Оборотню
наскучило дожидаться ответа, он спросил о другом:
- А что же ты стрелять-то раздумал? Гляжу я, и пистоль припас, и
снарядил его, как следует к случаю. Авось и совладал бы со мной, попытка -
не пытка ведь, и терять тебе нечего - чья ни возьми, а все по-твоему
выйдет... Что ж ты жизнь свою сохранить не пытался, сразу горло подставил?
Не пойму я...
- Рука не поднялась, - с трудом шевельнул губами черный. - Не
поднялась на родителя. Не злодей я.
Он вздрогнул, глянул оторопело на оборотня, не веря слуху: нелюдь
смеялся, растягивая губы в сухоньком старческом хихиканьи, и во рту его
мутно взблескивала хищная клыкастая острота...
- "Не поднялась"... Солгал ты, сыночек мой. И еще раз солгал. "Не
злодей"... Уморил, как есть - уморил! А кто ж ты, как не злодей? Кем мнишь
себя - благодетелем человеческим, что ли?
- А хоть бы и так! И разве это не правда?
- Ой, не могу, ой умора! - заливался визгливым хохотом нелюдь. -
Злодей от другого злодея мир избавить собрался!
Он вдруг оборвал смех, полыхнул в лицо черного мрачным пламенем
взгляда:
- А ежели те, кого ради ты на погибель решился, проклянут тебя? Не
боишься ли?
- Не боюсь, - усмехнулся черный человек. - Проклятие - награда за
зло. А меня проклинать не за что, я доброе дело творю. И не для себя -
людям.
Оборотень ощерился:
- Не за что, говоришь? Ой, за многое проклятие лечь на тебя может! Да
ты глуп, не поймешь. Я лишь единое словечко шепну тебе: антиквар.
Черный не потупил глаз, в которых оборотень, казалось как в книге
читал все тайны его души, не смутился, и не от страха задрожал голос его -
от бешенства:
- Ты знаешь про то? Тогда скажи, что я мог поделать, если жалкие
крохи, что ты швырнул матери, как швыряют подачку собаке, она истратила до
последней копейки на единственную мечту свою - видеть меня прилично
образованным человеком? Да не увидела - умерла... До срока умерла, от
лишений - это ты знаешь?! Не мог я денег иным путем раздобыть, а добраться
до тебя дорого стоило! О расплате толкуешь? А то, как Митрий с тобой
поступил - не расплата ли за сотворенное со мною, с матерью моей?!
- Ты зол, - мрачно выговорил нелюдь. - Иссушенная злобой душа - что
каменистая почва, взращивает лишь тернии, горечь полынную... Да не мне
тебя судить. Прощай.
Он наклонился, и сверкающие в лунном свете клыки с хрустом вонзились
в бледное запрокинутое лицо.

Кровавая пелена, бледнея, стекала с глаз, уступая их ночному мраку, и
уходила свирепая хищная боль, терзающая лицо... Лицо? Ха-ха, как смешно,
как глупо...
Он медленно встал, утвердился на подрагивающих, но послушных уже
ногах, чувствуя, как крепнет новорожденное упругое тело, как непривычно
близкая земля вливается в ноздри лавиной неиспытанных еще запахов -
странных, дразнящих. А где-то среди них притаился тот, главный, далекий
еще запах теплой человеческой плоти. Он манит, зовет, он повелевает
ворваться в ночную тьму стремительным и неслышным бегом, мчаться, искать,
догонять, рвать в клочья упруго податливое, сладкое, упиться болью и
ужасом попавшегося на пути - скорее, скорее, пока не поздно, пока не
спугнули ласковую темноту проклятые горластые птицы...
Он вскинул острую морду к лунному небу и завыл, празднуя начало
смертной погони, но вспухший в горле горький комок оборвал песню убийства,
и внезапная радость обожгла слезами глаза: он вспомнил. А вспомнив, понял,
что надо спешить, пока это, властно зовущее, не растворило в себе остатки
памяти.
Что ж, мир тебе, проклявший меня своей кровью, обрекший на искупление
чужих грехов. Или не только чужих?
Да, я лгал, когда говорил, что рука не поднялась на тебя. Поднялась
бы рука и не дрогнула. За все. За тихие смешки, шушуканье за спиной, за
черствый хлеб по утрам, за мучительные ночи над ненавистными книгами,
когда даже спать хочется слабее, чем умереть... За продавленные венские
стулья и вонючие потеки на серых потолках присутственных мест... За
последнее прикосновение губ к осклизлому желтому лбу лежащей в гробу
матери... За все.
Я солгал тебе. Ведь умелый варнак Андрон промахнулся, и я тоже мог
промахнуться, и ты бы успокоился моей кровью, но я... Дряхлая ворожея баба
Марфа сказала, что от твоего укуса я могу стать тем, чем стал теперь. В
расплату за антиквара (хотя что может значить смерть одного торгаша, когда
дело идет о множестве невинных жизней?). В расплату за ложь (хотя лгать
оборотню вряд ли значит грешить). В расплату за злобу души (хотя тот, кого
я ненавижу, других чувств не достоин). Я мог бы стать тем, чем стал
теперь, и пропала бы понапрасну не попавшая в тебя пуля, и случившееся
было бы непоправимо. Но я не пошел на риск и сохранил право самому
распорядиться своей судьбой.
Он нагнулся (в ноздри едко пахнуло стылым железом), неловко захватил
зубами ствол пистолета. Хороший пистолет, вот только тяжелый, тупая боль
сводит челюсти, зубы скрипят и крошатся о холодную сталь, но шестигранный
ствол схвачен надежно и крепко - не выскользнет, не провернется рукоятью
вниз. Подходящая ветка нашлась почти сразу, и почти сразу удалось зацепить
за нее спусковой штырек. Вот и все. Теперь осталось только рвануть, и...
Звонкий сухой щелчок, неяркая искра... И тишина, только ветер шумит в
скорченных черных ветвях. Почему, почему?! Ведь должен был быть короткий
тяжелый гром выстрела, ослепительная вспышка и мрак, который навсегда!
Челюсти омертвели от напряжения, непосильная тяжесть разжала их и пистолет
тупо ударился о мягкую прелую землю. Как это знакомо... Он ведь уже падал
так - совсем недавно, вот здесь, на этом месте. Оно пахнет так пряно и
горько - пахнет порохом, ссыпавшимся с полки древнего оружейного замка,
безвозвратно смешавшимся с черным лесным перегноем... Боже, боже, я не
хочу, не хочу, не хочу-у-у!..
И тягучий негромкий вой поплыл между черных стволов - тихая хрупкая
жалоба, прозрачный ручеек смертной волчьей тоски...

1 2