Довольно колебаний! План ясен. Надо действовать стремительно, как разящий меч.
— Ну-ка! Прыгай в седло позади меня! — скомандовал он. — Да держись крепче!
В эти минуты в капитане проснулись прямо-таки наполеоновские быстрота и натиск. Когда человек, гнавшийся за Билби, добрался до кустов, ограждавших нижнюю дорогу, тут не было ни Билби, ни капитана — ничего и никого, только в дорожной пыли валялась смятая, изорванная карта, в воздухе еще носился легкий запах бензина да издалека долетал слабый стук мотора, словно где-то работала жнейка… А мотоцикл уже мчался за милю от этого места по дороге в Бекинстоун. Восемь миль, восемь довольно тошнотворных миль до Бекинстоуна Билби проделал за одиннадцать минут; и здесь, в маленьком кафе, он получил наконец завтрак — яичницу с ветчиной и самый лучший мармелад! Он воспрянул духом, а капитан между тем совершил набег на велосипедную мастерскую и нанял подержанный, но вполне удобный прицеп, сплетенный из проволоки. И — в Лондон, по утреннему солнцу, прочь от бродяг, преследователей, полицейских, от объявлений о поимке и награде, от булочников, садоводов, прочь от ночных страхов — все это осталось позади на дороге и отодвигалось все дальше и дальше, таяло и мельчало и наконец совсем кануло в вечность…
Капитан удостоил его всего лишь нескольких слов объяснения.
— Не бойся, — сказал он твердо. — Ничего не бойся. Просто расскажи им начистоту все как было, что ты делал, как ты в это впутался, и как выпутался, и как все это случилось.
— Вы повезете меня к судье, сэр?
— Я повезу тебя к самому лорду-канцлеру.
— И тогда они мне ничего не сделают?
— Никто ничего тебе не сделает, Билби. Ты положись на меня. Все уладится, только говори чистую правду.
Ехать в прицепе было довольно тряско, зато очень интересно. Если держаться обеими руками и сидеть прямо, никуда не сползая, то, в общем, ничего страшного не происходит, да и, кроме того, тебя ведь пристегивают ремнем. И — летишь! Все по сторонам так и мелькает. Капитан обгонял всех на дороге и только басовито гудел своим огромным гудком, если ему казалось, что кто-нибудь может загородить им путь. А что до кражи на ферме и всего прочего, то это наверняка уладится…
Капитан тоже был в восторге от этого путешествия в Лондон. По крайней мере он теперь больше не топчется на месте, а явно приближается к цели. Он сможет наконец вернуться к Мадлен — а он всей душой жаждал вернуться — не с пустыми руками, он сможет похвастать своими успехами. Во-первых, он нашел мальчика. Во-вторых, он поедет прямиком к дорогому дядюшке Чикни, а дядюшка Чикни, конечно, сразу же все уладит с лордом Магериджем: мальчишка расскажет все, как было, Магеридж убедится, что Дуглас не виноват, и все опять будет хорошо. Сегодня же вечером он будет возле Мадлен. Он вернется, она увидит, как мудро и энергично он действовал, поднимет свое прелестное личико, и улыбнется своей прелестной улыбкой, и протянет ему руку для поцелуя, а радужные блики света будут играть на ее сильной, нежной шее…
Они с шумом проносились мимо бесконечных пастбищ и лугов в четких рамках зеленых изгородей, мимо лесов и фруктовых садов, мимо уютных придорожных гостиниц и сонных деревень, мимо оград и сторожек загородных поместий.
Поместий становилось все больше, и вскоре мотоцикл промчался по окраине какого-то городка; и снова дорога, еще и еще деревни, и вот уже наконец заметно, что Лондон близко: дома стоят теснее, чаще попадаются гостиницы, замелькали афиши, объявления, фонари, покрылся асфальтом тротуар; проехали газовый завод, прачечные, целый квартал пригородных вилл, пригородный вокзал, наконец, старый городок, давно превратившийся в предместье столицы, — а вот и омнибус и первая трамвайная станция; потянулись городские парки, пестреющие досками объявлений, появилась широкая мостовая, какая-то широкая площадь, окаймленная рядами магазинов…
Лондон.
8. Как Билби все разъяснил
Лорд Чикни был ненамного старше лорда Магериджа, но сохранился далеко не так хорошо. Он плохо слышал, хоть и не признавался в этом, а потеря нескольких зубов делала его речь довольно невнятной. Из этого можно было бы сделать общий вывод, что стряпчие духовно и физически сохраняются куда лучше, чем солдаты. Армия старит человека сильнее, чем право или философия; она куда меньше защищает его от микробов, которые подрывают и совсем губят здоровье, — и тщательней ограждает от благодатной и животворной привычки мыслить.
Стряпчий должен знать назубок все законы и идти в ногу со временем, иначе ему тотчас намекнут, что пора в отставку; генерал же и понятия не имеет, что он невежда и отстал от века, пока не разразится катастрофа. После великолепного отступления от Бонди Сатина в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году и пятинедельной обороны Бэрроугеста (со всеми последующими операциями) лорд Чикни так и не имел случая проявить свои таланты. Но подкупающая простота в обращении и высокая сутуловатая фигура поседевшего в боях ветерана придавали ему живописность и внушали уважение, а его длинные седые усы привлекали внимание на всяких официальных сборищах, и его узнавали, не замечая деятелей гораздо более достойных. Любители автографов его просто обожали. Каждое утро он не менее получаса посвящал автографам, проникнутым патриотическими чувствами, и так к этому привык, что по воскресеньям, когда лондонская почта не работает и вообще заниматься чем-нибудь грешно, он заполнял время тем, что переписывал проповеди и евангелие на день. На всяческих приемах и собраниях он любил быть на виду и по возможности при всех регалиях. Помимо автографов, он еще трудился (и нередко часами) на ниве патриотизма и исправления нравственности и состоял в различных обществах, преимущественно в таких, что боролись против социализма в любом его виде, и в таких, которые стремились оградить трудящийся люд и в особенности трудящихся девушек от соблазнов, подстерегающих на каждом шагу тех, кому нечем заполнить свой досуг. Лорда Чикни одолевал темный ужас перед социализмом, в котором, на его взгляд, смешались воедино безбожие, республиканизм, порок, плесень, корь и все самые чудовищные проявления распущенности, отличающие развратный континент.
Он писал для всех этих обществ и вообще трудился в поте лица на их благо, но из-за отсутствия зубов не мог выступать с речами. Ибо у него была — увы! — одна маленькая слабость: столько раз смотревший в лицо смерти, он так и не решился остаться наедине с зубным врачом. Одна мысль о зубном враче приводила его в такой же безмерный ужас, как мысль о социализме. Но он очень горевал, что не может высказать свои взгляды вслух.
Лорд Чикни был бездетный вдовец и в личной жизни человек безупречный. К старости он убедил себя, что некогда был страстно влюблен в свою кузину Сьюзен, которая вышла замуж за этого шалопая Дугласа; ни ее, ни Дугласа уже не было в живых, но генерал сохранил трогательную привязанность к их двум сыновьям — юношам скорее резвым, нежели благонамеренным. Он называл их племянниками, неизменно проявлял к ним нежную любовь и в конце концов сделался их признанным дядюшкой. Он радовался, когда они приезжали к нему со своими бедами, и любил показываться с ними на людях. Братья Дугласы относились к нему с доверием и уважением, но всегда чувствовали себя немножко виноватыми перед ним: ведь их ответные чувства были куда слабее, чем он заслуживал. Но что поделаешь — в любви всегда есть доля неравенства.
Генерал от души обрадовался, когда получил от менее беспутного из двух талантливых племянничков телеграмму, гласящую: «Остро необходим ваш совет. Надеюсь изложить свои затруднения лично сегодня двенадцать».
Лорд Чикни, естественно, пришел к выводу, что мальчик попал в беду из-за своей несчастной страсти к Мадлен Филипс, и был польщен доверием юноши. Он решил проявить деликатность, но в то же время и мудрую осмотрительность, быть благородным, — конечно же благородным! — но терпеливо и твердо попытаться их разлучить. Он даже позабыл о своей обычной утренней работе и, шагая взад и вперед по просторному кабинету, повторял про себя коротенькие изречения, которые могут пригодиться в предстоящем разговоре. Наверно, мальчик будет очень волноваться. Сам немного взволнованный, он потреплет племянника по плечу и скажет: «Я понимаю, мой мальчик, я все понимаю. Не забывай, я ведь и сам когда-то был молод».
Он будет растроган и полон сочувствия, но главное — надо всегда оставаться светским человеком. «Есть вещи совершенно невозможные, мой мальчик, вещи, которых свет никогда тебе не простит. Жена солдата должна быть женой солдата, и только… Твой долг — служить королю, а не… не какой-нибудь знаменитости. Конечно, она прелестна, я этого не отрицаю, но пусть уж она будет прелестна на афишах… Не кажется ли тебе… не лучше ли… Ведь есть же на свете какая-нибудь девушка, милая, чистая, нежная, как лесная фиалка, свежая, как утренняя заря… Она ждет тебя. Понимаешь, юная, скромная, робкая, а не… как бы тебе сказать… не светская женщина. Она очень хороша, это верно, но… и очень опытна. Привыкла к вниманию публики. Дорогой мой мальчик, я знал твою мать, когда она была милой, нежной девушкой, чистой, как росинка. Ах, я никогда ее не забуду. Все эти годы, мой мальчик… Нет, ничего… Это тяжко…».
И пока лорд Чикни придумывал эти фразы, его мужественные старческие голубые глаза наполнились слезами. Он шагал по комнате, бормотал их беззубым ртом сквозь длинные усы и для вящей убедительности размахивал руками.
Если уж мысль лорда Чикни начинала работать в одном определенном направлении, заставить ее переменить направление было очень трудно. Помимо путаницы, обычно царившей у него в голове, этому, без сомнения, способствовала и глухота, которую он тщательно скрывал и всячески отрицал. До некоторых голос истины доносится, даже когда она говорит шепотом, но лорд Чикни ничего не слышал без криков и тычков. А Дуглас попал к нему, когда старик уже заканчивал обед. Кроме того, капитан никогда не умел выражать свои мысли ясно и четко, на американский манер, а имел привычку ронять отрывистые фразы, да еще недостаточно громким голосом.
— Расскажи мне все, мой мальчик, — начал лорд Чикни. — Все как есть. Не извиняйся за свой костюм. Я понимаю. Мчался на мотоцикле и не успел переодеться. А ты завтракал, Эрик?
— Я Алан, дядюшка. Эрик — мой брат.
— А я называл Аланом его… Ну расскажи мне все. Что с тобой случилось? Что ты намерен делать? Изложи обстановку. Сказать по правде, меня уже давно беспокоит эта история.
— А я и не знал, что вы о ней уже слышали, дядюшка. Неужели он уже начал говорить об этом? Во всяком случае, значит, вы понимаете всю неловкость моего положения. Говорят, если старик разойдется, он может быть очень зол и мстителен, а на меня он разозлился ужасно… Просто взбесился.
Лорд Чикни почти не слушал племянника. Он в это время сам говорил:
— Я не знал, что тут замешан еще и другой мужчина. Это осложняет дело, скандал будет громче. Старик, говоришь ты? А кто такой?
Оба умолкли одновременно.
— Ты всегда так невнятно говоришь, — пожаловался лорд Чикни. — Так кто это?
— Я думал, вы поняли. Лорд Магеридж.
— Лорд… лорд Магеридж! Но, дорогой мой! Как же это?
— Я думал, вы поняли, дядюшка.
— Но ведь не думает же он на ней жениться! Вздор, не может быть! Да ему же не меньше шестидесяти!
С минуту капитан Дуглас смотрел на генерала глазами, полными отчаяния. Потом подошел ближе, возвысил голос и заговорил медленнее и отчетливей:
— Мне кажется, вы не совсем понимаете, в чем дело, дядюшка. Я говорю об этой истории в Шонтсе, в прошлое воскресенье.
— Дорогой мой мальчик, прежде всего вовсе незачем так кричать. Перестань только мямлить и проглатывать окончания слов… и постарайся объяснить мне все толком и подряд. Кто такой Шонтс? Какой-нибудь пэр из либералов? Я, кажется, где-то слышал это имя…
— Дядюшка, Шонтс — это имение Лэкстонов; ну вы же знаете — Люси…
— Крошка Люси? Помню, как же. На затылке такая масса локонов. Вышла замуж за молочника. Но при чем здесь она, Алан? Что-то уж очень все запутывается… Но в том-то и беда с этими проклятыми любовными историями — чем дальше, тем сложнее, как спутанный клубок.
Пускаясь на обман впервые,
Сплетаем сети роковые…
А теперь, значит, ты взялся за ум и хочешь из этой истории выпутаться?
Капитан Дуглас весь побагровел, он изо всех сил карался не потерять самообладание и при этом говорить предельно ясно и понятно. Его бросило в жар, волосы сбились, как пакля, и на лбу мелкими каплями выступил пот.
— В прошлую субботу и воскресенье я был в Шонтсе, — сказал он наконец. — Там был и лорд Магеридж. Он почему-то вбил себе в голову, что я над ним насмехаюсь.
— Ну и правильно, мой мальчик, раз он вздумал волочиться за девицами. В его-то годы! Чего же еще он мог ожидать?
— Он не волочился.
— Это уж тонкости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Ну-ка! Прыгай в седло позади меня! — скомандовал он. — Да держись крепче!
В эти минуты в капитане проснулись прямо-таки наполеоновские быстрота и натиск. Когда человек, гнавшийся за Билби, добрался до кустов, ограждавших нижнюю дорогу, тут не было ни Билби, ни капитана — ничего и никого, только в дорожной пыли валялась смятая, изорванная карта, в воздухе еще носился легкий запах бензина да издалека долетал слабый стук мотора, словно где-то работала жнейка… А мотоцикл уже мчался за милю от этого места по дороге в Бекинстоун. Восемь миль, восемь довольно тошнотворных миль до Бекинстоуна Билби проделал за одиннадцать минут; и здесь, в маленьком кафе, он получил наконец завтрак — яичницу с ветчиной и самый лучший мармелад! Он воспрянул духом, а капитан между тем совершил набег на велосипедную мастерскую и нанял подержанный, но вполне удобный прицеп, сплетенный из проволоки. И — в Лондон, по утреннему солнцу, прочь от бродяг, преследователей, полицейских, от объявлений о поимке и награде, от булочников, садоводов, прочь от ночных страхов — все это осталось позади на дороге и отодвигалось все дальше и дальше, таяло и мельчало и наконец совсем кануло в вечность…
Капитан удостоил его всего лишь нескольких слов объяснения.
— Не бойся, — сказал он твердо. — Ничего не бойся. Просто расскажи им начистоту все как было, что ты делал, как ты в это впутался, и как выпутался, и как все это случилось.
— Вы повезете меня к судье, сэр?
— Я повезу тебя к самому лорду-канцлеру.
— И тогда они мне ничего не сделают?
— Никто ничего тебе не сделает, Билби. Ты положись на меня. Все уладится, только говори чистую правду.
Ехать в прицепе было довольно тряско, зато очень интересно. Если держаться обеими руками и сидеть прямо, никуда не сползая, то, в общем, ничего страшного не происходит, да и, кроме того, тебя ведь пристегивают ремнем. И — летишь! Все по сторонам так и мелькает. Капитан обгонял всех на дороге и только басовито гудел своим огромным гудком, если ему казалось, что кто-нибудь может загородить им путь. А что до кражи на ферме и всего прочего, то это наверняка уладится…
Капитан тоже был в восторге от этого путешествия в Лондон. По крайней мере он теперь больше не топчется на месте, а явно приближается к цели. Он сможет наконец вернуться к Мадлен — а он всей душой жаждал вернуться — не с пустыми руками, он сможет похвастать своими успехами. Во-первых, он нашел мальчика. Во-вторых, он поедет прямиком к дорогому дядюшке Чикни, а дядюшка Чикни, конечно, сразу же все уладит с лордом Магериджем: мальчишка расскажет все, как было, Магеридж убедится, что Дуглас не виноват, и все опять будет хорошо. Сегодня же вечером он будет возле Мадлен. Он вернется, она увидит, как мудро и энергично он действовал, поднимет свое прелестное личико, и улыбнется своей прелестной улыбкой, и протянет ему руку для поцелуя, а радужные блики света будут играть на ее сильной, нежной шее…
Они с шумом проносились мимо бесконечных пастбищ и лугов в четких рамках зеленых изгородей, мимо лесов и фруктовых садов, мимо уютных придорожных гостиниц и сонных деревень, мимо оград и сторожек загородных поместий.
Поместий становилось все больше, и вскоре мотоцикл промчался по окраине какого-то городка; и снова дорога, еще и еще деревни, и вот уже наконец заметно, что Лондон близко: дома стоят теснее, чаще попадаются гостиницы, замелькали афиши, объявления, фонари, покрылся асфальтом тротуар; проехали газовый завод, прачечные, целый квартал пригородных вилл, пригородный вокзал, наконец, старый городок, давно превратившийся в предместье столицы, — а вот и омнибус и первая трамвайная станция; потянулись городские парки, пестреющие досками объявлений, появилась широкая мостовая, какая-то широкая площадь, окаймленная рядами магазинов…
Лондон.
8. Как Билби все разъяснил
Лорд Чикни был ненамного старше лорда Магериджа, но сохранился далеко не так хорошо. Он плохо слышал, хоть и не признавался в этом, а потеря нескольких зубов делала его речь довольно невнятной. Из этого можно было бы сделать общий вывод, что стряпчие духовно и физически сохраняются куда лучше, чем солдаты. Армия старит человека сильнее, чем право или философия; она куда меньше защищает его от микробов, которые подрывают и совсем губят здоровье, — и тщательней ограждает от благодатной и животворной привычки мыслить.
Стряпчий должен знать назубок все законы и идти в ногу со временем, иначе ему тотчас намекнут, что пора в отставку; генерал же и понятия не имеет, что он невежда и отстал от века, пока не разразится катастрофа. После великолепного отступления от Бонди Сатина в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году и пятинедельной обороны Бэрроугеста (со всеми последующими операциями) лорд Чикни так и не имел случая проявить свои таланты. Но подкупающая простота в обращении и высокая сутуловатая фигура поседевшего в боях ветерана придавали ему живописность и внушали уважение, а его длинные седые усы привлекали внимание на всяких официальных сборищах, и его узнавали, не замечая деятелей гораздо более достойных. Любители автографов его просто обожали. Каждое утро он не менее получаса посвящал автографам, проникнутым патриотическими чувствами, и так к этому привык, что по воскресеньям, когда лондонская почта не работает и вообще заниматься чем-нибудь грешно, он заполнял время тем, что переписывал проповеди и евангелие на день. На всяческих приемах и собраниях он любил быть на виду и по возможности при всех регалиях. Помимо автографов, он еще трудился (и нередко часами) на ниве патриотизма и исправления нравственности и состоял в различных обществах, преимущественно в таких, что боролись против социализма в любом его виде, и в таких, которые стремились оградить трудящийся люд и в особенности трудящихся девушек от соблазнов, подстерегающих на каждом шагу тех, кому нечем заполнить свой досуг. Лорда Чикни одолевал темный ужас перед социализмом, в котором, на его взгляд, смешались воедино безбожие, республиканизм, порок, плесень, корь и все самые чудовищные проявления распущенности, отличающие развратный континент.
Он писал для всех этих обществ и вообще трудился в поте лица на их благо, но из-за отсутствия зубов не мог выступать с речами. Ибо у него была — увы! — одна маленькая слабость: столько раз смотревший в лицо смерти, он так и не решился остаться наедине с зубным врачом. Одна мысль о зубном враче приводила его в такой же безмерный ужас, как мысль о социализме. Но он очень горевал, что не может высказать свои взгляды вслух.
Лорд Чикни был бездетный вдовец и в личной жизни человек безупречный. К старости он убедил себя, что некогда был страстно влюблен в свою кузину Сьюзен, которая вышла замуж за этого шалопая Дугласа; ни ее, ни Дугласа уже не было в живых, но генерал сохранил трогательную привязанность к их двум сыновьям — юношам скорее резвым, нежели благонамеренным. Он называл их племянниками, неизменно проявлял к ним нежную любовь и в конце концов сделался их признанным дядюшкой. Он радовался, когда они приезжали к нему со своими бедами, и любил показываться с ними на людях. Братья Дугласы относились к нему с доверием и уважением, но всегда чувствовали себя немножко виноватыми перед ним: ведь их ответные чувства были куда слабее, чем он заслуживал. Но что поделаешь — в любви всегда есть доля неравенства.
Генерал от души обрадовался, когда получил от менее беспутного из двух талантливых племянничков телеграмму, гласящую: «Остро необходим ваш совет. Надеюсь изложить свои затруднения лично сегодня двенадцать».
Лорд Чикни, естественно, пришел к выводу, что мальчик попал в беду из-за своей несчастной страсти к Мадлен Филипс, и был польщен доверием юноши. Он решил проявить деликатность, но в то же время и мудрую осмотрительность, быть благородным, — конечно же благородным! — но терпеливо и твердо попытаться их разлучить. Он даже позабыл о своей обычной утренней работе и, шагая взад и вперед по просторному кабинету, повторял про себя коротенькие изречения, которые могут пригодиться в предстоящем разговоре. Наверно, мальчик будет очень волноваться. Сам немного взволнованный, он потреплет племянника по плечу и скажет: «Я понимаю, мой мальчик, я все понимаю. Не забывай, я ведь и сам когда-то был молод».
Он будет растроган и полон сочувствия, но главное — надо всегда оставаться светским человеком. «Есть вещи совершенно невозможные, мой мальчик, вещи, которых свет никогда тебе не простит. Жена солдата должна быть женой солдата, и только… Твой долг — служить королю, а не… не какой-нибудь знаменитости. Конечно, она прелестна, я этого не отрицаю, но пусть уж она будет прелестна на афишах… Не кажется ли тебе… не лучше ли… Ведь есть же на свете какая-нибудь девушка, милая, чистая, нежная, как лесная фиалка, свежая, как утренняя заря… Она ждет тебя. Понимаешь, юная, скромная, робкая, а не… как бы тебе сказать… не светская женщина. Она очень хороша, это верно, но… и очень опытна. Привыкла к вниманию публики. Дорогой мой мальчик, я знал твою мать, когда она была милой, нежной девушкой, чистой, как росинка. Ах, я никогда ее не забуду. Все эти годы, мой мальчик… Нет, ничего… Это тяжко…».
И пока лорд Чикни придумывал эти фразы, его мужественные старческие голубые глаза наполнились слезами. Он шагал по комнате, бормотал их беззубым ртом сквозь длинные усы и для вящей убедительности размахивал руками.
Если уж мысль лорда Чикни начинала работать в одном определенном направлении, заставить ее переменить направление было очень трудно. Помимо путаницы, обычно царившей у него в голове, этому, без сомнения, способствовала и глухота, которую он тщательно скрывал и всячески отрицал. До некоторых голос истины доносится, даже когда она говорит шепотом, но лорд Чикни ничего не слышал без криков и тычков. А Дуглас попал к нему, когда старик уже заканчивал обед. Кроме того, капитан никогда не умел выражать свои мысли ясно и четко, на американский манер, а имел привычку ронять отрывистые фразы, да еще недостаточно громким голосом.
— Расскажи мне все, мой мальчик, — начал лорд Чикни. — Все как есть. Не извиняйся за свой костюм. Я понимаю. Мчался на мотоцикле и не успел переодеться. А ты завтракал, Эрик?
— Я Алан, дядюшка. Эрик — мой брат.
— А я называл Аланом его… Ну расскажи мне все. Что с тобой случилось? Что ты намерен делать? Изложи обстановку. Сказать по правде, меня уже давно беспокоит эта история.
— А я и не знал, что вы о ней уже слышали, дядюшка. Неужели он уже начал говорить об этом? Во всяком случае, значит, вы понимаете всю неловкость моего положения. Говорят, если старик разойдется, он может быть очень зол и мстителен, а на меня он разозлился ужасно… Просто взбесился.
Лорд Чикни почти не слушал племянника. Он в это время сам говорил:
— Я не знал, что тут замешан еще и другой мужчина. Это осложняет дело, скандал будет громче. Старик, говоришь ты? А кто такой?
Оба умолкли одновременно.
— Ты всегда так невнятно говоришь, — пожаловался лорд Чикни. — Так кто это?
— Я думал, вы поняли. Лорд Магеридж.
— Лорд… лорд Магеридж! Но, дорогой мой! Как же это?
— Я думал, вы поняли, дядюшка.
— Но ведь не думает же он на ней жениться! Вздор, не может быть! Да ему же не меньше шестидесяти!
С минуту капитан Дуглас смотрел на генерала глазами, полными отчаяния. Потом подошел ближе, возвысил голос и заговорил медленнее и отчетливей:
— Мне кажется, вы не совсем понимаете, в чем дело, дядюшка. Я говорю об этой истории в Шонтсе, в прошлое воскресенье.
— Дорогой мой мальчик, прежде всего вовсе незачем так кричать. Перестань только мямлить и проглатывать окончания слов… и постарайся объяснить мне все толком и подряд. Кто такой Шонтс? Какой-нибудь пэр из либералов? Я, кажется, где-то слышал это имя…
— Дядюшка, Шонтс — это имение Лэкстонов; ну вы же знаете — Люси…
— Крошка Люси? Помню, как же. На затылке такая масса локонов. Вышла замуж за молочника. Но при чем здесь она, Алан? Что-то уж очень все запутывается… Но в том-то и беда с этими проклятыми любовными историями — чем дальше, тем сложнее, как спутанный клубок.
Пускаясь на обман впервые,
Сплетаем сети роковые…
А теперь, значит, ты взялся за ум и хочешь из этой истории выпутаться?
Капитан Дуглас весь побагровел, он изо всех сил карался не потерять самообладание и при этом говорить предельно ясно и понятно. Его бросило в жар, волосы сбились, как пакля, и на лбу мелкими каплями выступил пот.
— В прошлую субботу и воскресенье я был в Шонтсе, — сказал он наконец. — Там был и лорд Магеридж. Он почему-то вбил себе в голову, что я над ним насмехаюсь.
— Ну и правильно, мой мальчик, раз он вздумал волочиться за девицами. В его-то годы! Чего же еще он мог ожидать?
— Он не волочился.
— Это уж тонкости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31