А раз гарантии нет, то остается и риск. И идти на такой риск нельзя — теперь мы это знаем, и этого не оспоришь…
Он выжидающе помолчал. Но никто не произнес ни звука, пока Эстергази не начал — спокойно, самым обычным тоном:
— Думаю, что мог бы почти дословно повторить то, что сказал здесь доктор Данцигер, — я слушал его с предельным вниманием. Так же как, надеюсь, и все присутствующие. Мудрость совета, который дал нам доктор Данцигер, просто не подлежит сомнению.
— При этих словах рука его совершила легкое движение, словно принося извинения. — И тем не менее мы обсудили еще не все. И не во всех деталях. — Он старательно подчеркивал, что его донельзя удручает необходимость противоречить Данцигеру по какому бы то ни было поводу. — Дело в том, что у меня есть данные, которыми еще несколько минут назад мы не располагали…
Рядом с Эстергази сидел Рюб. Он держал перед собой принесенные только что машинописные листы и читал их, наполовину съехав со стула. Эстергази головой показал на эти листы и продолжал:
— Мы только что получили отчет по последнему путешествию мистера Морли: общий обзор всего, что с ним приключилось, в высшей степени занятный, а также данные перепроверки. Мы сейчас размножаем текст и скоро раздадим его вам. А пока что разрешите сообщить вам самое главное — результаты перепроверки. На сей раз мистер Морли отсутствовал уже не несколько часов, а два дня, и контакты его с людьми уже не были ни случайными, ни мимолетными. Это был рассчитанный риск, мы сознательно пошли на него — и вот результат…
Рюб взглянул на Эстергази, и тот ответил ему разрешающим кивком. Тогда Рюб вновь обратил свой взор на машинописные листы и подвел итог тому, что там было изложено:
— Абсолютно никаких изменений. — Голос у него звучал бесстрастно, даже монотонно. — Все проверенные данные полностью совпадают.
Эстергази двинул головой — почти незаметно и почти печально; он словно говорил тем самым, что факты упрямая вещь, что они не им придуманы и ему не подвластны и что не остается ничего другого, кроме как принять их.
— А если это так, — заявил он, и тон вполне соответствовал выражению его лица, — то, на мой взгляд, совершенно ясно, что мы не исполнили бы своего долга — перед доктором Данцигером, перед самим проектом, перед каждым и перед всеми, — если бы не обсудили и вытекающих отсюда выводов.
Он обвел глазами сидящих за столом, будто приглашая их заново начать дискуссию, и Рюб тут же откликнулся:
— Ладно, — сказал он, словно принял предложение выступить первым. — "Каковы факты? Никаких последствий, никаких перемен, никакого вреда от посещения, хотя бы и кратковременного, города Парижа — точнее, деревни Париж — в 1451 году. Если цепь событий и была где-нибудь нарушена, то это нарушение выправилось задолго до нашего времени. Никаких последствий, никаких перемен, никакого вреда от первого краткого путешествия Сая Морли. Ничего и после второго путешествия, которое было уже довольно продолжительным и в ходе которого он проехал, и притом не один, через полгорода. И наконец, никаких последствий, никаких перемен, совершенно никакого вреда от последнего путешествия, длившегося два дня. А ведь на сей раз он жил под одной крышей с другими людьми и не только вмешивался в события, но дал толчок событиям, и притом таким, что я в них, — тут он кивнул на машинописный отчет, лежащий на столе, — просто не поверил бы, если бы не знал, что на то, чтобы сочинить все это, у него не хватило бы воображения.
Он послал мне через стол улыбку, и по залу прокатился легкий смешок. Потом улыбка исчезла с его лица, он пожал мускулистыми плечами и сказал:
— Подвожу итог. Брител вызвал перемену? Да, вызвал. Но незначительную. — Он быстро посмотрел на Данцигера. — Безусловно значительную для того человека, которого она непосредственно коснулась, однако…
— И которого не спросили, — вставил Данцигер, — желает он пойти на эту жертву или нет.
— Да, не спросили, и я сожалею о случившемся, но повторяю сказанное раньше: по сравнению с огромными потенциальными благами для всего остального мира — давайте мыслить реалистически — перемена была незначительной. Еще важнее, что вредный эффект всех других удачных попыток, длившихся дольше, с участием большего числа людей, оказался равным нулю. Нулю! Из чего следует, что результат Бритела — чистейшая и редчайшая случайность. И потому на вопрос, продолжать нам или нет, я при всем уважении к мнению доктора Данцигера отвечаю, что с равным успехом можно высказаться в пользу рассчитанного риска.
— Да черт вас возьми! — Кулак Данцигера опустился на стол с такси силой, что пепельница подскочила, перевернулась в воздухе и упала обратно вверх дном, разбрасывая окурки. — Какого такого «рассчитанного риска?» Ненавижу эту фразу. Риск — да, черт возьми, да! Риска больше, чем надо!.. — Он резко повернулся и, навалившись грудью на стол, уставился на Рюба в упор. — Но покажите мне, что вы там рассчитали!..
Наступило томительное молчание: Данцигер все так же пристально смотрел на Рюба, а тот не отвернулся и не отвел глаз, лишь несколько раз кряду добродушно сморгнул — всем своим видом он демонстрировал, что не чувствует к Данцигеру никакой враждебности и отнюдь не собирается вступать с ним в состязание, кто кого переглядит. В конце концов Данцигер откинулся назад на спинку и уже спокойно произнес:
— Что мы знаем? Мы знаем, что из четырех или пяти успешных опытов мы один раз несомненно воздействовали на прошлое. И, следовательно, на настоящее. Вот и все, что мы знаем. И еще, что следующая попытка может иметь катастрофические последствия. Нечего даже и говорить о «рассчитанном риске», Рюб. Потому что расчета-то нет, есть один только риск. Кто дал нам право решать за весь мир, что на этот риск нужно пойти? — Он еще несколько секунд смотрел на Рюба в упор, потом медленно обвел взглядом сидящих за столом. — Как создатель и руководитель проекта я говорю — и прикажу, если надо, — что работы должны быть приостановлены, за исключением анализа уже полученных материалов. Вряд ли найдется человек, которому подобная необходимость более ненавистна, чем мне. Но это должно быть сделано и это будет сделано.
После такого заявления неизбежно последовала длительная пауза. Когда наконец заговорил Эстергази, то голос у него был преисполнен неуверенности и сожаления, чтобы все ясно поняли, как это болезненно для него самого.
— Я… — Он смолк и сглотнул слюну. — Я… мне трудно решиться оспаривать суждения доктора Данцигера, любые его суждения, какие бы он ни высказал в отношении проекта. Есть сильный соблазн внести предложение сделать перерыв, чтобы мы все могли обо всем поразмыслить и все взвесить. Но многие из нас приехали издалека. Никто не ожидал, что придется провести здесь еще и сегодняшний день, — видимо, у нас нет возможности откладывать решение. А поскольку вопрос теперь поставлен именно в такой плоскости, я вынужден уже не спорить, а напомнить — поймите, доктор Данцигер, я обязан это сделать, — что любое жизненно важное решение, связанное с проектом, считается принятым, если за него проголосовали трое из четырех старших членов совета, а если голоса разделились, решающее слово остается за президентом страны. Первым из четырех, безусловно, является доктор Данцигер, за ним идут мистер Прайен, мистер Фессенден — представитель президента — и я. Я, разумеется, не хотел бы подходить к вопросу чисто формально, но все же: мнение доктора Данцигера нам ясно, так же как мнение мистера Прайена и мое собственное. Стало быть, мистер Фессенден, слово за вами. Вы пришли уже к какому-то определенному решению?
Пока он не начал говорить, вернее, не кашлянул перед тем, как начать говорить, я понятия не имел, кто тут в зале мистер Фессенден. Ему было лет пятьдесят, и он успел основательно полысеть, хоть и зачесывал прядь седеющих волос с одной стороны головы на другую, скрывая лысину, по крайней мере от себя самого. Нижняя часть его лица выглядела одутловатой, и носил он очки в металлической оправе, такой тонюсенькой, что они казались вовсе без оправы. Если я и встречал его раньше, то в памяти моей он никак не запечатлелся.
— Я предпочел бы обдумать свое мнение, — сказал он, — если б только видел такую возможность. Предпочел бы взвесить все «за» и «против». Без нажима, не торопясь. Но, если говорить начистоту, я склонен присоединиться к вам.
Эстергази открыл было рот, хотел что-то сказать, но Данцигер его перебил:
— Значит, так? Решение, значит, принято?
— Не думаю, что есть формальные… — начал Эстергази, но Данцигер опять его прервал, на сей раз резко, грубо.
— Перестаньте юлить! Это решение? — Он выждал секунду, затем гаркнул:
— Ну?..
Эстергази сжал губы и покачал головой. Момент был щекотливый.
— Получается так, доктор. Ничего не…
— Я выхожу в отставку.
Данцигер встал и отодвинул стул, чтобы выйти из-за стола.
— Подождите! — Эстергази тоже встал. — Мы просто не может допустить, чтобы это произошло подобным образом. Я хочу с вами поговорить. Один на один. Буквально через несколько минут.
Нужно отдать старику должное: он никогда не терял чувства собственного достоинства. Вот и теперь он не стал бурно отказываться или хлопать дверью — такая мелодрама претила ему.
Он лишь помолчал немного, потом сказал:
— Пожалуйста. Но ведь уже свершилось: никто не передумает и не отступит. Я буду ждать вас у себя в кабинете, полковник.
В полном молчании он направился к двери и вышел.
— Не нравится мне это, — произнес кто-то на другом конце стола, и все обернулись на голос. Говорил молодой, но уже полнеющий и лысеющий человек, кажется, представитель одного из калифорнийских университетов. У него было интеллигентное лицо, но сейчас оно было еще и рассерженным. — У меня нет права голоса, почти нет права высказывать свое мнение, да и интерес во всем этом предприятии небольшой: я метеоролог и нахожусь здесь главным образом для доклада своему университету. Однако я не уйду отсюда, не спросив: как можно набраться наглости поступить вопреки суждению и вопреки решению доктора Данцигера?
— Слушайте, слушайте! Как говорят англичане… — заявил кто-то довольным тоном; один из тех, кто любит потасовки, пока сам стоит в стороне.
Я думал, что отвечать будет полковник Эстергази, но поднялся Рюб — медленно, не спеша, совершенно спокойно и, подумалось мне вдруг, с полным сознанием своей власти.
— Как? Да потому, что назад дороги нет. И быть не может.
Нельзя потратить миллиарды, подготовить полет человека на Луну, а потом решить, что нет, не будем. Или изобрести самолет, осмотреть его со всех сторон, а потом разобрать по винтикам и разорвать чертежи, чтобы кто-нибудь когда-нибудь не сбросил с него бомбу. Предприятия такого масштаба, как наш проект, нельзя приостановить; человечество этого никогда не делало. Риск? Быть может, да. Безусловно — да! Но кого и когда останавливал риск? Кого-нибудь из тех, чей день рождения стал национальным праздником? Мы пойдем вперед. Мы…
— Кто это «мы»? — выкрикнул сердитый голос, не знаю чей.
— Все мы, — сказал Рюб тихо, наклоняясь над столом и опираясь на костяшки пальцев. — Все, кто вложил бесконечно много времени и энергии в это дело, для кого оно стало важной частью жизни. Думайте, черт побери! Неужели вы считаете, что проект можно остановить? Бросить? Забыть? Нет, господа, чего не будет, того не будет. Так что нечего нам тут с вами штаны просиживать и болтать без толку…
Это, в сущности, положило конец выступлениям, хотя разговоры еще какое-то время и продолжались. Принесли копии моего отчета и результаты перепроверки и роздали присутствующим; все экземпляры были пронумерованы, и их надлежало сдать не выходя из зала. Очень многие поднимали глаза от текста, находили меня и улыбались, не скрывая изумления, а я ухитрялся ухмыляться им в ответ. В какой-то мере чтение подхлестнуло спор: одни соглашались, что проект надо со всеми возможными предосторожностями продолжать, другие подвергали это сомнению или ставили недоуменнее вопросы. Мне кажется, многие раньше просто не понимали, как мало значит их присутствие, когда дело доходит до принятия решений.
Закрылось совещание на том, что Эстергази в тактичной форме напомнил всем участникам о совершенно секретном характере сведений, с которыми их ознакомили. Им сообщат о времени следующего заседания, а пока — спасибо, что пришли, и до свидания.
Рюб понимал, что для меня решение еще впереди, и оказался рядом со мной, когда я вышел из конференц-зала. В коридоре он предложил мне заглянуть на Шестую авеню, в бар, куда мы уже ходили раза два и где можно было перекусить. Я ответил, что сперва хотел бы повидать доктора Данцигера, и мы вместе дошли до его кабинета. Но секретарша сказала нам, что у него полковник Эстергази и что, похоже, они просидят там долго, — не думаю, чтобы Рюб сильно этому удивился. Я был голоден как волк и принял его предложение;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Он выжидающе помолчал. Но никто не произнес ни звука, пока Эстергази не начал — спокойно, самым обычным тоном:
— Думаю, что мог бы почти дословно повторить то, что сказал здесь доктор Данцигер, — я слушал его с предельным вниманием. Так же как, надеюсь, и все присутствующие. Мудрость совета, который дал нам доктор Данцигер, просто не подлежит сомнению.
— При этих словах рука его совершила легкое движение, словно принося извинения. — И тем не менее мы обсудили еще не все. И не во всех деталях. — Он старательно подчеркивал, что его донельзя удручает необходимость противоречить Данцигеру по какому бы то ни было поводу. — Дело в том, что у меня есть данные, которыми еще несколько минут назад мы не располагали…
Рядом с Эстергази сидел Рюб. Он держал перед собой принесенные только что машинописные листы и читал их, наполовину съехав со стула. Эстергази головой показал на эти листы и продолжал:
— Мы только что получили отчет по последнему путешествию мистера Морли: общий обзор всего, что с ним приключилось, в высшей степени занятный, а также данные перепроверки. Мы сейчас размножаем текст и скоро раздадим его вам. А пока что разрешите сообщить вам самое главное — результаты перепроверки. На сей раз мистер Морли отсутствовал уже не несколько часов, а два дня, и контакты его с людьми уже не были ни случайными, ни мимолетными. Это был рассчитанный риск, мы сознательно пошли на него — и вот результат…
Рюб взглянул на Эстергази, и тот ответил ему разрешающим кивком. Тогда Рюб вновь обратил свой взор на машинописные листы и подвел итог тому, что там было изложено:
— Абсолютно никаких изменений. — Голос у него звучал бесстрастно, даже монотонно. — Все проверенные данные полностью совпадают.
Эстергази двинул головой — почти незаметно и почти печально; он словно говорил тем самым, что факты упрямая вещь, что они не им придуманы и ему не подвластны и что не остается ничего другого, кроме как принять их.
— А если это так, — заявил он, и тон вполне соответствовал выражению его лица, — то, на мой взгляд, совершенно ясно, что мы не исполнили бы своего долга — перед доктором Данцигером, перед самим проектом, перед каждым и перед всеми, — если бы не обсудили и вытекающих отсюда выводов.
Он обвел глазами сидящих за столом, будто приглашая их заново начать дискуссию, и Рюб тут же откликнулся:
— Ладно, — сказал он, словно принял предложение выступить первым. — "Каковы факты? Никаких последствий, никаких перемен, никакого вреда от посещения, хотя бы и кратковременного, города Парижа — точнее, деревни Париж — в 1451 году. Если цепь событий и была где-нибудь нарушена, то это нарушение выправилось задолго до нашего времени. Никаких последствий, никаких перемен, никакого вреда от первого краткого путешествия Сая Морли. Ничего и после второго путешествия, которое было уже довольно продолжительным и в ходе которого он проехал, и притом не один, через полгорода. И наконец, никаких последствий, никаких перемен, совершенно никакого вреда от последнего путешествия, длившегося два дня. А ведь на сей раз он жил под одной крышей с другими людьми и не только вмешивался в события, но дал толчок событиям, и притом таким, что я в них, — тут он кивнул на машинописный отчет, лежащий на столе, — просто не поверил бы, если бы не знал, что на то, чтобы сочинить все это, у него не хватило бы воображения.
Он послал мне через стол улыбку, и по залу прокатился легкий смешок. Потом улыбка исчезла с его лица, он пожал мускулистыми плечами и сказал:
— Подвожу итог. Брител вызвал перемену? Да, вызвал. Но незначительную. — Он быстро посмотрел на Данцигера. — Безусловно значительную для того человека, которого она непосредственно коснулась, однако…
— И которого не спросили, — вставил Данцигер, — желает он пойти на эту жертву или нет.
— Да, не спросили, и я сожалею о случившемся, но повторяю сказанное раньше: по сравнению с огромными потенциальными благами для всего остального мира — давайте мыслить реалистически — перемена была незначительной. Еще важнее, что вредный эффект всех других удачных попыток, длившихся дольше, с участием большего числа людей, оказался равным нулю. Нулю! Из чего следует, что результат Бритела — чистейшая и редчайшая случайность. И потому на вопрос, продолжать нам или нет, я при всем уважении к мнению доктора Данцигера отвечаю, что с равным успехом можно высказаться в пользу рассчитанного риска.
— Да черт вас возьми! — Кулак Данцигера опустился на стол с такси силой, что пепельница подскочила, перевернулась в воздухе и упала обратно вверх дном, разбрасывая окурки. — Какого такого «рассчитанного риска?» Ненавижу эту фразу. Риск — да, черт возьми, да! Риска больше, чем надо!.. — Он резко повернулся и, навалившись грудью на стол, уставился на Рюба в упор. — Но покажите мне, что вы там рассчитали!..
Наступило томительное молчание: Данцигер все так же пристально смотрел на Рюба, а тот не отвернулся и не отвел глаз, лишь несколько раз кряду добродушно сморгнул — всем своим видом он демонстрировал, что не чувствует к Данцигеру никакой враждебности и отнюдь не собирается вступать с ним в состязание, кто кого переглядит. В конце концов Данцигер откинулся назад на спинку и уже спокойно произнес:
— Что мы знаем? Мы знаем, что из четырех или пяти успешных опытов мы один раз несомненно воздействовали на прошлое. И, следовательно, на настоящее. Вот и все, что мы знаем. И еще, что следующая попытка может иметь катастрофические последствия. Нечего даже и говорить о «рассчитанном риске», Рюб. Потому что расчета-то нет, есть один только риск. Кто дал нам право решать за весь мир, что на этот риск нужно пойти? — Он еще несколько секунд смотрел на Рюба в упор, потом медленно обвел взглядом сидящих за столом. — Как создатель и руководитель проекта я говорю — и прикажу, если надо, — что работы должны быть приостановлены, за исключением анализа уже полученных материалов. Вряд ли найдется человек, которому подобная необходимость более ненавистна, чем мне. Но это должно быть сделано и это будет сделано.
После такого заявления неизбежно последовала длительная пауза. Когда наконец заговорил Эстергази, то голос у него был преисполнен неуверенности и сожаления, чтобы все ясно поняли, как это болезненно для него самого.
— Я… — Он смолк и сглотнул слюну. — Я… мне трудно решиться оспаривать суждения доктора Данцигера, любые его суждения, какие бы он ни высказал в отношении проекта. Есть сильный соблазн внести предложение сделать перерыв, чтобы мы все могли обо всем поразмыслить и все взвесить. Но многие из нас приехали издалека. Никто не ожидал, что придется провести здесь еще и сегодняшний день, — видимо, у нас нет возможности откладывать решение. А поскольку вопрос теперь поставлен именно в такой плоскости, я вынужден уже не спорить, а напомнить — поймите, доктор Данцигер, я обязан это сделать, — что любое жизненно важное решение, связанное с проектом, считается принятым, если за него проголосовали трое из четырех старших членов совета, а если голоса разделились, решающее слово остается за президентом страны. Первым из четырех, безусловно, является доктор Данцигер, за ним идут мистер Прайен, мистер Фессенден — представитель президента — и я. Я, разумеется, не хотел бы подходить к вопросу чисто формально, но все же: мнение доктора Данцигера нам ясно, так же как мнение мистера Прайена и мое собственное. Стало быть, мистер Фессенден, слово за вами. Вы пришли уже к какому-то определенному решению?
Пока он не начал говорить, вернее, не кашлянул перед тем, как начать говорить, я понятия не имел, кто тут в зале мистер Фессенден. Ему было лет пятьдесят, и он успел основательно полысеть, хоть и зачесывал прядь седеющих волос с одной стороны головы на другую, скрывая лысину, по крайней мере от себя самого. Нижняя часть его лица выглядела одутловатой, и носил он очки в металлической оправе, такой тонюсенькой, что они казались вовсе без оправы. Если я и встречал его раньше, то в памяти моей он никак не запечатлелся.
— Я предпочел бы обдумать свое мнение, — сказал он, — если б только видел такую возможность. Предпочел бы взвесить все «за» и «против». Без нажима, не торопясь. Но, если говорить начистоту, я склонен присоединиться к вам.
Эстергази открыл было рот, хотел что-то сказать, но Данцигер его перебил:
— Значит, так? Решение, значит, принято?
— Не думаю, что есть формальные… — начал Эстергази, но Данцигер опять его прервал, на сей раз резко, грубо.
— Перестаньте юлить! Это решение? — Он выждал секунду, затем гаркнул:
— Ну?..
Эстергази сжал губы и покачал головой. Момент был щекотливый.
— Получается так, доктор. Ничего не…
— Я выхожу в отставку.
Данцигер встал и отодвинул стул, чтобы выйти из-за стола.
— Подождите! — Эстергази тоже встал. — Мы просто не может допустить, чтобы это произошло подобным образом. Я хочу с вами поговорить. Один на один. Буквально через несколько минут.
Нужно отдать старику должное: он никогда не терял чувства собственного достоинства. Вот и теперь он не стал бурно отказываться или хлопать дверью — такая мелодрама претила ему.
Он лишь помолчал немного, потом сказал:
— Пожалуйста. Но ведь уже свершилось: никто не передумает и не отступит. Я буду ждать вас у себя в кабинете, полковник.
В полном молчании он направился к двери и вышел.
— Не нравится мне это, — произнес кто-то на другом конце стола, и все обернулись на голос. Говорил молодой, но уже полнеющий и лысеющий человек, кажется, представитель одного из калифорнийских университетов. У него было интеллигентное лицо, но сейчас оно было еще и рассерженным. — У меня нет права голоса, почти нет права высказывать свое мнение, да и интерес во всем этом предприятии небольшой: я метеоролог и нахожусь здесь главным образом для доклада своему университету. Однако я не уйду отсюда, не спросив: как можно набраться наглости поступить вопреки суждению и вопреки решению доктора Данцигера?
— Слушайте, слушайте! Как говорят англичане… — заявил кто-то довольным тоном; один из тех, кто любит потасовки, пока сам стоит в стороне.
Я думал, что отвечать будет полковник Эстергази, но поднялся Рюб — медленно, не спеша, совершенно спокойно и, подумалось мне вдруг, с полным сознанием своей власти.
— Как? Да потому, что назад дороги нет. И быть не может.
Нельзя потратить миллиарды, подготовить полет человека на Луну, а потом решить, что нет, не будем. Или изобрести самолет, осмотреть его со всех сторон, а потом разобрать по винтикам и разорвать чертежи, чтобы кто-нибудь когда-нибудь не сбросил с него бомбу. Предприятия такого масштаба, как наш проект, нельзя приостановить; человечество этого никогда не делало. Риск? Быть может, да. Безусловно — да! Но кого и когда останавливал риск? Кого-нибудь из тех, чей день рождения стал национальным праздником? Мы пойдем вперед. Мы…
— Кто это «мы»? — выкрикнул сердитый голос, не знаю чей.
— Все мы, — сказал Рюб тихо, наклоняясь над столом и опираясь на костяшки пальцев. — Все, кто вложил бесконечно много времени и энергии в это дело, для кого оно стало важной частью жизни. Думайте, черт побери! Неужели вы считаете, что проект можно остановить? Бросить? Забыть? Нет, господа, чего не будет, того не будет. Так что нечего нам тут с вами штаны просиживать и болтать без толку…
Это, в сущности, положило конец выступлениям, хотя разговоры еще какое-то время и продолжались. Принесли копии моего отчета и результаты перепроверки и роздали присутствующим; все экземпляры были пронумерованы, и их надлежало сдать не выходя из зала. Очень многие поднимали глаза от текста, находили меня и улыбались, не скрывая изумления, а я ухитрялся ухмыляться им в ответ. В какой-то мере чтение подхлестнуло спор: одни соглашались, что проект надо со всеми возможными предосторожностями продолжать, другие подвергали это сомнению или ставили недоуменнее вопросы. Мне кажется, многие раньше просто не понимали, как мало значит их присутствие, когда дело доходит до принятия решений.
Закрылось совещание на том, что Эстергази в тактичной форме напомнил всем участникам о совершенно секретном характере сведений, с которыми их ознакомили. Им сообщат о времени следующего заседания, а пока — спасибо, что пришли, и до свидания.
Рюб понимал, что для меня решение еще впереди, и оказался рядом со мной, когда я вышел из конференц-зала. В коридоре он предложил мне заглянуть на Шестую авеню, в бар, куда мы уже ходили раза два и где можно было перекусить. Я ответил, что сперва хотел бы повидать доктора Данцигера, и мы вместе дошли до его кабинета. Но секретарша сказала нам, что у него полковник Эстергази и что, похоже, они просидят там долго, — не думаю, чтобы Рюб сильно этому удивился. Я был голоден как волк и принял его предложение;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53