Старик любил Лукашку и лишь одного его исключал из презрения ко всему молодому поколению казаков. Кроме того, Лукашка и его мать, как соседи, нередко давали старику вина, каймачку и т. п. из хозяйственных произведений, которых не было у Ерошки. Дядя Ерошка, всю жизнь свою увлекавшийся, всегда практически объяснял свои побуждения. «Что ж? Люди достаточные, – говорил он сам себе. – Я им свежинки дам, курочку, а и они дядю не забывают: пирожка и лепешки принесут другой раз…»
– Здорово, Марка! Я тебе рад, – весело прокричал старик и быстрым движением скинул босые ноги с кровати, вскочил, сделал шага два по скрипучему полу, посмотрел на свои вывернутые ноги, и вдруг ему смешно стало на свои ноги: он усмехнулся, топнул раз босою пяткой, еще раз и сделал выходку. – Ловко, что ль? – спросил он, блестя маленькими глазками. Лукашка чуть усмехнулся. – Что, аль на кордон? – сказал старик.
– Тебе чихирю принес, дядя, что на кордоне обещал.
– Спаси тебя Христос, – проговорил старик, поднял валявшиеся на полу чамбары и бешмет, надел их, затянулся ремнем, полил воды из черепка на руки, отер их о старые чамбары, кусочком гребешка расправил бороду и стал перед Лукашкой. – Готов! – сказал он.
Лукашка достал чапуру, отер, налил вина и, сев на скамейку, поднес дяде.
– Будь здоров! Отцу и Сыну! – сказал старик, с торжественностию принимая вино. – Чтобы тебе получить, что желаешь, чтобы тебе молодцом быть, крест выслужить!
Лукашка тоже с молитвою отпил вина и поставил его на стол. Старик встал, принес сушеную рыбу, положил на порог, разбил ее палкой, чтоб она была мягче, и, положив ее своими заскорузлыми руками на свою единственную синюю тарелку, подал на стол.
– У меня все есть, и закуска есть, благодарю Бога, – сказал он гордо. – Ну, что Мосев? – спросил старик.
Лукашка рассказал, как урядник отнял у него ружье, видимо желая знать мнение старика.
– За ружьем не стой, – сказал старик, – ружья не дашь – награды не будет.
– Да что, дядя! Какая награда, говорят, малолетку? А ружье важное, крымское, восемьдесят монетов стоит.
– Э, брось! Так-то я заспорил с сотником: коня у меня просил. Дай, говорит, коня, в хорунжии представлю. Я не дал, так и не вышло.
– Да что, дядя! Вот коня купить надо, а, бают, за рекой меньше пятидесяти монетов не возьмешь. Матушка вина еще не продала.
– Эх! мы не тужили, – сказал старик, – когда дядя Ерошка в твои года был, он уж табуны у ногайцев воровал да за Терек перегонял. Бывало, важного коня за штоф водки али за бурку отдаешь.
– Что же дешево отдавали? – сказал Лукашка.
– Дурак, дурак, Марка! – презрительно сказал старик. – Нельзя, – на то воруешь, чтобы не скупым быть. А вы, я чай, и не видали, как коней-то гоняют. Что молчишь?
– Да что говорить, дядя? – сказал Лукашка. – Но такие мы, видно, люди.
– Дурак, дурак, Марка! Не такие люди! – отвечал старик, передразнивая молодого казака. – Не тот я был казак в твои годы.
– Да что же? – спросил Лукашка. Старик презрительно покачал головой.
– Дядя Ерошка прост был, ничего не жалел. Зато у меня вся Чечня кунаки были. Приедет ко мне какой кунак, водкой пьяного напою, ублажу, с собой спать положу, а к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу. Так-то люди делают, а не то что как теперь: только и забавы у ребят, что семя грызут да шелуху плюют, – презрительно заключил старик, представляя в лицах, как грызут семя и плюют шелуху нынешние казаки.
– Это я знаю, – сказал Лукашка. – Это так!
– Хочешь быть молодцом, так будь джигит, а не мужик. А то и мужик лошадь купит, денежки отвалит и лошадь возьмет.
Они помолчали.
– Да ведь и так скучно, дядя, в станице или на кордоне; а разгуляться поехать некуда. Все народ робкий. Вот хоть бы Назар. Намедни в ауле были; так Гирей-хан в Ногаи звал за конями, никто не поехал; а одному как же?
– А дядя что? Ты думаешь, я засох! Нет, я не засох. Давай коня, сейчас в Ногаи поеду.
– Что пустое говорить? – сказал Лука, – ты скажи, как с Гирей-ханом быть? Говорит, только проведи коня до Терека, а там хоть косяк целый давай, место найду. Ведь тоже гололобый, верить мудрено.
– Гирей-хану верить можно, его весь род – люди хорошие; его отец верный кунак был. Только слушай дядю, я тебя худу не научу: вели ему клятву взять, тогда верно будет; а поедешь с ним, все пистолет наготове держи. Пуще всего, как лошадей делить станешь. Раз меня так-то убил было один чеченец: я с него просил по десяти монетов за лошадь. Верить – верь, а без ружья спать не ложись.
Лукашка внимательно слушал старика.
– А что, дядя? Сказывали, у тебя разрыв-трава есть, – молвил он, помолчав.
– Разрыва нет, а тебя научу, так и быть: малый хорош, старика не забываешь. Научить, что ль?
– Научи, дядя.
– Черепаху знаешь? Ведь она черт, черепаха-то.
– Как не знать!
– Найди ты ее гнездо и оплети плетешок кругом, чтоб ей пройти нельзя. Вот она придет, покружит и сейчас назад; найдет разрыв-траву, принесет, плетень разорит. Вот ты и поспевай на другое утро и смотри: где разломано, тут и разрыв-трава лежит. Бери и неси куда хочешь. Не будет тебе ни замка, ни закладки.
– Да ты пытал, что ль, дядя?
– Пытать не пытал, а сказывали хорошие люди. У меня только и заговора было, что прочту «здравствуитя», как на коня садиться. Никто не убил.
– Какая такая «здравствуитя», дядя?
– А ты не знаешь? Эх, народ! То-то, дядю спроси. Ну слухай, говори за мной:
Здравствуитя живучи в Сиони.
Се царь твой.
Мы сядем на кони.
Софоние вопие,
Захарие глаголе.
Отче Мандрыче
Человеко-веко-любче.
– Веко-веко-любче, – повторил старик. – Знаешь? Ну, скажи!
Лукашка засмеялся.
– Да что, дядя, разве от этого тебя не убили? Може, так.
– Умны стали вы. Ты все выучи да скажи. От того худа не будет. Ну, пропел «Мандрыче», да и прав, – и старик сам засмеялся. – А ты в Ногаи, Лука, не езди, вот что!
– А что?
– Не то время, не тот вы народ, дерьмо казаки вы стали. Да и русских вон что нагнали! Засудят. Право, брось. Куда вам! Вот мы с Гирчиком, бывало…
И старик начал было рассказывать свои бесконечные истории. Но Лукашка глянул в окно.
– Вовсе светло, дядя, – перебил он его. – Пора, заходи когда.
– Спаси Христос, а я к армейскому пойду: пообещал на охоту свести; человек хорош, кажись.
XVII
От Ерошки Лукашка зашел домой. Когда он вернулся, сырой росистый туман поднялся от земли и окутал станицу. Не видная скотина начинала шевелиться с разных концов. Чаще и напряженнее перекликались петухи. В воздухе становилось прозрачно, и народ начинал подниматься. Подойдя вплоть, Лукашка рассмотрел мокрый от тумана забор своего двора, крылечко хаты и отворенную клеть. На дворе слышался в тумане звук топора по дровам. Лукашка прошел в хату. Мать его встала и, стоя перед печью, бросала в нее дрова. На кровати еще спала сестра-девочка.
– Что, Лукаша, нагулялся? – сказала мать тихо. – Где был ночь-то?
– В станице был, – неохотно отвечал сын, доставая винтовку из чехла и осматривая ее.
Мать покачала головой.
Подсыпав пороху на полку, Лукашка достал мешочек, вынул несколько пустых хозырей и стал насыпать заряды, тщательно затыкая их пулькой, завернутою в тряпочке. Повыдергав зубом заткнутые козыри и осмотрев их, он положил мешок.
– А что, матушка, я тебе говорил торбы починить: починила, что ль? – сказал он.
– Как же! Немая чинила что-то вечор. Аль пора на кордон-то? Не видала я тебя вовсе.
– Вот только уберусь, и идти надо, – отвечал Лукашка, увязывая порох. – А немая где? Аль вышла?
– Должно, дрова рубит. Все о тебе сокрушалась. Уж не увижу, говорит, я его вовсе. Так-то рукой на лицо покажет, щелкнет да к сердцу и прижмет руки: жалко, мол. Пойти позвать, что ль? Об абреке-то все поняла.
– Позови, – сказал Лукашка. – Да сало там у меня было, принеси сюда. Шашку смазать надо.
Старуха вышла, и через несколько минут по скрипящим сходцам вошла в хату немая сестра Лукашки. Она была шестью годами старше брата и чрезвычайно была бы похожа на него, если бы не общее всем глухонемым тупое и грубо-переменчивое лицо. Одежду ее составляла грубая рубаха в заплатах; ноги были босы и испачканы; на голове старый синий платок. Шея, руки и лицо были жилисты, как у мужика. Видно было и по одежде и по всему, что она постоянно несла трудную мужскую работу. Она внесла вязанку дров и бросила ее у печи. Потом подошла к брату с радостною улыбкой, сморщившею все ее лицо, тронула его за плечо и начала руками, лицом и всем телом делать ему быстрые знаки.
– Хорошо, хорошо! Молодец, Степка! – отвечал брат, кивая головой. – Все припасла, починила, молодец! Вот тебе за то! – И, достав из кармана два пряника, он подал ей.
Лицо немой покраснело, и она дико загудела от радости. Схватив пряники, она еще быстрей стала делать знаки, часто указывая в одну сторону и проводя толстым пальцем по бровям и лицу. Лукашка понимал ее и все кивал, слегка улыбаясь. Она говорила, что брат девкам давал бы закуски, говорила, что девки его любят и что одна девка, Марьянка, лучше всех, и та любит его. Марьянку она обозначала, указывая быстро на сторону ее двора, на свои брови, лицо, чмокая и качая головой. «Любит» – показывала она, прижимая руку к груди, целуя свою руку и будто обнимая что-то. Мать вернулась в хату и, узнав, о чем говорила немая, улыбнулась и покачала головой. Немая показала ей пряники и снова прогудела от радости.
– Я Улите говорила намедни, что сватать пришлю, – сказала мать, – приняла мои слова хорошо. Лукашка молча посмотрел на мать.
– Да что, матушка? Вино надо везть. Коня нужно.
– Повезу, когда время будет; бочки справлю, – сказала мать, видимо не желая, чтобы сын вмешивался в хозяйственные дела. – Ты как пойдешь, – сказала старуха сыну, – так возьми в сенях мешочек. У людей заняла, тебе на кордон припасла. Али в саквы положить?
– Ладно, – отвечал Лукашка. – А коли из-за реки Гирей-хан приедет, ты его на кордон пришли, а то теперь долго не отпустят. До него дело есть.
Он стал собираться.
– Пришлю, Лукаша, пришлю. Что ж, у Ямки все и гуляли, стало? – сказала старуха. – То-то я ночью вставала к скотине, слушала, ровно твой голос песни играл.
Лукашка не отвечал, вышел в сени, перекинул через плечо сумки, подоткнул зипун, взял ружье и остановился на пороге.
– Прощай, матушка, – сказал он. Мать до ворот провожала его. – Ты бочонок с Назаркой пришли, – ребятам обещался; он зайдет, – сказал он матери, припирая за собой ворота.
– Спаси тебя Христос, Лукаша! Бог с тобой! Пришлю, из новой бочки пришлю, – отвечала старуха, подходя к забору. – Да слушай что, – прибавила она, перегнувшись через забор.
Казак остановился.
– Ты здесь погулял, ну, слава Богу! Как молодому человеку не веселиться? Ну, и Бог счастье дал. Это хорошо. А там-то уж смотри, сынок, не того… Пуще всего начальника ублажай, нельзя! А я и вина продам, денег припасу коня купить, и девку высватаю.
– Ладно, ладно! – отвечал сын, хмурясь.
Немая крикнула, чтоб обратить на себя его внимание. Показала голову и руку, что значило: бритая голова, чеченец. Потом, нахмурив брови, показала вид, что прицеливается из ружья, вскрикнула и запела скоро, качая головой. Она говорила, чтобы Лукашка еще убил чеченца.
Лукашка понял, усмехнулся и скорыми, легкими шагами, придерживая ружье за спиной под буркой, скрылся в густом тумане.
Молча постояв у ворот, старуха вернулась в избушку и тотчас же принялась за работу.
XVIII
Лукашка пошел на кордон, а дядя Ерошка в то же время свистнул собак и, перелезши через плетень, задами обошел до квартиры Оленина (идя на охоту, он не любил встречаться с бабами). Оленин еще спал, и даже Ванюша, проснувшись, но еще не вставая, поглядывал вокруг себя и соображал, пора или не пора, когда дядя Ерошка с ружьем за плечами и во всем охотничьем уборе отворил дверь.
– Палок! – закричал он своим густым голосом. – Тревога! Чеченцы пришли! Иван! Самовар барину ставь. А ты вставай! Живо! – кричал старик. – Так-то у нас, добрый человек. Вот уж и девки встали. В окно глянь-ка, глянь-ка, за водой идет, а ты спишь.
Оленин проснулся и вскочил. И так свежо, весело ему стало при виде старика и звуке его голоса.
– Живо! Живо, Ванюша! – закричал он.
– Так-то ты на охоту ходишь! Люди завтракать, а ты спишь. Лям! Куда? – крикнул он на собаку. – Ружье-то готово, что ль? – кричал старик, точно целая толпа народа была в избе.
– Ну, провинился, нечего делать. Порох, Ванюша! Пыжи! – говорил Оленин.
– Штраф! – кричал старик.
– Дю те вулеву?– говорил Ванюша, ухмыляясь.
– Ты не наш! не по-нашему лопочешь, черт! – кричал на него старик, оскаливая корешки своих зубов.
– Для первого раза прощается, – шутил Оленин, натягивая большие сапоги.
– Прощается для первого раза, – отвечал Ерошка, – а другой раз проспишь, ведро чихиря штрафу. Как обогреется, не застанешь оленя-то.
– Да хоть и застанешь, так он умней нас, – сказал Оленин, повторяя слова старика, сказанные вечером, – его не обманешь.
– Да, ты смейся! Вот убей, тогда и поговори. Ну, живо! Смотри, вон и хозяин к тебе идет, – сказал Ерошка, глядевший в окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23