Он поставил свою подпись и задумался. Затем, открыв дверь кабинета и крикнув «Молли!», вернулся в комнату и, став на коврик перед камином, принял на фоне голубовато-оранжевого газового пламени властную позу.
Появилась его сестра.
На ней был сложный туалет из кружев, шитья и непонятных черных, красных и кремовых узоров, и она казалась более молодым, но все же очень похожим повторением его собственной особы, только женского пола. У нее был тот же острый нос — из всей семьи лишь Анну-Веронику природа им не наградила, — хорошая осанка, хотя брат сутулился, а в ее манерах сквозил известный аристократизм и чувство собственного достоинства, приобретенные во время продолжительной помолвки с приходским священником, потомком Уилтширских Эдмондшоу. Священник умер до свадьбы, а когда брат овдовел, она переехала к нему и взяла на себя значительную часть забот о его младшей дочери. Но с первой же минуты ее довольно старомодные взгляды на жизнь оказались в дисгармонии с атмосферой лондонского пригорода, настроениями в школе и светлыми воспоминаниями о маленькой миссис Стэнли, происходившей, выражаясь деликатно, из отнюдь не знатной семьи. Мисс Стэнли твердо решила с самого начала, что будет питать самую теплую привязанность к своей младшей племяннице и станет ей второй матерью — второй и лучшей, чем родная; однако ей пришлось со многим бороться в характере Анны-Вероники; и многое в ней самой племянница никак не могла понять. Итак, тетка вошла с выражением сдержанной озабоченности на лице.
Мистер Стэнли концом трубки, которую извлек из кармана, указал на лежавшее перед ним письмо.
— Что ты скажешь по поводу этого? — спросил он.
Она взяла письмо в унизанные кольцами руки и внимательно прочла его. В это время брат медленно набивал трубку.
— Что ж, — наконец отозвалась она, — написано твердо и с любовью.
— Я мог бы сказать и больше.
— По-моему, ты сказал все, что следовало. Мне кажется, именно это и нужно. Ей действительно незачем идти туда.
Она смолкла, и он ждал, что она скажет еще.
— Едва ли она понимает до конца тот вред, который могут ей причинить эти люди или та жизнь, в которую они хотят ее втянуть, — сказала мисс Стэнли. — Они могут погубить все ее шансы.
— А у нее есть шансы? — спросил он, желая помочь сестре выразить свою мысль.
— Она девушка чрезвычайно привлекательная, — пояснила тетка и добавила: — что некоторым людям очень нравится. Конечно, никто не будет говорить о том, о чем пока нечего сказать.
— Тем более не нужно давать повода для всяких сплетен на ее счет.
— Я совершенно с тобой согласна.
Мистер Стэнли взял у сестры письмо и некоторое время постоял задумавшись, держа его в руке.
— Я бы все отдал, чтобы наша малютка Ви вышла замуж и была спокойна и счастлива.
На следующее утро, уходя из дому и торопясь на лондонский поезд, он как бы мимоходом отдал письмо горничной. Когда Анна-Вероника получила его, ей вдруг пришла в голову дикая и нелепая мысль, что в конверте таится какое-то предостережение.

Решение Анны-Вероники объясниться с отцом не так легко было осуществить.
Он возвращался из Сити обычно не раньше шести, и поэтому до обеда она поиграла в бадминтон с барышнями Уиджет. Атмосфера за столом не подходила для объяснений. Тетка была любезна и ласкова, хотя в ней чувствовалось затаенное беспокойство, и, словно за столом сидел гость, усердно рассказывала о том, как ужасно разрослись этим летом бархатцы в конце сада, они заглушили все мелкие, морозостойкие однолетние растения; отец же читал за столом газеты, делал вид, что чрезвычайно заинтересован ими.
— Видимо, придется на будущий год бархатцы заменить чем-нибудь другим. — Тетя Молли трижды повторила эту фразу. — А заодно покончить и с маргаритками: они разрастаются в невозможном количестве.
Когда Веронике казалось, что настала подходящая минута попросить о разговоре, входила горничная Элизабет то с овощами, то еще с чем-нибудь. Обед кончился, и мистер Стэнли сначала притворился, что хочет еще покурить, а потом внезапно сорвался с места и ринулся наверх, к своей петрографии, и, когда Вероника постучала в запертую дверь, ответил:
— Уходи, Ви! Я занят. — И запустил гранильное колесо, которое громко зажужжало.
Утром, во время завтрака, тоже не представилось случая поговорить. Отец читал «Таймс» с необычным увлечением, а потом вдруг сообщил, что уезжает первым из двух поездов, которыми обычно отправлялся в город.
— Я пойду с тобой на станцию, — сказала Анна-Вероника, — и тоже поеду этим поездом, мне все равно.
— Но я побегу, — ответил отец, взглянув на часы.
— Я тоже побегу, — заявила она.
Но они не побежали, а пошли очень быстрым шагом.
— Так вот, папа… — начала было она, но у нее вдруг перехватило дыхание.
— Если ты насчет бала, — сказал он, — то говорить не о чем. Вероника: я решил твердо.
— Все мои друзья назовут меня дурой.
— Тебе не следовало обещать, не посоветовавшись с тетей.
— Я считала себя достаточно взрослой, — выпалила она, не то смеясь, не то плача.
Отец перешел на рысь.
— Я не желаю ни ссор, ни слез на улице, — заявил он. — Сейчас же прекрати! Если хочешь что-нибудь возразить, обратись к тете…
— Но послушай, папа!
Он решительно отмахнулся от нее «Таймсом».
— Вопрос решен. Ты не пойдешь. Не пойдешь!
— Да я насчет другого…
— Все равно. Здесь не место.
— Тогда можно будет прийти к тебе в кабинет сегодня вечером, после обеда?
— Я буду занят!
— Но это очень важно. Если нельзя поговорить в другом месте. Я же хочу, чтобы ты понял меня.
Впереди них шел какой-то господин, которого они, шагая с такой быстротой, неизбежно должны были очень скоро обогнать. Это был Рэмедж, снимавший большой дом в конце улицы. Он недавно познакомился в поезде с мистером Стэнли и раза два-три оказал ему мелкие услуги. Он был маклером-аутсайдером и владельцем финансовой газеты. За последние годы он быстро пошел в гору, и мистер Стэнли в равной мере восхищался им и терпеть его не мог. Нельзя было допустить, чтобы Рэмедж услышал хотя бы отдельные слова или фразы. Поэтому мистер Стэнли замедлил шаг.
— Ты не имеешь права так изводить меня, Вероника, — сказал он. — Какой смысл обсуждать то, что уже решено? Если тебе нужен совет, обратись к тете. Впрочем, если ты желаешь проверить свои взгляды…
— Так до вечера, папа!
Он сердито буркнул что-то, означавшее согласие, а в это время Рэмедж оглянулся, остановился и, учтиво поклонившись, стал ждать, пока они подойдут. Это был человек лет пятидесяти, широколицый, седоватый, бритый, с нервным ртом и выпуклыми черными глазами, которые сейчас внимательно разглядывали Анну-Веронику. Одет он был скорее так, как было принято одеваться в Вест-Энде, а не в Сити, и держался с подчеркнутой, изысканной вежливостью, которая почему-то смущала отца Анны-Вероники и неизменно вызывала в нем раздражение. В гольф он не играл, но ездил верхом, чему мистер Стэнли тоже не сочувствовал.
— Какая духота на авеню из-за деревьев, — сказал, когда они зашагали дальше, мистер Стэнли, желая хоть чем-то объяснить свой недовольный и разгоряченный вид. — Следовало бы весною обрубать сучья.
— Мы можем не спешить, — заметил Рэмедж. — А мисс Стэнли едет с нами?
— Я поеду вторым и пересяду в Уимблдоне.
— Да мы все поедем вторым, — заметил Рэмедж, — если вы, конечно, не возражаете.
Мистеру Стэнли хотелось решительно запротестовать, но так как он сразу не мог придумать причины для отказа, он только пробурчал что-то, и они двинулись дальше.
— Как здоровье миссис Рэмедж? — осведомился он.
— В общем, как обычно, — ответил Рэмедж. — Много лежать ведь тоже очень утомительно. Но, понимаете, ей нужно лежать.
Разговор на тему о больной жене раздражал его, и он тут же обратился к Анне-Веронике.
— А вы куда едете? — спросил он. — Собираетесь и эту зиму заниматься вашей научной работой? Вероятно, наследственная склонность? — На какое-то мгновение мистер Стэнли даже почувствовал симпатию к Рэмеджу. — Вы ведь биолог? Верно? — продолжал тот.
И он принялся разглагольствовать, излагая собственные мнения о биологии, повторяя общие места, как это делает обычно читатель популярных журналов, который пользуется материалами ежемесячных обзоров и бывает рад получить любую информацию от людей, стоящих ближе к науке. Через некоторое время он и Анна-Вероника уже вели приятную и совершенно непринужденную беседу. Продолжали они оживленно разговаривать и в поезде. Мистеру Стэнли почудилось в этом как бы легкое неуважение к нему, он прислушивался и делал вид, что читает «Таймс». Его неприятно поразило то галантное почтение, с каким Рэмедж относился к его дочери, и спокойное самообладание, с каким та отвечала ему. Все это не вязалось с его представлением об ожидавшем его вечером (и неизбежном) объяснении с дочерью. В конце концов до его сознания, как внезапное открытие, вдруг дошла мысль, что она в известном смысле уже взрослый человек. Он был из тех людей, которые классифицируют все на свете упрощенно, без каких-либо оттенков, и с точки зрения возраста признавал только две категории: девчонки и женщины. Разница заключалась лишь в праве гладить их по голове. Но вот перед ним девчонка, — она была ею, поскольку она его дочь, и ее можно гладить по голове, — и эта девчонка весьма удачно и умно имитирует женщину. Он подвел итог тому, что услышал. Она и их спутник обсуждали одну из современных передовых пьес, и Анна-Вероника высказывала свои взгляды с удивительной, неожиданной для него самоуверенностью.
— Его манера любить показалась мне очень неубедительной, — заметила она. — Он делает это слишком шумно.
Отец не сразу понял весь смысл сказанного ею. Потом до него дошло. Боже мой! Она обсуждает вопрос о манере любить! На некоторое время он словно оглох и, оцепенев, смотрел на списки книг, заполнявшие в этот день полколонки в «Таймсе». Понимает ли она, о чем говорит? К счастью, они сидели в вагоне второго класса, и их обычных спутников не было. Но ему казалось, что все пассажиры, закрывшись газетами, непременно должны прислушиваться.
Конечно, молодые девушки повторяют слова и мнения, смысл которых им, вероятно, непонятен. Но такому вот Рэмеджу, мужчине средних лет, следовало бы понимать, что нельзя вызывать на подобный разговор дочь приятеля, соседа…
Ну в конце концов он, кажется, переменил тему.
— Броддик уж очень неуклюж, а самое интересное в пьесе — это растрата.
«Слава богу!» — Мистер Стэнли дал газете слегка соскользнуть вниз и внимательно посмотрел на шляпы и лбы их трех спутников.
Когда поезд остановился в Уимблдоне, Рэмедж буквально вылетел на платформу, чтобы подать руку мисс Стэнли, словно она какая-нибудь герцогиня, а она вышла из вагона с таким видом, словно подобное внимание со стороны коммерсанта, хоть и средних лет, но еще галантного, — дело вполне естественное. Снова усевшись в уголок купе, Рэмедж заметил:
— Как быстро растет эта молодежь, Стэнли. Кажется, еще вчера она в упоении носилась по авеню, только ноги мелькали да волосы развевались.
Мистер Стэнли посмотрел на него сквозь очки: в нем зарождалась неприязнь к соседу.
— А теперь вот носится только с идеями, — ответил он с напускной шутливостью.
— Она как будто исключительно умная девушка, — сказал Рэмедж.
Мистер Стэнли взглянул на бритое лицо соседа уже почти воинственно.
— Мне кажется, мы иногда переоцениваем так называемое высшее образование, — заметил он, словно это было его глубочайшим убеждением.

По мере того как день близился к вечеру и все неотвязнее становились мысли, крепла и его уверенность в том, что он прав. Целое утро ему вспоминалась младшая дочь, а во вторую половину дня она просто не выходила у него из головы. Он видел, как она, молодая и прелестная, выходит из вагона, ни разу не взглянув на него, представил себе ее лицо, ясное и безмятежное, когда его поезд отходил от Уимблдона. Вспоминал с мучительным недоумением тот решительный и деловой тон, с каким она рассуждала о манере любить, которая казалась ей не очень убедительной. Мистер Стэнли чрезвычайно гордился дочерью, и вместе с тем его злила и возмущала ее простодушная самоуверенность, подчеркнутая самостоятельность душевной жизни, и полная, спокойная независимость от отца. Ведь в конце концов она только кажется женщиной. Она порывиста и не знает жизни, она абсолютно неопытна. Абсолютно. И он стал представлять себе, как будет читать ей нравоучения, очень категорические, очень обстоятельные.
Он позавтракал в Лигал-клаб на Чэнсери-лейн и встретился там с Огилви. В этот день решительно всюду обсуждался вопрос о дочерях. Огилви был крайне озабочен историей, случившейся в семье его клиента, — оказалось, очень серьезная, даже трагическая история. Он поделился с мистером Стэнли некоторыми подробностями.
— Любопытный случай, — начал Огилви, намазывая хлеб маслом и разрезая его по обыкновению на кусочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44