— Послушайте, здесь заняты целых двадцать шесть актеров!
На нее, однако, этот факт не произвел впечатления. Я подсчитал и сцены: целых шесть! Но теперь уже ничего не сказал, хотя сам был очень доволен. Мне надоели пьесы с одними и теми же декорациями, и тем более надоели пьесы, в которых участвуют только два актера.
Затем я заговорил об Уилсоне Мизнере, который был одним из авторов пьесы, а в жизни был изрядным плутом и мошенником. Джотта слушала с интересом, и мне это доставило немалое удовольствие. Мне приятно было ее общество. Мне нравилась Джотта и нравились люди, которым по душе Уилсон Мизнер. Он побывал на Юконе во времена золотой лихорадки, но не бродил по Аляске в снег и мороз, а в тепле играл в покер с золотоискателями и по большей части выигрывал. Однажды он играл в карты в каком-то юконском салуне, по совместительству — публичном доме, и какой-то мужчина вбежал туда с криком: «Кто-то оскорбил Голди!» И Мизнер, сдавая карты, осведомился: «Во имя Господа, как ему это удалось?»
Настал волшебный миг: огни в зале начали постепенно гаснуть, и вот уже спустилась кромешная темнота — если не считать газовых рожков под красными надписями «Выход». Затем, вызывая извечный трепет, взвился занавес, открывая на сей раз то, что в моей программке значилось как «Пансион в Сан-Франциско». Мы увидели скудно обставленную спальню: единственное окно, шкафчик, железная кровать… и Инь Ли, который стелил постель.
Что можно сказать об Инь Ли, кроме того, что я сидел в театре 1912 года и потому Инь Ли именовался здесь не «китаец», а «китаеза»? Мы сразу поняли, кто он такой, по раскосым подведенным глазам, желтой коже, черным матерчатым шлепанцам и знаменитой косичке, которая спускалась до пояса. И в тот же самый миг, когда мы увидели, как он небрежно стелет постель, по зрительному залу пробежал не то чтобы смех — ничего смешного он пока не делал, — но негромкий предвкушающий смешок, потому что… словом, потому что это был китаеза.
— Инь! — позвал из-за кулис женский голос, и Инь тотчас с отупелым видом поднял глаза, но не отозвался. Он нечаянно уронил подушку, неуклюже наступил на нее, вызвав смех в зале. Затем вошла миссис Феджин — домовладелица, как сообщила мне программка.
— Ты почему не приходишь, когда я тебя зову?
— Моя стелить постель.
— Ты в этом смыслишь меньше, чем свинья в апельсинах.
— Моя уходить! — Он скрестил руки на груди.
— Что, прямо сейчас?
Инь задумался.
— Скоро! — объявил он, вызвав новый приступ смеха у зрителей.
— Ладно, а пока что пойди прибери мою комнату.
И Инь удалился, распевая писклявую китайскую песенку — или, во всяком случае, то, что могло сойти за писклявую китайскую песенку, а мы опять засмеялись.
Вошла Клэр — это была ее спальня, — и я схватился за программку, потому что актриса была настоящая красавица: звали ее Элис Мартин. Она начала рассказывать миссис Феджин о своих бедах, и мы узнали, что она вышла замуж за мошенника по кличке Грейхаунд, который бросил ее и вообще дурно обращался с нею, хотя она до сих пор его любит. Однако я начал терять нить сюжета, потому что слушал не столько то, что они говорили, сколько то, как странно звучат их голоса. И сообразил, что без микрофонов голоса актеров доходят до наших ушей и в самом деле странно — их тотчас поглощают несколько сотен зрительских тел. В этом забавном приглушенном звуке, плоском и лишенном эха, было что-то на редкость притягательное — то, что делало присутствие актеров на сцене в высшей степени реальным, жизненным.
Кроме того, я с нетерпением ждал остроумных реплик в мизнеровском духе, но покуда так ни одной и не услышал. Клэр и миссис Феджин удалились, вошли Инь и Макшерри, и мы узнали, что Макшерри — перевоспитавшийся карточный шулер, ныне детектив, влюбленный в Клэр, и так далее.
— Миссис Феджин в спальня, — сказал Инь. — Вы подождать.
— Что ж, может, тогда ты мне кое-что расскажешь, — сказал Макшерри и извлек большой лист красной бумаги — таким образом, чтобы зрители увидели, что листок исписан китайскими иероглифами.
Инь глянул на листок:
— Моя не знать.
— Очень плохо, — сказал Макшерри. И вдруг рявкнул: — Сим юп тонг!
Инь тотчас отреагировал на эти слова, потому что оказалось, что это приказ его тонга , которому нельзя не подчиниться. Мгновенно став образцом услужливости, перепуганный до полусмерти Инь завопил: «Ни ха лимья!», или что-то в этом роде, схватил бумагу и, повернувшись с ней лицом к зрителям, молча прочел написанное, водя головой вверх-вниз, покуда его взгляд пробегал по вертикальным столбцам иероглифов.
— Ну, теперь ты знать?
— Мочь быть.
Макшерри завернул левый рукав, продемонстрировав шрам на запястье. Инь Ли посмотрел на шрам, заглянул в красный листок, снова глянул на запястье Макшерри, явно сличая шрам с его описанием.
— Этот китаеза родом из Миссури, — сообщил залу Макшерри.
Уилсон Мизнер? Знаменитое остроумие? Я отказывался так думать. Глянув на красный листок, Макшерри заметил:
— Смахивает на счет за порванную рубашку.
Когда Макшерри спросил, где муж Клэр, Инь сказал:
— Он заходить скоро.
На что Макшерри ответил:
— Для китаезы «скоро» — это и «через минуту», и «через сорок лет». Что ты имел в виду?
— Он заходить вчера. Одна час.
— А когда было «позавчера»?
— Семь неделя.
Что ж, зрителям это понравилось. А я тоже был зрителем и потому смеялся вместе со всеми. Но все же…
Миссис Феджин и Макшерри развивали сюжет: он пришел сюда, чтобы помочь Клэр, потому что сам любит ее. Далее шла реплика, которую саркастически процитировали в прочитанной мной рецензии в «Таймс». Макшерри, резко высказываясь о муже Клэр, Грейхаунде, заявил: «Мужчина, который не способен сам сойти с кривой дорожки, не сделает этого и ради женщины после того, как заполучит ее!»
— Как это верно! — воскликнула на сцене миссис Феджин, и я украдкой глянул на Джотту, на сидевших рядом зрителей. Они улыбались, явно наслаждаясь пьесой, но не больше, чем я, принимали всерьез подобные реплики.
Раза два в той же самой сцене, когда Макшерри был охвачен сильными переживаниями по поводу своей любви к Клэр, он проделывал трюк, который сильно озадачил меня. Он поворачивался спиной к залу и сутулился — никогда прежде я не видел, чтобы актеры так поступали на сцене. По всей видимости, это был современный актерский прием: демонстрировать чувства настолько сильные, что приходится прятать лицо. Я слыхал, что балерины во время своих невероятно тяжелых физически выступлений используют тот краткий миг, когда оказываются спиной к залу, чтобы ловким движением кисти смахнуть пот с лица, а затем грациозно откинуть руку, стряхивая капельки пота. И сейчас мне подумалось, что Макшерри, вполне возможно, стоя спиной к зрителям, корчит гримасы.
Когда разговор между ним и миссис Феджин закончился, вошел Инь Ли с метелкой:
— Моя убирать?
Миссис Феджин в изумлении попятилась:
— Впервые в жизни он сам просится поработать!
Когда Макшерри и миссис Феджин ушли, Инь начал мести все медленнее, его метелка уже еле двигалась, больше не касаясь пола — этакий китайский ленивец.
Уже в первом акте был предельно ясно изложен весь сюжет пьесы: шайка мошенников, среди которых одна женщина, плывет в Европу, собираясь на борту ободрать как липку некое богатое семейство. Я гадал, уж не известно ли самому Уилсону Мизнеру, как обстряпываются подобные делишки. Мне чрезвычайно понравились клички мошенников: Грейхаунд, Алекс Шептун, Морской Котенок и Бледнолицый Кид — почему его прозвали так, я понял сразу, как только он появился на сцене, — лицо у него было пунцово-красным.
— Тебе это плавание пойдет на пользу, Кид, — сказал ему Морской Котенок.
— Это почему же?
— На первоклассном судне, знаешь ли, принято носить приличную одежку, есть вилкой и переодеваться на ночь!
— Да я всем этим штукам за неделю выучусь! — воскликнул Кид, и я рассмеялся, кивнув собственным мыслям — в этой реплике чувствовался грубоватый почерк Мизнера. Но вообще у меня создалось впечатление, что пьесу состряпали после хорошего обеда, подкрепляясь горячительными напитками.
Я изо всех сил постарался не читать в программке описание сцены — я ждал небольшого сюрприза и получил его в начале второго акта, когда поднялся занавес и на сцене оказалась палуба корабля. Это было великолепно.
Там было все: одни пассажиры читали в раскладных креслах на палубе, другие, опираясь на перила, любовались морем и нарисованным на заднике небом в облачках; были там весьма натуральная спасательная шлюпка и радиорубка; была даже пара, игравшая в традиционную для морских путешествий игру с бросанием колец. А когда я все же заглянул в программку, я прочел, что это "штормовая палуба судна флота его королевского величества «Мавритания». Я из тех, кого приводят в восторг старые трансокеанские лайнеры, кто любит читать о них и часами разглядывать их фотографии, пытаясь вообразить, каково было путешествовать на таком гиганте. А уж «Мавритания» пользуется, наверное, наибольшей любовью у поклонников великолепия старинных лайнеров… Но неужели палуба «Мавритании» и вправду выглядит именно так? Я подался вперед, пожирая глазами декорации, и… а впрочем, кто знает? Но картина выглядела совершенно реальной, даже палуба, казалось, принадлежит самому настоящему кораблю.
То, что все актеры на сцене были в головных уборах, отнюдь не казалось зрителям странным; никто в те дни не выходил из дома с непокрытой головой. Компания с американскими флажками — сверхпатриотичные провинциалы из Лаймы, штат Огайо, — это и есть та богатая семейка, к которой мошенники намерены подкатиться с поддельным рекомендательным письмом.
Вдруг мы все так и подпрыгнули в своих креслах — из радиорубки, торчавшей на сцене, внезапно брызнула морзянка! Зрители уселись, не сводя глаз с рубки: беспроволочная связь на море была еще в новинку в этом мире, и звуки морзянки звучали свежо и волнующе. Извержение ритмичных попискиваний прекратилось, все пассажиры смотрели на радиорубку. В тот же миг из нее выскочил человек в морской форме, размахивая листком бумаги.
— Радиограмма! — кричал он. — Радиограмма для Фостера Аллена! Радиограмма для мистера Аллена!
И поспешил прочь, на поиски мистера Аллена.
Я решил, что это отличный прием; и на протяжении всей пьесы то и дело, порой согласно развитию сюжета, а порой просто так, звучало волнующее попискивание морзянки, неизменно застигая зрителей врасплох и доставляя им немалое удовольствие.
Я начал подозревать, что Бледнолицый Кид — не просто творение, но любимое детище Уилсона Мизнера, — именно с ним по большей части были связаны реплики, в которых мне чудился мизнеровский юмор. На палубе, пытаясь завязать разговор с хорошенькой молодой пассажиркой по имени Этта, он долго и натужно искал подходящую тему и наконец выдавил: «А вы видели море?»
А позднее, играя с той же Эттой в шаффлборд , он справился совсем неплохо, если учесть, что играл он впервые в жизни. Где же он этому научился? — удивлялась Этта.
— Да я частенько играю, — сказал Кид, — дома, на лужайке.
— На лужайке? Неужели у вас диски скользят по траве?
— Да нет, конечно, — отвечал Кид, поспешно соображая. — Мы их… э-э… катаем.
Потом он спрашивал у Морского Котенка:
— А что, ты не можешь добыть для этого дела адвоката?
— Само собой! — отвечал тот. — Да я могу добыть такого адвоката, что тот затопит всю эту посудину только за оплату судебных издержек. — И добавлял: — Когда настанет черед лжесвидетельства, он тебя обучит, как это и положено делать первоклассному адвокату.
Когда какой-то пассажир спросил у Кида, где он думает остановиться в Лондоне, Кид ответил:
— В Вестминстерском аббатстве.
По-моему, мне удалось заметить еще одну сторону странного и противоречивого Мизнера в сцене на палубе между Макшерри и детективом, который находился на борту, чтобы помочь тому расправиться с мошенниками. Прозвучал обеденный гонг, пассажиры ушли, и второй детектив, разговаривая с Макшерри, заметил что-то во внутреннем кармане его пальто. Он протянул руку и постучал пальцем по карману со словами: «У вас здесь, похоже, шуршики с зеленого сукна?» Что?! Я никогда не слышал ни о чем таком, и другие зрители, думаю, тоже. Но ведь «шуршики с зеленого сукна» не могли быть просто выдумкой, верно? Макшерри ответил: «Я гоняю их время от времени, когда надо поразмыслить, но больше не играю». А когда детектив удалился, Макшерри присел, вынул из кармана великолепную маленькую колоду карт, распечатал ее и разложил на колене зелеными рубашками вверх. Его задумчивый взгляд устремился на море, а руки между тем сами собой беспрерывно и бегло тасовали колоду. Кто же станет носить с собой запечатанную колоду карт только ради того, чтобы «погонять их время от времени»? Никто, кроме человека, практикующего карточное шулерство. Появилась ли эта деталь из богатого и причудливого прошлого самого Уилсона Мизнера?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47