрый лоскут рождали длинные цепи воспоминаний. Вот трубки для опиума, вот большая табакерка, сколоченная из серебряных мексиканских долларов, а рядом с нею плотно закрытая коробочка со страшными ядами. И золотой браслет с двумя дивными кошачьими глазами. Его подарила ему прекрасная, вечно смеющаяся девушка в Бирме. Многими поцелуями должен был он заплатить за это…
Вокруг на полу в беспорядке стояли и лежали ящики и сундуки – всего двадцать один. Там его новые сокровища: их еще не успели распаковать. «Куда их девать?» – засмеялся он.
Перед большим итальянским окном висело длинное персидское копье; на нем качался большой белоснежный какаду с ярко-красным клювом.
– Здравствуй, Петер, – поздоровался Франк Браун.
«Атья, Тувань», – ответила птица. Она сошла величественно по копью, перепрыгнула оттуда на стул, потом на пол. Подошла к нему кривыми шагами и поднялась на плечо. Раскрыла свой гордый клюв, широко распростерла крылья, словно прусский орел на гербе. «Атья, Тувань! Атья, Тувань!»– закричала она.
Он пощекотал шею, которую подставила белая птица. «Как дела, Петерхен? Ты рад, что я опять здесь?»
Он спустился по лестнице и вышел на большой крытый балкон, где мать пила чай. Внизу в саду сверкал цветущий огромный каштан, а дальше в огромном монастырском парке расстилалось целое море цветов. Под деревьями разгуливали францисканцы в коричневых сутанах.
– Это патер Барнабас, – воскликнул он.
Мать надела очки и посмотрела. «Нет, – ответила она, – это патер Киприан…»
На железных перилах балкона сидел зеленый попугай. Когда он посадил туда же какаду, маленький дерзкий попугай поспешил к нему.
– All right,-закричал он. – All right! Lorita real di Espana e di Portugal! Anna Mari-i-i-i-a.-Он бросился к большой птице, раскрывавшей свой клюв, и произнес тихо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38