Джой редко забиралась сюда – из-за джакхао и еще из-за того, что здесь она принималась слишком сильно беспокоиться об Абуэлите и чувствовать себя виноватой из-за того, что почти не скучает по остальным родственникам. Но в это время года огромные змеи попрятались под землю, и Джой начала серьезно подумывать: может, ей удастся нарисовать карту Шей-раха? Вот Би-Би Хуанг первым делом за это бы и взялась… Джой сидела на окаменевшем стволе дерева и задумчиво ковырялась палочкой в песке. Потом палочка наткнулась на что-то твердое, и девочка принялась разгребать песок руками. Джой потребовалось куда больше времени, чем можно было бы предположить, чтобы осознать наконец, что именно она нашла.
Определить, кто из Старейших упокоился здесь, под песками, было совершенно невозможно. Некоторое время Джой сидела, держа в руках череп и длинные, все еще изящные кости; потом девочка осторожно уложила их на место, прочитала коротенькую молитву, которой ее научила бабушка, и ушла.
Она ничего не сказала ни K°, ни Турику. Она даже себе не позволяла задумываться о том, что стоит за этой ее находкой. На этот раз она проводила большую часть времени в обществе ручейной джаллы или тируджайи и не имела ни малейшего намерения лезть в тайны Старейших. И с джаллой, и с сатирами было уютно, и никто из них не задавал лишних вопросов. И Джой с головой ушла в их жизнь, хотя не раз рисковала подхватить простуду от слишком длительного пребывания в ручье – она теперь училась плавать, извиваясь всем телом. Джой все еще чувствовала себя неважно, когда однажды утром в сознании у нее прозвучал голос лорда Синти: «Пора» – и Турик проводил ее к Границе.
Джой очень надеялась встретиться по пути с самим лордом Синти. Ей хотелось задать ему несколько вопросов. Девочке казалось, будто черный единорог находится где-то поблизости. Но он так и не появился. Они уже почти добрались до Границы, когда Джой обернулась, чтобы что-то сказать Турику, почувствовала запах пены для ванн и обнаружила, что рядом с ней идет Индиго.
– Твой приятель умчался по каким-то своим дурацким делам. Он скоро вернется, – сказал Индиго.
Несмотря на слова, в годосе Индиго неслышно было его обычной дерзости.
Джой остановилась и сказала:
– Вы можете умереть.
– Мы не бессмертны, – отозвался Индиго. – Мы только очень-очень долго живем. И не все мы уходим вместе с лордом Синти, чтобы провести зимние месяцы в глубокой медитации. Только старшие. А когда придет весна, вполне может случиться так, что кто-то из нее не выйдет. Тогда Старейшие говорят, что он просто покинул нас, удалился в Великое Одиночество, куда раньше или позже уйдет каждый из нас. Это – первая ложь. Остальные тебе известны.
– Но почему? – прошептала Джой. – Почему они просто не скажут об этом младшим? Ведь все умирают…
– Если ложь проживет достаточно долго, она становится правдой. А это – очень старая ложь, старше самого лорда Синти. Когда кто-то становится достаточно взрослым, он присоединяется ко лжи. Разве по вашу сторону Границы дела обстоят не так?
Джой не ответила. Тогда Индиго продолжил:
– Я не знаю, как все это началось. Но знаю, что я не хочу участвовать в этом.
Джой хмыкнула.
– Ага. И потому ты стремишься на нашу сторону Границы, чтобы жить честно. Чушь какая.
– Ты встречала другую Старейшую, которая думает так же, как я, – сказал Индиго. Он говорил так, будто оправдывался. – На самом деле их намного больше.
– Ну, если все они живут так же, как та женщина, то я бы сказала, что ты меняешь шило на мыло.
Собственный голос показался Джой таким же презрительным, каким когда-то был голос Индиго, и девочка попыталась смягчить его, но безуспешно.
– Я просто думаю, что это ужасно глупо, и мне не хочется, чтобы ты сделал глупость, вот и все.
– Это глупо, – тихо откликнулся Индиго. – Конечно, это глупо, и тех, кто делает этот выбор, всегда будет мало. Но это наш выбор – первый выбор, который доводилось делать любому из нас. И не пытайся представить, что этот глупый выбор значит для единорога. Ты просто не поймешь этого, чужачка.
Повинуясь какому-то неясному побуждению, Джой взяла лицо Индиго в ладони, как когда-то Абуэлита брала ее лицо, и произнесла:
– Индиго, та женщина, под эстакадой, – она до сих пор держит свой рог при себе. Могу поспорить, что и остальные делают точно так же. Могу поспорить, что никто из Старейших никогда не продавал свой рог!
Индиго резко отступил назад и вскинул голову. Джой добавила:
– Ты хочешь продать свой рог, чтобы получить деньги, чтобы жить лучше, чем они. Но они будут жить, а ты умрешь. Тут лорд Синти говорит чистую правду. Ты умрешь, Индиго!
Джой едва расслышала ответ белого единорога:
– Но я хочу жить! Я буду жить!
И с этими словами он исчез, а мгновение спустя вернулся Турик. Он тащил в зубах гроздь каких-то водянистых луковиц.
– Вот, это тебе! Мы их называем мормареки. Они уже малость переспевшие, но когда ты их будешь есть, они напомнят тебе обо мне, и о моей маме, и о Ко, и о всем Шей-рахе.
Когда Джой, прощаясь, обняла Турика за шею, жеребенок прошептал:
– Возвращайся скорее. Я по тебе скучаю…
Никто и никогда, кроме Абуэлиты, не говорил Джой таких слов, и потому девочка пересекла Границу в слезах. Не может быть, чтобы она была здесь в последний раз!
Глава 8
Учебный год закончился. Скотт, брат Джой, уехал в спортивный лагерь, а ее родители – в район бухты Сан-Франциско, с ежегодным двухнедельным визитом к родственникам миссис Риверы. Джой же после долгих просьб и уговоров позволили остаться у Би-Би Хуанг. Но девочка проводила каждую свободную минуту в магазинчике Папаса, пытаясь научиться перекладывать музыку Шей-раха для пианино. Страстное нетерпение Джой лишь затрудняло дело: девочка довольно быстро усваивала нотную грамоту, но превращение синих деревьев и крохотных дракончиков Шей-раха в черные закорючки, расползшиеся по грязному листу нотной бумаги, то повергало Джой в уныние, то вызывало приступы неистовства.
– Но почему бы это не сделать вам? – канючила она. – Я сыграю, а вы просто запишете музыку на магнитофон, а потом, когда выдастся свободное время, перенесете на бумагу. Почему именно я должна возиться с этим записыванием?
– Потому, что именно ты слышишь эту музыку, – неумолимо и спокойно отвечал старый грек. Когда дело доходило до музыки, Папас делался неколебим. – Потому, что это твое. Я эту музыку не слышу, как ты, – может, когда-то я ее и слышал, но теперь больше не слышу. Потому я и не могу ее играть. Потому, что это сущий грех – чтобы ты позволяла кому-то другому записывать то, что ты чувствуешь, что ты слышишь. Это грешно. Ты можешь утратить свою особость и закончишь тем, что будешь торговать подержанными банджо, как я. Ладно, не отвлекайся. Это ты называешь нотным станом? Что же он у тебя шатается, как я, когда выхожу от Провотакиса? И сколько раз тебе повторять: эти маленькие флажки всегда смотрят вправо – половина, четверть, одна шестнадцатая – без разницы. Давай дальше.
Так Папас уговаривал Джой, дразнил ее, льстил ей и в конце концов добился-таки своего: Джой начала видеть Фириз, глядящую на нее из-за грязной тюремной решетки нотного стана, а записывая россыпь фиоритур, чувствовать под пальцами смех ручейной джаллы. «Получается! Слышишь, Шей-рах? Абуэлита, наверно, я и вправду смогу передать это точно!»
Когда Джой отважилась сказать об этом Джону Папасу, старый грек долго смотрел на нее. А когда он все-таки заговорил, голос его звучал на удивление мягко:
– Нет, точно – никогда, Джозефина Анджелина Ривера. Этот мир, тот мир – неважно. Ты никогда не добьешься, чтобы люди видели то, что ты видишь, слышали, чувствовали то, что ты чувствуешь. Ноты не могут этого сделать, слова не могут. Краски, бронза, мрамор – ничего не может. Все, что ты можешь сделать, – может быть, передать это чуть-чуть поточнее, чуть-чуть. Но чтобы точно? Нет, никогда.
Джой ходила в Шей-рах, когда ей заблагорассудится, и три-четыре дня подряд пересекала Границу чуть ли не ежедневно. А потом, осознав, что все сильнее привязывается к миру Старейших, и испугавшись этого, она могла заставить себя целую неделю просидеть дома. Граница явно прочно поселилась на углу Аломар и Валенсии, мрачной узкой улочки – или даже, скорее, переулка. Но каждый раз, перешагнув Границу и попав в Шей-рах, Джой оказывалась в новом месте – в лесу или на лугу, на берегу реки или на каменистом горном пастбище, где она никогда прежде не бывала. Но Ко всегда встречал ее – а зачастую к нему присоединялся и Турик – и всегда повторял:
– Моя борода все чувствует, дочка. А я только слушаюсь своей бороды.
Присутствие сатира было единственным, на что Джой твердо могла рассчитывать, пересекая Границу: Вудмонт по мере течения дней неуклонно двигался через лето к осени, но Джой с равной легкостью могла шагнуть с теплого калифорнийского побережья под пронзительно холодный дождь, а из-под жарких ветров, дующих с юга, – в безмятежную синюю тишину весенней ночи Шей-раха. В этом не было ни логики, ни схемы. И Джой радостно принимала таинственную непредсказуемость Границы.
Теперь Джой каждый раз, пересекая Границу, прихватывала с собой карандаши и блокнот для рисования. Ей хотелось составить как можно более подробную карту Шей-раха. Ко и Турик провожали Джой повсюду, куда ей хотелось. Странное занятие Джой их несколько удивляло, но они неизменно были терпеливы и доброжелательны. А еще оказалось, что ручейная джалла, никогда не покидавшая своего ручья, знает каждую водную артерию этой земли от истока до устья, и с такими подробностями, словно каждая река, каждый ручей были ей родным домом.
– Мы просто знаем, – отозвалась джалла, когда Джой выразила свое удивление. – Ваш народ знает все эти штуки, про которые ты рассказываешь, – как бишь их там? – выборы, ролики? А мы, джаллы, знаем воду. Все очень просто.
Но Шей-рах сопротивлялся изучению, сопротивлялся с почти сознательным упрямством. Холмы, казалось, изменяли свои очертания, не успевала Джой нанести их на карту. Долины и ущелья, промытые реками, не только извивались, как червяки, пытаясь увернуться от ее карандаша, но еще и становились совершенно неузнаваемыми, когда Джой пыталась снова отыскать их. Девочка так и не узнала пределов этой земли: здесь не было границ – лишь Граница. Постепенно Джой начала осознавать, что лишь изменчивая музыка здешних властителей, единорогов, создает истинный облик Шей-раха. «А я – единственный человек, который может придать облик этой музыке, так чтобы она стала реальной в нашем мире. Так, чтобы люди узнали о ней». Уразумев это, Джой поспешила домой, как только встала луна. Когда Папас заявил, что Джой полностью запорола этюд, который он поручил ей переложить для голоса и фортепьяно, Джой не возразила ни слова. Она просто села за стол и переделала упражнение, быстро и безукоризненно. Джон Папас потрогал лоб Джой – лишь наполовину в шутку.
– Ну вот, это уже на что-то похоже, – сказал однажды Папас, наигрывая на старом кларнете то, что Джой успела записать. – Не могу сказать, на что именно, но на что-то наверняка похоже. Может, назовем это «Сонатой единорога» – как думаешь?
Джой сказала, что ее это устраивает.
Постепенно в магазинчике начали появляться друзья Джона Папаса – тихие мужчины и женщины. Они говорили мало, но слушали игру Джой с таким вниманием, что девочка начинала чувствовать себя неуютно и сама становилась неразговорчивой, невзирая на расширенные глаза и восхищенные лица гостей. Джон Папас позже говорил Джой, что никто из них никогда прежде не слышал подобной музыки и они просто не могли найти слов, чтобы выразить свои чувства.
– Они робеют перед тобой – понимаешь ты это? Слушай, эти люди играют на своих Страдивари, «Стейнвеях» и «Безендорферах» по всему миру, играют для королей, королев, кинозвезд, и они боятся – боятся! – заговорить с Джозефиной Анджелиной Риверой, ученицей средней школы «Риджкрест». Как тебе это, а, девочка? Все кверху ногами! Может, теперь ты начнешь чуть усерднее работать ради этого?
Усы старого грека были взъерошены, а волосы растрепаны, так что казалось, будто Папас буквально распушился от гордости.
За лето Индиго появлялся в магазинчике дважды. Каждый раз он приносил с собой серебристо-голубой рог. Каждый раз он изящно прислонялся к прилавку, подносил рог к губам, и пыльный маленький магазин заполняли ночи и дни Шей-раха. Индиго играл обо всем, от Старейших до крийякви. Он играл даже о паутинках, искрящихся в лунном свете, – Джой никогда не удавалось этого добиться, и девочка в отчаянии колотила по клавишам пианино. Каждый раз Джон Папас как-то ухитрялся собрать побольше золота, чтобы предложить его за рог, – теперь в шкатулке были не только монеты, но и украшения, и даже слитки – и каждый раз Индиго надменно объявлял, что этого слишком мало, хотя Джой даже на расстоянии чувствовала его нерешительность, точно так же, как чувствовала смех ручейной джаллы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Определить, кто из Старейших упокоился здесь, под песками, было совершенно невозможно. Некоторое время Джой сидела, держа в руках череп и длинные, все еще изящные кости; потом девочка осторожно уложила их на место, прочитала коротенькую молитву, которой ее научила бабушка, и ушла.
Она ничего не сказала ни K°, ни Турику. Она даже себе не позволяла задумываться о том, что стоит за этой ее находкой. На этот раз она проводила большую часть времени в обществе ручейной джаллы или тируджайи и не имела ни малейшего намерения лезть в тайны Старейших. И с джаллой, и с сатирами было уютно, и никто из них не задавал лишних вопросов. И Джой с головой ушла в их жизнь, хотя не раз рисковала подхватить простуду от слишком длительного пребывания в ручье – она теперь училась плавать, извиваясь всем телом. Джой все еще чувствовала себя неважно, когда однажды утром в сознании у нее прозвучал голос лорда Синти: «Пора» – и Турик проводил ее к Границе.
Джой очень надеялась встретиться по пути с самим лордом Синти. Ей хотелось задать ему несколько вопросов. Девочке казалось, будто черный единорог находится где-то поблизости. Но он так и не появился. Они уже почти добрались до Границы, когда Джой обернулась, чтобы что-то сказать Турику, почувствовала запах пены для ванн и обнаружила, что рядом с ней идет Индиго.
– Твой приятель умчался по каким-то своим дурацким делам. Он скоро вернется, – сказал Индиго.
Несмотря на слова, в годосе Индиго неслышно было его обычной дерзости.
Джой остановилась и сказала:
– Вы можете умереть.
– Мы не бессмертны, – отозвался Индиго. – Мы только очень-очень долго живем. И не все мы уходим вместе с лордом Синти, чтобы провести зимние месяцы в глубокой медитации. Только старшие. А когда придет весна, вполне может случиться так, что кто-то из нее не выйдет. Тогда Старейшие говорят, что он просто покинул нас, удалился в Великое Одиночество, куда раньше или позже уйдет каждый из нас. Это – первая ложь. Остальные тебе известны.
– Но почему? – прошептала Джой. – Почему они просто не скажут об этом младшим? Ведь все умирают…
– Если ложь проживет достаточно долго, она становится правдой. А это – очень старая ложь, старше самого лорда Синти. Когда кто-то становится достаточно взрослым, он присоединяется ко лжи. Разве по вашу сторону Границы дела обстоят не так?
Джой не ответила. Тогда Индиго продолжил:
– Я не знаю, как все это началось. Но знаю, что я не хочу участвовать в этом.
Джой хмыкнула.
– Ага. И потому ты стремишься на нашу сторону Границы, чтобы жить честно. Чушь какая.
– Ты встречала другую Старейшую, которая думает так же, как я, – сказал Индиго. Он говорил так, будто оправдывался. – На самом деле их намного больше.
– Ну, если все они живут так же, как та женщина, то я бы сказала, что ты меняешь шило на мыло.
Собственный голос показался Джой таким же презрительным, каким когда-то был голос Индиго, и девочка попыталась смягчить его, но безуспешно.
– Я просто думаю, что это ужасно глупо, и мне не хочется, чтобы ты сделал глупость, вот и все.
– Это глупо, – тихо откликнулся Индиго. – Конечно, это глупо, и тех, кто делает этот выбор, всегда будет мало. Но это наш выбор – первый выбор, который доводилось делать любому из нас. И не пытайся представить, что этот глупый выбор значит для единорога. Ты просто не поймешь этого, чужачка.
Повинуясь какому-то неясному побуждению, Джой взяла лицо Индиго в ладони, как когда-то Абуэлита брала ее лицо, и произнесла:
– Индиго, та женщина, под эстакадой, – она до сих пор держит свой рог при себе. Могу поспорить, что и остальные делают точно так же. Могу поспорить, что никто из Старейших никогда не продавал свой рог!
Индиго резко отступил назад и вскинул голову. Джой добавила:
– Ты хочешь продать свой рог, чтобы получить деньги, чтобы жить лучше, чем они. Но они будут жить, а ты умрешь. Тут лорд Синти говорит чистую правду. Ты умрешь, Индиго!
Джой едва расслышала ответ белого единорога:
– Но я хочу жить! Я буду жить!
И с этими словами он исчез, а мгновение спустя вернулся Турик. Он тащил в зубах гроздь каких-то водянистых луковиц.
– Вот, это тебе! Мы их называем мормареки. Они уже малость переспевшие, но когда ты их будешь есть, они напомнят тебе обо мне, и о моей маме, и о Ко, и о всем Шей-рахе.
Когда Джой, прощаясь, обняла Турика за шею, жеребенок прошептал:
– Возвращайся скорее. Я по тебе скучаю…
Никто и никогда, кроме Абуэлиты, не говорил Джой таких слов, и потому девочка пересекла Границу в слезах. Не может быть, чтобы она была здесь в последний раз!
Глава 8
Учебный год закончился. Скотт, брат Джой, уехал в спортивный лагерь, а ее родители – в район бухты Сан-Франциско, с ежегодным двухнедельным визитом к родственникам миссис Риверы. Джой же после долгих просьб и уговоров позволили остаться у Би-Би Хуанг. Но девочка проводила каждую свободную минуту в магазинчике Папаса, пытаясь научиться перекладывать музыку Шей-раха для пианино. Страстное нетерпение Джой лишь затрудняло дело: девочка довольно быстро усваивала нотную грамоту, но превращение синих деревьев и крохотных дракончиков Шей-раха в черные закорючки, расползшиеся по грязному листу нотной бумаги, то повергало Джой в уныние, то вызывало приступы неистовства.
– Но почему бы это не сделать вам? – канючила она. – Я сыграю, а вы просто запишете музыку на магнитофон, а потом, когда выдастся свободное время, перенесете на бумагу. Почему именно я должна возиться с этим записыванием?
– Потому, что именно ты слышишь эту музыку, – неумолимо и спокойно отвечал старый грек. Когда дело доходило до музыки, Папас делался неколебим. – Потому, что это твое. Я эту музыку не слышу, как ты, – может, когда-то я ее и слышал, но теперь больше не слышу. Потому я и не могу ее играть. Потому, что это сущий грех – чтобы ты позволяла кому-то другому записывать то, что ты чувствуешь, что ты слышишь. Это грешно. Ты можешь утратить свою особость и закончишь тем, что будешь торговать подержанными банджо, как я. Ладно, не отвлекайся. Это ты называешь нотным станом? Что же он у тебя шатается, как я, когда выхожу от Провотакиса? И сколько раз тебе повторять: эти маленькие флажки всегда смотрят вправо – половина, четверть, одна шестнадцатая – без разницы. Давай дальше.
Так Папас уговаривал Джой, дразнил ее, льстил ей и в конце концов добился-таки своего: Джой начала видеть Фириз, глядящую на нее из-за грязной тюремной решетки нотного стана, а записывая россыпь фиоритур, чувствовать под пальцами смех ручейной джаллы. «Получается! Слышишь, Шей-рах? Абуэлита, наверно, я и вправду смогу передать это точно!»
Когда Джой отважилась сказать об этом Джону Папасу, старый грек долго смотрел на нее. А когда он все-таки заговорил, голос его звучал на удивление мягко:
– Нет, точно – никогда, Джозефина Анджелина Ривера. Этот мир, тот мир – неважно. Ты никогда не добьешься, чтобы люди видели то, что ты видишь, слышали, чувствовали то, что ты чувствуешь. Ноты не могут этого сделать, слова не могут. Краски, бронза, мрамор – ничего не может. Все, что ты можешь сделать, – может быть, передать это чуть-чуть поточнее, чуть-чуть. Но чтобы точно? Нет, никогда.
Джой ходила в Шей-рах, когда ей заблагорассудится, и три-четыре дня подряд пересекала Границу чуть ли не ежедневно. А потом, осознав, что все сильнее привязывается к миру Старейших, и испугавшись этого, она могла заставить себя целую неделю просидеть дома. Граница явно прочно поселилась на углу Аломар и Валенсии, мрачной узкой улочки – или даже, скорее, переулка. Но каждый раз, перешагнув Границу и попав в Шей-рах, Джой оказывалась в новом месте – в лесу или на лугу, на берегу реки или на каменистом горном пастбище, где она никогда прежде не бывала. Но Ко всегда встречал ее – а зачастую к нему присоединялся и Турик – и всегда повторял:
– Моя борода все чувствует, дочка. А я только слушаюсь своей бороды.
Присутствие сатира было единственным, на что Джой твердо могла рассчитывать, пересекая Границу: Вудмонт по мере течения дней неуклонно двигался через лето к осени, но Джой с равной легкостью могла шагнуть с теплого калифорнийского побережья под пронзительно холодный дождь, а из-под жарких ветров, дующих с юга, – в безмятежную синюю тишину весенней ночи Шей-раха. В этом не было ни логики, ни схемы. И Джой радостно принимала таинственную непредсказуемость Границы.
Теперь Джой каждый раз, пересекая Границу, прихватывала с собой карандаши и блокнот для рисования. Ей хотелось составить как можно более подробную карту Шей-раха. Ко и Турик провожали Джой повсюду, куда ей хотелось. Странное занятие Джой их несколько удивляло, но они неизменно были терпеливы и доброжелательны. А еще оказалось, что ручейная джалла, никогда не покидавшая своего ручья, знает каждую водную артерию этой земли от истока до устья, и с такими подробностями, словно каждая река, каждый ручей были ей родным домом.
– Мы просто знаем, – отозвалась джалла, когда Джой выразила свое удивление. – Ваш народ знает все эти штуки, про которые ты рассказываешь, – как бишь их там? – выборы, ролики? А мы, джаллы, знаем воду. Все очень просто.
Но Шей-рах сопротивлялся изучению, сопротивлялся с почти сознательным упрямством. Холмы, казалось, изменяли свои очертания, не успевала Джой нанести их на карту. Долины и ущелья, промытые реками, не только извивались, как червяки, пытаясь увернуться от ее карандаша, но еще и становились совершенно неузнаваемыми, когда Джой пыталась снова отыскать их. Девочка так и не узнала пределов этой земли: здесь не было границ – лишь Граница. Постепенно Джой начала осознавать, что лишь изменчивая музыка здешних властителей, единорогов, создает истинный облик Шей-раха. «А я – единственный человек, который может придать облик этой музыке, так чтобы она стала реальной в нашем мире. Так, чтобы люди узнали о ней». Уразумев это, Джой поспешила домой, как только встала луна. Когда Папас заявил, что Джой полностью запорола этюд, который он поручил ей переложить для голоса и фортепьяно, Джой не возразила ни слова. Она просто села за стол и переделала упражнение, быстро и безукоризненно. Джон Папас потрогал лоб Джой – лишь наполовину в шутку.
– Ну вот, это уже на что-то похоже, – сказал однажды Папас, наигрывая на старом кларнете то, что Джой успела записать. – Не могу сказать, на что именно, но на что-то наверняка похоже. Может, назовем это «Сонатой единорога» – как думаешь?
Джой сказала, что ее это устраивает.
Постепенно в магазинчике начали появляться друзья Джона Папаса – тихие мужчины и женщины. Они говорили мало, но слушали игру Джой с таким вниманием, что девочка начинала чувствовать себя неуютно и сама становилась неразговорчивой, невзирая на расширенные глаза и восхищенные лица гостей. Джон Папас позже говорил Джой, что никто из них никогда прежде не слышал подобной музыки и они просто не могли найти слов, чтобы выразить свои чувства.
– Они робеют перед тобой – понимаешь ты это? Слушай, эти люди играют на своих Страдивари, «Стейнвеях» и «Безендорферах» по всему миру, играют для королей, королев, кинозвезд, и они боятся – боятся! – заговорить с Джозефиной Анджелиной Риверой, ученицей средней школы «Риджкрест». Как тебе это, а, девочка? Все кверху ногами! Может, теперь ты начнешь чуть усерднее работать ради этого?
Усы старого грека были взъерошены, а волосы растрепаны, так что казалось, будто Папас буквально распушился от гордости.
За лето Индиго появлялся в магазинчике дважды. Каждый раз он приносил с собой серебристо-голубой рог. Каждый раз он изящно прислонялся к прилавку, подносил рог к губам, и пыльный маленький магазин заполняли ночи и дни Шей-раха. Индиго играл обо всем, от Старейших до крийякви. Он играл даже о паутинках, искрящихся в лунном свете, – Джой никогда не удавалось этого добиться, и девочка в отчаянии колотила по клавишам пианино. Каждый раз Джон Папас как-то ухитрялся собрать побольше золота, чтобы предложить его за рог, – теперь в шкатулке были не только монеты, но и украшения, и даже слитки – и каждый раз Индиго надменно объявлял, что этого слишком мало, хотя Джой даже на расстоянии чувствовала его нерешительность, точно так же, как чувствовала смех ручейной джаллы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20