Увы, избежать столкновения не удалось. Нам повезло только в том смысле, что удар метеорита пришёлся не по кормовой части, а по миделю. В силу особенностей конструкции «Тёти Лиры» защитная обшивка бортов в миделе была массивнее: ударь метеорит в корму — он неизбежно проник бы в глубь корпуса и разрушил бы двигательные системы, что неизбежно привело бы к гибели корабля со всем его экипажем. Но и то, что случилось, было весьма печально. Все подробности аварии изложены в «Общем отчёте», в мою же задачу входит изложение личных впечатлений и — главное — действий и высказываний Павла Белобрысова.
Итак, по сигналу «Опасность номер один!» мы с Павлом кинулись к контейнеру, где хранились скафандры, и спешно облачились в них. И как раз вовремя! Через секунду «пенал» огласился тревожным воем ревуна; то было последнее предупреждение о летальной опасности. В то же мгновение резким толчком нас отбросило к стенке «пенала», затем швырнуло на пол; это было результатом реверсманевра. Корабль содрогнулся от удара. Невидимая сила швырнула меня куда-то, а сорвавшийся с консолей пульт ударил по шлему скафандра, и на какое-то время я утратил представление о действительности.
— Просыпайся, приехали! — как бы сквозь стену услыхал я в шлемофон голос Павла.
Сказал я старику закатных лет:
«Ты много спишь, соннолюбивый дед!»
Потягиваясь, мне ответил он:
«Я тренируюсь. Близок вечный сон».
Произнеся это загадочное четверостишие, мой друг навёл на меня свет от своего вмонтированного в шлем фонарика и помог мне встать. В «пенале» было ещё темнее, чем обычно: линзы мягкой подсветки вышли из строя. Из-за этого ярче казались звёзды, мерцавшие во тьме за сталестеклянными стенками «пенала».
— Ну как, не треснул твой ценный скелет? Черепушка цела? — осведомился Павел.
— Всё в норме, — ответил я. — Но встряска была сильной.
О силе удара свидетельствовал и интерьер «пенала». В неярком свете наших фонариков видны были валявшиеся на полу телепюпитры. Одно из кресел, до того наглухо принайтовленное к полу, теперь лежало возле входа в гермолюк. Верхняя крышка этого люка, в точке её соприкосновения с обжимной колодкой, оказалась деформированной, и педальное устройство вышло из строя. Это означало, что мы заперты в «пенале» и не сможем покинуть его без посторонней помощи. Наиболее же тревожным фактом было то, что подача дыхательной смеси в пенал прекратилась; мало того, внутренний бароприбор показывал полное падение давления — очевидно, в местах соединения «пенала» с основным корпусом корабля образовались зазоры. Таким образом, мы могли рассчитывать только на «горбы» своих скафандров, где имелся запас дыхательной смеси (усредненно) на пятьдесят минут дыхания.
Посовещавшись, мы с Павлом решили воздержаться от сигналов о помощи. Нам было ясно, что «Тётя Лира» получила серьёзные повреждения и все силы экипажа сосредоточены сейчас где-то на главном аварийном участке, где идёт борьба за живучесть корабля. Сами же мы предпринять попытку возвращения в корабль не имели морального права: мы не знали, как обстоят дела в межлюковой кессонной камере; если и там произошла деформация, то мы своей неосторожной попыткой могли разгерметизировать весь корабль.
Чтобы рациональнее расходовать запас дыхсмеси, мы, расчистив от обломков участок пола, легли животами вниз и постарались расслабить мускулатуру до предела. Я даже попытался заставить себя ни о чём не думать: ведь и на это идёт энергия. Но не тут-то было!
— Два матроса лежат, как два матраса, — послышался голос Павла. —
Не бойся того, что случилось когда-то, —
Гораздо опаснее свежая дата!
Меня покоробило. Мне не нравилось это грубое шутовство. Но всё же я порадовался, что мой друг именно так встречает опасность. В который раз я поразился странной многосторонности его натуры: ещё несколько минут тому назад он, порой впадая в какую-то расслабленную сентиментальность, плёл мне свои ностальгические небылицы, а теперь, когда вплотную подступила нежданная беда, он совершенно спокоен. Я подумал, что если бы Павел захотел освоить военную историю, то он, несомненно, изучил бы её с такой же дотошностью, с какой изучил мирную жизнь XX века, и из него вышел бы хороший воист. По всем остальным данным он вполне достоин этого звания. Правда, склонность к стихоплётству… Но ведь это никому не мешает, это его личное дело.
Мои размышления были прерваны резким зуммер-сигналом. Затем послышался голос старшего астроштурмана Карамышева:
— «Пенал», доложите обстановку! Потери есть?
— Потерь нема, — ответил Павел. — Но, возможно, будут. Люк заклинён, подача воздуха из корабля прекратилась, так что мы — в безвоздушном пространстве. Воздух у нас — только в «горбах». Настроение приподнятое.
— Уточните последнее слово, не понял.
— Настроение бодрое.
— Благ-за-ин! Как долго можете продержаться? Докладывает каждый в отдельности.
Я взглянул на нарукавный цифроид: там в этот момент пульсирующее, фосфорически светящееся число «39» сменилось на «38» — и отрапортовал:
— Имею запас дыхсмеси на тридцать восемь минут дыхания.
— Имею запас на сорок одну минуту, — доложил Павел.
— Через десять минут сообщу срок прихода помощи, — произнёс астроштурман. — Экономьте дыхсмесь, не двигайтесь, примите позы отдыха.
— Уже приняли, — ответил Павел. —
Не щадя своих усилий,
Отдыхает кот Василий.
Дни и ночи напролёт
На диване дремлет кот.
Стишка этого Карамышев уже не услышал, так как вырубил связь раньше. Но вскоре опять послышался зуммер, и астроштурман сообщил, что в кессонной камере в результате аварии полностью вышла из строя автоматика. Чтобы вызволить нас, потребуется время… Экономьте дыхательную смесь!
— Благ-за-ин! — ответил я. — Информируйте нас об обстановке на «Тёте Лире».
— Пробит правый борт в районе отсека биогруппы. Повреждены переборки. Погибло восемь человек. Идёт аврал по заращиванью пробоины. Ввиду смерти Терентьева его обязанности взял на себя я. Сеанс связи окончен.
— Жаль Терентьева, ой как жаль! — услышал я тихий голос Павла. — Он ведь родня мне, теперь-то скрывать нечего. Я ему тогда, при наборе в экспедицию, доказал, что он мне пра-пра-правнуком приходится, и уговорил его. Он меня, можно сказать, по родственному блату сюда зачислил. Я ему пра-пра…
— Паша, прошу тебя: успокойся и не разговаривай! — прервал я его. Я решил, что у него началось кислородное голодание, в связи с чем ностальгический настрой его психики преобразовался в бред. Павел внял моей просьбе и замолчал.
Мы лежали молча — лицом вниз, спиной к звёздам. Время текло не то слишком быстро, не то слишком медленно, не то вовсе остановилось.
— У тебя сколько осталось? — спросил вдруг Павел. Я сразу понял, о чём речь, и взглянул на цифроид. — Девять, — ответил я.
— А у меня — тринадцать. Я с тобой поделюсь. Ты же не виноват, что у тебя лёгкие объёмистее моих.
— Паша, не делай этого! Я запрещаю!
— Ну ладно, заткнись, — буркнул он.
В скором времени я почувствовал затруднённость дыхания. Чтобы не подвергать себя постепенному удушью и считая, что помощь уже не поспеет, я решил сбросить с головы гермошлем — дабы сразу погрузиться в обезвоздушенную пустоту «пенала». Я потянулся рукой к соединительному кольцу, хотел нажать на штуцер, но рука заблудилась в пространстве, онемела. Какие-то цветные многоточия вдавились в мои зрачки…
…И вдруг сознание вернулось ко мне. Оказывается, Павел подсоединил питательный микрошланг своего «горба» к ниппелю моего «горба». На какое-то короткое время наши воздушные запасы уравновесились. Затем нам обоим пришлось одинаково плохо.
16. Спаситель, но убийца
Первое, что я почувствовал, — это то, что на мне нет скафандра и что лежу я на чём-то мягком. Затем я открыл глаза и увидел, что надо мной склонился Саша Коренников, зубной врач экспедиции, человек с вечно напряжённо-серьёзным лицом, по нраву же — общительный и даже весёлый; он со всеми был на «ты». Я вспомнил, что Павел зовёт его то дантистом, то Дантом, то Дантоном, то даже Дантесом — и тот не обижается: ему, кажется, даже нравятся эти Пашины подшучивания. Но сейчас выражение лица Коренникова вполне соответствовало серьёзности момента. Держа в левой руке картосхему, правой он нажимал на клавиши датчиков, вмонтированные в нависавший надо мной энергохобот. Я понял, что лежу в реанимационном комбайне.
— Как самочувствие? — спросил Коренников.
— Почти нормально. Только лёгкая слабость и очень хочется спать.
— Благ-за-ин! Видимо, так и должно быть. Через полчаса перейдёшь в каюту.
— Где Паша Белобрысов? — в упор спросил я.
— Жив, жив, — успокоил меня Коренников. — У него была пятая степень, а у тебя — четвёртая… Вам повезло: реакомбайн, к счастью, расположен в десятом отсеке, его не повредило при аварии.
Только теперь я осознал, что происходит нечто странное: реакомбайном, по всем земным и небесным правилам, должен управлять главврач или, на худой конец, дежурный врач, но никак не дантист. Конечно, и зубные врачи космического профиля получают некоторую общемедицинскую подготовку, но ведь только теоретическую…
— Саша, почему именно ты командуешь комбайном? — спросил я.
— Больше некому. Вся биомедицинская группа погибла. Я спасся случайно…
И далее он поведал мне, что примерно за полчаса до аварии в биомедицинском отсеке началось научное совещание космобиологов и медиков, на котором, естественно, присутствовал и он, Александр Коренников. Он успел прослушать часть доклада космобиолога Олафа Нордстерна «Прогнозирование фауны планеты Ялмез на основе некоторых биоспецифических данных планет Третьего пояса дальности», — а затем его, Сашу, по сигналу нулевой тревоги вызвали на сборный пункт дегазационной бригады, членом которой он является. Едва он вышел в коридор, как в нос ему ударил весьма сложный и неприятный запах: пахло ночной фиалкой, но к этому аромату примешивался смрад хлева. Это — как всегда, неожиданно — раскрылась очередная серия ампул дяди Духа с новой ароматической композицией.
Коренников получил дегоборудование и персональное задание от бригадира дегазировать пять кают по правому борту, в том числе и каюту Терентьева. Когда он вошёл туда, Терентьев пожаловался ему, что «проснулся от мерзкой вони» (он отдыхал после вахты), и спросил, есть ли сейчас на нашей небесной посудине хоть какой-нибудь уголок, где не пахнет цветами и дерьмом. Коренников ответил, что он только что из биомедотсека, там атмосфера вполне нормальная; Благовоньев, видно, не сумел проникнуть туда. Тогда Терентьев заявил Саше: «Вот туда я и отправлюсь — и доклад послушаю, и из этого плена ароматов вырвусь».
Он ушёл, а Саша Коренников приступил к деароматизации его каюты. С помощью искателя он выявил местонахождение одной из ампулок: хитроумный дядя Дух ухитрился закрепить её под полкой шкафа, где хранились звёздные атласы. Саша сунул её в герметическую сумку и в этот момент услыхал сигнал опасности номер один. Затем его толкнуло, тряхнуло, швырнуло о стенку. Он упал, но быстро поднялся, добрался до своей каюты, надел скафандр. Вскоре по приказу Карамышева он направился в биоотсек, чтобы принять участие в заделывании пробоины. Но первым делом он — теперь единственный на корабле представитель медицины — осмотрел тела погибших. У всех восьми (с помощью плазмоконсилиатора) он констатировал шестую степень смерти. И Терентьев, и медики, и биологи при проникновении астероида в глубь отсека получили смертельные раны и мгновенно окоченели из-за космического холода, хлынувшего в пробоину. Их останки, по распоряжению Карамышева, были унесены в носовой рефрижераторный трюм: как известно, похороны погибших в пути всегда совершаются по прибытии на планету назначения.
Когда я вернулся в каюту, Павел уже храпел на своей койке. Я улёгся на свою и тоже заснул. Спали мы очень долго и проснулись почти одновременно.
— Жалко Терентьева, — услыхал я голос Павла. — Лучше бы уж я гробанулся. Несправедливо сука-судьба поступает.
Один поставлен к стеночке,
Другой снимает пеночки.
— Паша, но ведь ты тоже мог умереть, — высказался я. — Ты спасал меня, и сам чуть не погиб. Ты был к небытию даже ближе, чем я.
— Да, я пятёрку заработал, — согласился он. — Но ты в этом не виноват. Учти, что я намного-много старше тебя.
Хоть и далёк кладбищенский уют,
Но годы-гады знать себя дают!
Мне тоже было невесело. Я вспомнил день нашего отбытия в Космос и дядю Духа. Если бы я был в тот день внимательнее, серьёзнее, если бы я воспрепятствовал осуществлению его замысла, корабль наш был бы избавлен от ароматических ампул. И тогда не погиб бы Терентьев… Да, но ведь Саша Коренников тогда бы безусловно погиб. Выходит вот что: одного я погубил, другого спас. Убийца — спаситель…
17. Биологические слепцы
Вскоре Карамышев созвал в кают-компанию всех, кто был свободен от вахты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35