Выходило, что он лишил себя многого, а крестьянам не сделал того, чего они ожидали.
На другой день условие домашнее было подписано, и провожаемый пришедшими выборными стариками Нехлюдов с неприятным чувством чего-то недоделанного сел в шикарную, как говорил ямщик со станции, троечную коляску управляющего и уехал на станцию, простившись с мужиками, недоумевающе и недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов был недоволен собой. Чем он был недоволен, он не знал, но ему все время чего-то было грустно и чего-то стыдно.
III
Из Кузминского Нехлюдов поехал в доставшееся ему по наследству от тетушек имение – то самое, в котором он узнал Катюшу. Он хотел и в этом имении устроить дело с землею так же, как он устроил его в Кузминском; кроме того, узнать все, что можно еще узнать про Катюшу и ее и своего ребенка: правда ли, что он умер, и как он умер? Он приехал в Паново рано утром, и первое, что поразило его, когда он въехал во двор, был вид запустения и ветхости, в которой были все постройки и в особенности дом. Железная когда-то зеленая крыша, давно некрашенная, краснела от ржавчины, и несколько листов были задраны кверху, вероятно бурей; тес, которым был обшит дом, был ободран местами людьми, обдиравшими его там, где он легче отдирался, отворачивая ржавые гвозди. Крыльца – оба, переднее и особенно памятное ему заднее, – сгнили и были разломаны, оставались только переметы; окна некоторые вместо стекла были заделаны тесом, и флигель, в котором жил приказчик, и кухня, и конюшни – все было ветхо и серо. Только сад не только не обветшал, но разросся, сросся и теперь был весь в цвету; из-за забора видны были, точно белые облака, цветущие вишни, яблони и сливы. Ограда же сирени цвела точно так же, как в тот год, четырнадцать лет тому назад, когда за этой сиренью Нехлюдов играл в горелки с восемнадцатилетней Катюшей и, упав, острекался крапивой. Лиственница, которая была посажена Софьей Ивановной около дома и была тогда в кол, была теперь большое дерево, годное на бревно, все одетое желто-зеленой, нежно-пушистой хвоей. Река была в берегах и шумела на мельнице в спусках. На лугу за рекой паслось пестрое смешанное крестьянское стадо. Приказчик, не кончивший курса семинарист, улыбаясь, встретил Нехлюдова на дворе, не переставая улыбаться, пригласил его в контору и, улыбаясь же, как будто этой улыбкой обещая что-то особенное, ушел за перегородку. За перегородкой пошептались и замолкли.
Извозчик, получив на чай, погромыхивая бубенчиками, уехал со двора, и стало совершенно тихо. Вслед за этим мимо окна, пробежала босая девушка в вышитой рубахе с пушками на ушах, за девушкой пробежал мужик, стуча гвоздями толстых сапогов по у битой тропинке.
Нехлюдов сел у окна, глядя в сад и слушая. В маленькое створчатое окно, слегка пошевеливая волосами на его потном лбу и записками, лежавшими на изрезанном ножом подоконнике, тянуло свежим весенним воздухом и запахом раскопанной земли. На реке «тра-па-тап, тра-па-тап» шлепали, перебивая друг друга, вальки баб, и звуки эти разбегались по блестящему на солнце плесу запруженной реки, и равномерно слышалось падение воды на мельнице, и мимо уха, испуганно и звонко жужжа, пролетела муха.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим, и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
– Когда прикажете кушать? – спросил приказчик, улыбаясь.
– Когда хотите, – я не голоден. Я пойду пройдусь по деревне.
– А то не угодно ли в дом пройти, у меня все в порядке внутри. Извольте посмотреть, если в наружности…
– Нет, после, а теперь скажите, пожалуйста, есть у вас тут женщина Матрена Харина?
Это была тетка Катюши.
– Как же, на деревне, никак не могу с ней справиться. Шинок держит.
Знаю, и обличаю, и браню ее, а коли акт составить – жалко: старуха, внучата у ней, – сказал приказчик все с той же улыбкой, выражавшей и желание быть приятным хозяину, и уверенность в том, что Нехлюдов, точно так же как и он, понимает всякие дела.
– Где она живет? Я бы прошел к ней.
– В конце слободы, с того края третья избушка. На левой руке кирпичная изба будет, а тут за кирпичной избой и ее хибарка. Да я вас провожу лучше, – радостно улыбаясь, говорил приказчик.
– Нет, благодарю вас, я найду, а вы, пожалуйста, прикажите оповестить мужикам, чтобы собрались: мне надо поговорить с ними о земле, – сказал Нехлюдов, намереваясь здесь покончить с мужиками так же, как и в Кузминском, и, если можно, нынче же вечером.
IV
Выйдя за ворота, Нехлюдов встретил на твердо убитой тропинке, по поросшему подорожником и клоповником выгону, быстро перебиравшую толстыми босыми ногами крестьянскую девушку в пестрой занавеске с пушками на ушах.
Возвращаясь уже назад, она быстро махала одной левой рукой поперек своего хода, правой же крепко прижимала к животу красного петуха. Петух с своим качающимся красным гребнем казался совершенно спокойным и только закатывал глаза, то вытягивал, то поднимал одну черную ногу, цепляя когтями за занавеску девушки. Когда девушка стала подходить к барину, она сначала умерила ход и перешла с бега на шаг, поравнявшись же с ним, остановилась и, размахнувшись назад головой, поклонилась ему, и только когда он прошел, пошла с петухом дальше. Спускаясь к колодцу, Нехлюдов встретил еще старуху, несшую на сгорбленной спине грязной суровой рубахи тяжелые, полные ведра.
Старуха осторожно поставила ведра и точно так же, с размахом назад, поклонилась ему.
За колодцем начиналась деревня. Был ясный жаркий день, и в десять часов уже парило, собиравшиеся облака изредка закрывали солнце. По всей улице стоял резкий, едкий и не неприятный запах навоза, шедший и от тянувшихся в гору по глянцевито-укатанной дороге телег, и, главное, из раскопанного навоза дворов, мимо отворенных ворот которых проходил Нехлюдов. Шедшие за возами в гору мужики, босые, в измазанных навозной жижей портках и рубахах, оглядывались на высокого толстого барина, который в серой шляпе, блестевшей на солнце своей шелковой лентой, шел вверх по деревне, через шаг дотрагиваясь до земли глянцевитой коленчатой палкой с блестящим набалдашником. Возвращавшиеся с поля мужики, трясясь рысью на облучках пустых телег, снимая шапки, с удивлением следили за необыкновенным человеком, шедшим по их улице; бабы выходили за ворота и на крыльца и показывали его друг другу, провожая глазами.
У четвертых ворот, мимо которых проходил Нехлюдов, его остановили со скрипом выезжающие из ворот телеги, высоко наложенные ушлепанным навозом с наложенной на него рогожкой для сидения. Шестилетний мальчик, взволнованный ожиданием катанья, шел за возом. Молодой мужик в лаптях, широко шагая, выгонял лошадь за ворота. Длинноногий голубой жеребенок выскочил из ворот, но, испугавшись Нехлюдова, нажался на телегу и, обивая ноги о колеса, проскочил вперед вывозившей из ворот тяжелый воз, беспокоившейся и слегка заржавшей матки. Следующую лошадь выводил худой бодрый старик, тоже босиком, в полосатых портках и длинной грязной рубахе, с выдающимися на спине худыми кострецами.
Когда лошади выбрались на накатанную дорогу, усыпанную серыми, как бы сожженными клоками навозу, старик вернулся к воротам и поклонился Нехлюдову.
– Барышень наших племянничек будешь?
– Да, я племянник их.
– С приездом. Что же, приехал нас проведать? – словоохотливо заговорил старик.
– Да, да. Что ж, как вы живете? – сказал Нехлюдов, не зная, что сказать.
– Какая наша жизнь! Самая плохая наша жизнь, – как будто с удовольствием, нараспев протянул словоохотливый старик.
– Отчего плохая? – сказал Нехлюдов, входя под ворота.
– Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, – сказал старик, следуя за Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом.
Нехлюдов вошел за ним под навес.
– У меня вон они двенадцать душ, – продолжал старик, указывая на двух женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не вычищенного еще навоза. – Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их взять?
– А своего разве недостает?
– Своего?! – с презрительной усмешкой сказал старик. – У меня земли на три души, а нынче всего восемь копен собрали, – до рожества не хватило.
– Да как же вы делаете?
– Так и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости деньжонок взял. Еще до заговенья все забрали, а подати не плачены.
– А сколько податей?
– Да с моего двора рублей семнадцать в треть сходит. Ох, не дай бог, житье, и сам не знаешь, как оборачиваешься!
– А можно к вам пройти в избу? – сказал Нехлюдов, подвигаясь вперед по дворику и с очищенного места входя на не тронутые еще и развороченные вилами желто-шафранные, сильно пахучие слои навоза.
– Отчего же, заходи, – сказал старик и быстрыми шагами босых ног, выдавливавших жижу между пальцами, обогнав Нехлюдова, отворил ему дверь в избу.
Бабы, оправив на головах платки и спустив поневы, с любопытным ужасом смотрели на чистого барина с золотыми застежками на рукавах, входившего в их дом.
Из избы выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу, Нехлюдов вошел в сени и в пахнувшую кислой едой грязную и тесную, занятую двумя станами избу. В избе у печи стояла старуха с засученными рукавами худых жилистых загорелых рук.
– Вот барин наш к нам в гости зашел, – сказал старик.
– Что ж, милости просим, – ласково сказала старуха, отворачивая засученные рукава.
– Хотел посмотреть, как вы живете, – сказал Нехлюдов.
– Да так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди убьет кого. А старик говорит – и эта хороша. Вот и живем – царствуем, – говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. – Вот сейчас обедать соберу. Рабочий народ кормить стану.
– А что вы обедать будете?
– Что обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая – квас с хлебом, – сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы.
– Нет, без шуток, покажите мне, что вы будете кушать нынче.
– Кушать? – смеясь, сказал старик. – Кушанье наше не хитрое. Покажь ему, старуха.
Старуха покачала головой.
– Захотелось нашу мужицкую еду посмотреть? Дотошный ты, барин, посмотрю я на тебя. Все ему знать надо. Сказывала – хлеб с квасом, a еще щи, снытки бабы вчера принесли; вот и щи, апосля того – картошки.
– И больше ничего?
– Чего ж еще, забелим молочком, – сказала старуха, посмеиваясь и глядя на дверь.
Дверь была отворена, и сени были полны народом; и ребята, девочки, бабы с грудными детьми жались в дверях, глядя на чудного барина, рассматривавшего мужицкую еду. Старуха, очевидно, гордилась своим умением обойтись с барином.
– Да, плохая, плохая, барин, жизнь наша, что говорить, – сказал старик.
– Куда лезете! – закричал он на стоявших в дверях.
– Ну, прощайте, – сказал Нехлюдов, чувствуя неловкость и стыд, в причине которых он не давал себе отчета.
– Благодарим покорно, что проведал нас, – сказал старик.
В сенях народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на улицу и пошел вверх по ней.
Следом за ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, – в грязной, бывшей белой рубахе, а другой – в худенькой слинявшей розовой.
Нехлюдов оглянулся на них.
– А теперь куда пойдешь? – сказал мальчик в белой рубашке.
– К Матрене Хариной, – сказал он. – Знаете?
Маленький мальчик в розовой рубашке чему-то засмеялся, старший же серьезно переспросил:
– Какая Матрена? Старая она?
– Да, старая.
– О-о, – протянул он. – Это Семениха, эта на конце деревни. Мы тебя проводим. Аида, Федька, проводим его.
– А лошади-то?
– Авось ничего!
Федька согласился, и они втроем пошли вверх по деревне.
V
Нехлюдову было легче с мальчиками, чем с большими, и он дорогой разговорился с ними. Маленький в розовой рубашке перестал смеяться и говорил так же умно и обстоятельно, как и старший.
– Ну, а кто у вас самый бедный? – спросил Нехлюдов.
– Кто бедный? Михаила бедный, Семен Макаров, еще Марфа дюже бедная.
– А Анисья – та еще бедней. У Анисьи и коровы нет – побираются, – сказал маленький Федька.
– У ней коровы нет, да зато их всего трое, а Марфа сама пята, – возражал старший мальчик.
– Все-таки та вдова, – отстаивал розовый мальчик Анисью.
– Ты говоришь, Анисья вдова, а Марфа все равно что вдова, – продолжал старший мальчик. – Все равно – мужа нет.
– Где же муж? – спросил Нехлюдов.
– В остроге вшей кормит, – употребляя обычное выражение, сказал старший мальчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70