главарь урок, по-крайней
мере, следовал формальным правилам, и, усвоив их, дальнейших побоев
можно было избежать.
2) Вторым в иерархии урок шел Моджахед - молодой афганец с морщинистым
злобным лицом нездорового темно-коричневого цвета. Он, казалось, состоял из
одних нервов и мгновенно впадал в раж, если кто-либо из заключенных низших
каст делал что-то неправильное.
3) Третьим шел Чмон - здоровенный южноафриканский зулус с тупым и
жестоким лицом. Больше всего он любил вспоминать, как, живя в Соуэто,
участвовал в набегах на общежития сторонников ANC и резал там всех подряд,
включая женщин, стариков и детей. Рассказывать об этом он мог бесконечно,
смакуя мельчайшие подробности, и, если не удавалось заручиться вниманием
остальных урок, то заставлял слушать себя "мужиков" или даже "пидоров".
Однако наиболее внимательную аудиторию он, сам того не подозревая, нашел во
Франце, который вникал в его рассказы в тщетной попытке понять, до какого
зверства может дойти человек, не понимая, что поступает плохо. Самым же
удивительным в рассказах Чмона было полное отсутствие сквернословия (во всех
остальных случаях речь его состояла из ругательств на семьдесят пять
процентов). Франц не мог объяснить этого феномена ни с какой точки зрения.
4) Наиболее придирчивым и вредным по отношению к заключенным из низших
каст был Чирий - суетливый араб лет тридцати. Он также являлся и главным
источником внутренних свар между урками - однако, не отличаясь смелостью,
всегда уступал первым, не доводя дело до мордобоя.
- А после лекции, мудаки, во время обеденного перерыва будет фильм.
- Какой фильм, господин Педагог?
- "Яйца над пропастью"! Ха-ха-ха! Га-га-га!
Четверо урок их камеры были настолько различны, что никаких общих черт,
отличавших их от остальных заключенных, Франц выделить не мог. Физическая
сила, например, принципиальной роли не играла (Дрон и Чирий не производили
впечатления физически-сильных людей); интеллект имел еще меньшее значение
(все урки, кроме Дрона, были законченными дегенератами). Хитрость Дрона и
Чирия не согласовывалась с детским простодушием Чмона; тот же Чмон, да и
Чирий тоже, не обладали большой силой характера. Единственным общим
качеством была безжалостность - однако Огузок, например, не принадлежа к
уркам, ничуть им в этом не уступал.
Так что, какие качества отличали урку от мужика, Франц не понимал.
- И опять я вам повторю: бдительность, бдительность и еще раз
бдительность! А почему, спрашивается? Да потому, что, хоть охрана наша
доблестная и не дремлет, а служба безопасности свое дело ох как знает, но
все равно-то враг зубовный поднимает голову змеиную! И оказаться он может в
любой момент среди вас, заключенные, а потому и бдеть вы должны недреманно
... Ну, что тебе опять, 11-ый?
- Можно выйти, господин Уполномоченный?
- Нет, нельзя, 11-ый, нельзя тебе выходить, пока я инструктаж не
закончу. Потерпи чуток. Та-ак, о чем бишь я? А-а, бдительность ... Так вот,
все мы должны ...
Когда новичок с Первого Яруса оказывался в камере, он автоматически
попадал в касту мужиков, однако для того, чтобы остаться в мужиках,
нужно было приложить немалые усилия. В качестве первого испытания обычно
использовался ритуал "стаскивания сапог": один из урок, развалясь на своей
постели, подзывал новичка, совал ему под нос свои ноги и приказывал стащить
сапоги. Если тот отказывался, его избивали, но зато потом оставляли в
относительном покое, - и он становился полноправным мужиком. Однако в
большинстве случаев новичок, убоявшись угроз, подчинялся, что служило
сигналом к дальнейшим унижениям: его заставляли стелить уркам постель, петь
песни, плясать чечетку, чесать пятки на сон грядущий, стирать грязное белье
и так далее. В конце концов, новичка попросту насиловали (гомосексуализм в
камерах процветал), и он безвозвратно переходил в низшую касту - пидоров.
Последним приходилось хуже всего: помимо урок, они подчинялись еще и
некоторым мужикам - Бугаю, помощнику бригадира Огузку или, например,
старосте (заключенному с красноречивым прозвищем "Вонючка"). Жизнь пидоров
была полна унижений - в столовой они сидели за отдельным столом, ибо
считались нечистыми, в душе мылись последними, заключенные из высших каст
часто отбирали у них еду. А главное, в отличие от мужиков, они в принципе не
могли улучшить своего статуса, и попадали в пидоры навечно.
На всех этапах, кроме последнего, процесс "опускания" был обратим,
однако сопряжен все с большими и большими побоями. Практически же получалось
так, что заключенные-мужики, останавливаясь на какой-либо стадии, оставались
в этом статусе навсегда: Оборвыш, например, оказывал уркам любые
"несексуальные" услуги, включая стирку носков; Припадочный только бегал по
поручениям; Китаец, кроме поручений, регулярно убирал за урок их постели; а
вот здоровенный заключенный по прозвищу Бугай не делал ничего.
Франц, в конечном счете, тоже заслужил себе право на независимость,
однако далось ему это дорогой ценой - ибо он "провалил" ритуал стаскивания
сапог. Не поняв тогда почти ничего из обращенной к нему Моджахедом фразы,
Франц лишь уловил, что его просят помочь, - что и сделал, подумав еще, что
этот заключенный с нездоровым цветом лица, похоже, болен. В оба последующих
дня Франц так и так получал свою порцию как "невыполненец", а вот вечером
третьего дня, к нему подошел Чирий и, ткнув в лицо пару грязных носков,
приказал постирать. Франц, однако, уже насмотрелся местных обычаев - и
молча оттолкнул уркину руку. "Ах ты падла, - весело вскричал Чирий, - я ж
тебя сейчас ..." - и влепил Францу пощечину. Стараясь оставаться спокойным,
тот медленно встал - наконец-то враг стоял прямо перед ним, а главное,
остальные урки на помощь не поспевали! И тогда Франц ударил подонка в лицо
- в глазах Чирия пролетела гамма чувств от удивления к испугу, он попятился
назад. Франц ударил его еще раз - тот упал, грохнувшись затылком о табурет,
скорчился на полу и замер. Из под головы его начала растекаться темная
жидкость - кровь! Стоя над уркой, Франц не понимал, что надо делать:
"Господи, неужто я его убил?" - подумал он. Он наклонился над Чирием, чтобы
проверить биение сердца, как вдруг его самого ударили сзади по затылку
(видимо, другой табуреткой), и он рухнул без памяти поверх лежавшего на полу
урки.
Очнулся он, как водится, лежа у себя на кровати, и первым делом
свесился вниз, чтобы посмотреть на Чирия (чья койка располагалась
неподалеку). Тот, слава Богу, был жив - и ответил ему злобным взглядом.
Хотя нет, помимо злобы, в этом взгляде просвечивал еще и страх, и Франц
понял, что одержал здесь свою первую победу.
За отказ выполнять приказания урки избивали его еще два раза, и в обоих
случаях Франц успевал ударить кого-нибудь из них первым: один раз Моджахеда
(который сладостно покатился по полу), другой раз - Чмона (который
покачнулся, а потом дал такой сдачи, что у Франца подкосились ноги). После
этого его оставили в покое, и Франц стал полноправным мужиком.
- Камера 21/17/2! На вечернюю прогулку шаго-о-ом мар-р-рш! Раз ...
араз ... араз-два-три-и-и ... Раз ... араз ... араз-два-три-и-и ...
- Ты вот мне скажи, Патлатый, за каким таким хреном они нас по ентим
коридорам вокрух камеры гоняють? Какая ж это, на хер, прогулка?
- Отстань, Оборвыш, надоело ... Десять лет здесь торчишь, а все
удивляешься ...
- Эй! ... Разговорчики в строю, сволочи! ... Раз ... араз ...
араз-два-три-и-и ...
На Втором Ярусе Франц получил, наконец, определенный ответ на вопрос о
возможности "второй смерти" (смерти в загробном мире) - он ее попросту
увидел. Как-то раз, в химическом цеху он стал свидетелем несчастного случая:
один из заключенных 22-го Потока, работавшего по-соседству, поскользнулся на
ступеньках ректификационной колонны и упал вниз с высоты пятнадцати метров.
Франц подбежал к нему одним из первых, однако сделать ничего не смог: череп
несчастного был расколот, и после короткой агонии тот умер.
Впрочем, возможность второй смерти и так казалась очевидной - стоило
лишь посмотреть на окружавший Франца мир унижения и страданий. Что могло
заставить заключенных повиноваться своим мучителям, как не страх смерти?
Страх боли, сопряженной со смертью, был конечно важен, но не
принципиален: самоубийство могло б избавить от мучений быстрым и
безболезненным образом. Однако мысль об отнятии собственной жизни казалась
Францу неприемлемой - да и остальным заключенным, видимо, тоже. Что это
было - оставшийся от прошлой жизни, ненужный здесь инстинкт самосохранения?
Или же замысел того, кто все это придумал? Так или иначе, но загадка
человеческой смерти оказалась не разрешена, а отодвинута, - причем всего
лишь на один шаг.
- Так что же является главным орудием Педагогической Науки в
исправлении заключенного?
- Молчаливое обдумывание ошибок, господин Педагог.
- Пра-авильно, 17-ый, пра-а-авильно ... А зачем же заключенные тогда
работают?
- Чтобы ошибки обдумывались ... э ... лучше? ... нет, подождите ... э
... крепче? ... нет, не то ... сейчас ... секундочку ... ЭФФЕКТИВНЕЕ!
- Молодец! Отлично!
А вот одиночество Франц переносил неожиданно легко. Трудно было лишь в
первые дни, когда урки избивали его каждый день и никто не помогал ему - ни
словом, ни делом. То, что он будет здесь один, стало очевидно, как только он
пригляделся к окружающим; однако обдумав ситуацию, Франц решил, что это не
составит серьезной проблемы. Одиночество страшно нарушением естественного
"проветривания" мозга, ибо выкинуть из головы додуманную до конца мысль
можно лишь, высказав ее. И вовсе не обязательно, чтобы собеседник
согласился с тобой, достаточно того, чтобы он понял.
Невысказанные же мысли роятся в мозгу, и, не находя выхода, человек
"зацикливается" - что может явиться началом душевного расстройства.
Однако, жизнь на Втором Ярусе непрерывно занимала головы заключенных
реакцией на внешние раздражители, так что времени на собственные мысли
попросту не оставалось. А в редкие свободные минуты Франц составлял и
тщательно соблюдал своеобразное "расписание мышления", никогда не
возвращаясь к одной и той же мысли дважды и отводя более половины времени на
бездумно-интеллектуальные развлечения, типа придумывания шарад, ребусов и
шахматных этюдов.
Месяца через два после своего прибытия на Второй Ярус Франц привык
почти ко всему: он перестал замечать жару и грязь; потеряв шесть килограммов
веса, притерпелся к местной еде; он привык к бессмысленной работе, к
безликой жестокости охраны и персонифицированной жестокости урок. Он даже
нашел компромисс с попыткой Системы лишить его собственных мыслей, отведя на
них вторую половину воскресенья, когда остальные заключенные готовили
домашнее задание (Франц мог запомнить всю необходимую ерунду за один час
вместо отведенных на это пяти). Единственным, к чему он привыкнуть не смог,
была невозможность хоть на минуту остаться одному.
Их 21-ый Поток, как и все остальные потоки всех остальных секторов,
состоял из
1) центрального зала, где происходили вечерние переклички;
2) "спальной" камеры с двухэтажными кроватями и
3) подсобных помещений, как то:
а) бесполезной курительной комнаты (урки все равно курили в
камере),
б) читальной комнаты (где имелся полный комплект учебников по
философским предметам), а также
в) туалета, куда заключенные ходили только днем (на ночь камеру
запирали, так что приходилось пользоваться парашей - большим баком без
крышки, ставившимся в камеру перед отбоем).
Мест, где человек мог бы уединиться, предусмотрено не было. Даже
разделительные перегородки в туалете доходили только пояса, а кабинки не
имели запоров и закрывались качающимися, как иногда в барах, дверями ...
продуманность деталей поражала воображение! Ко всему этому Франц оказался не
готов, ибо никогда в жизни не делил ни с кем комнату дольше месяца, даже с
женой (та спала очень беспокойно и будила его по три раза за ночь).
Невозможность уединиться странно подействовала на характер Франца: ему
стало казаться, что окружающие постоянно следят за ним, вступают в
разговоры, ждут от него ответов на свои вопросы ... словом, не оставляют ни
на минуту в покое! Чтобы защитить свое "я" от постороннего внимания, он стал
агрессивен. С урками, конечно, Франц на рожон не лез, однако стал огрызаться
на замечания Вонючки или Огузка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
мере, следовал формальным правилам, и, усвоив их, дальнейших побоев
можно было избежать.
2) Вторым в иерархии урок шел Моджахед - молодой афганец с морщинистым
злобным лицом нездорового темно-коричневого цвета. Он, казалось, состоял из
одних нервов и мгновенно впадал в раж, если кто-либо из заключенных низших
каст делал что-то неправильное.
3) Третьим шел Чмон - здоровенный южноафриканский зулус с тупым и
жестоким лицом. Больше всего он любил вспоминать, как, живя в Соуэто,
участвовал в набегах на общежития сторонников ANC и резал там всех подряд,
включая женщин, стариков и детей. Рассказывать об этом он мог бесконечно,
смакуя мельчайшие подробности, и, если не удавалось заручиться вниманием
остальных урок, то заставлял слушать себя "мужиков" или даже "пидоров".
Однако наиболее внимательную аудиторию он, сам того не подозревая, нашел во
Франце, который вникал в его рассказы в тщетной попытке понять, до какого
зверства может дойти человек, не понимая, что поступает плохо. Самым же
удивительным в рассказах Чмона было полное отсутствие сквернословия (во всех
остальных случаях речь его состояла из ругательств на семьдесят пять
процентов). Франц не мог объяснить этого феномена ни с какой точки зрения.
4) Наиболее придирчивым и вредным по отношению к заключенным из низших
каст был Чирий - суетливый араб лет тридцати. Он также являлся и главным
источником внутренних свар между урками - однако, не отличаясь смелостью,
всегда уступал первым, не доводя дело до мордобоя.
- А после лекции, мудаки, во время обеденного перерыва будет фильм.
- Какой фильм, господин Педагог?
- "Яйца над пропастью"! Ха-ха-ха! Га-га-га!
Четверо урок их камеры были настолько различны, что никаких общих черт,
отличавших их от остальных заключенных, Франц выделить не мог. Физическая
сила, например, принципиальной роли не играла (Дрон и Чирий не производили
впечатления физически-сильных людей); интеллект имел еще меньшее значение
(все урки, кроме Дрона, были законченными дегенератами). Хитрость Дрона и
Чирия не согласовывалась с детским простодушием Чмона; тот же Чмон, да и
Чирий тоже, не обладали большой силой характера. Единственным общим
качеством была безжалостность - однако Огузок, например, не принадлежа к
уркам, ничуть им в этом не уступал.
Так что, какие качества отличали урку от мужика, Франц не понимал.
- И опять я вам повторю: бдительность, бдительность и еще раз
бдительность! А почему, спрашивается? Да потому, что, хоть охрана наша
доблестная и не дремлет, а служба безопасности свое дело ох как знает, но
все равно-то враг зубовный поднимает голову змеиную! И оказаться он может в
любой момент среди вас, заключенные, а потому и бдеть вы должны недреманно
... Ну, что тебе опять, 11-ый?
- Можно выйти, господин Уполномоченный?
- Нет, нельзя, 11-ый, нельзя тебе выходить, пока я инструктаж не
закончу. Потерпи чуток. Та-ак, о чем бишь я? А-а, бдительность ... Так вот,
все мы должны ...
Когда новичок с Первого Яруса оказывался в камере, он автоматически
попадал в касту мужиков, однако для того, чтобы остаться в мужиках,
нужно было приложить немалые усилия. В качестве первого испытания обычно
использовался ритуал "стаскивания сапог": один из урок, развалясь на своей
постели, подзывал новичка, совал ему под нос свои ноги и приказывал стащить
сапоги. Если тот отказывался, его избивали, но зато потом оставляли в
относительном покое, - и он становился полноправным мужиком. Однако в
большинстве случаев новичок, убоявшись угроз, подчинялся, что служило
сигналом к дальнейшим унижениям: его заставляли стелить уркам постель, петь
песни, плясать чечетку, чесать пятки на сон грядущий, стирать грязное белье
и так далее. В конце концов, новичка попросту насиловали (гомосексуализм в
камерах процветал), и он безвозвратно переходил в низшую касту - пидоров.
Последним приходилось хуже всего: помимо урок, они подчинялись еще и
некоторым мужикам - Бугаю, помощнику бригадира Огузку или, например,
старосте (заключенному с красноречивым прозвищем "Вонючка"). Жизнь пидоров
была полна унижений - в столовой они сидели за отдельным столом, ибо
считались нечистыми, в душе мылись последними, заключенные из высших каст
часто отбирали у них еду. А главное, в отличие от мужиков, они в принципе не
могли улучшить своего статуса, и попадали в пидоры навечно.
На всех этапах, кроме последнего, процесс "опускания" был обратим,
однако сопряжен все с большими и большими побоями. Практически же получалось
так, что заключенные-мужики, останавливаясь на какой-либо стадии, оставались
в этом статусе навсегда: Оборвыш, например, оказывал уркам любые
"несексуальные" услуги, включая стирку носков; Припадочный только бегал по
поручениям; Китаец, кроме поручений, регулярно убирал за урок их постели; а
вот здоровенный заключенный по прозвищу Бугай не делал ничего.
Франц, в конечном счете, тоже заслужил себе право на независимость,
однако далось ему это дорогой ценой - ибо он "провалил" ритуал стаскивания
сапог. Не поняв тогда почти ничего из обращенной к нему Моджахедом фразы,
Франц лишь уловил, что его просят помочь, - что и сделал, подумав еще, что
этот заключенный с нездоровым цветом лица, похоже, болен. В оба последующих
дня Франц так и так получал свою порцию как "невыполненец", а вот вечером
третьего дня, к нему подошел Чирий и, ткнув в лицо пару грязных носков,
приказал постирать. Франц, однако, уже насмотрелся местных обычаев - и
молча оттолкнул уркину руку. "Ах ты падла, - весело вскричал Чирий, - я ж
тебя сейчас ..." - и влепил Францу пощечину. Стараясь оставаться спокойным,
тот медленно встал - наконец-то враг стоял прямо перед ним, а главное,
остальные урки на помощь не поспевали! И тогда Франц ударил подонка в лицо
- в глазах Чирия пролетела гамма чувств от удивления к испугу, он попятился
назад. Франц ударил его еще раз - тот упал, грохнувшись затылком о табурет,
скорчился на полу и замер. Из под головы его начала растекаться темная
жидкость - кровь! Стоя над уркой, Франц не понимал, что надо делать:
"Господи, неужто я его убил?" - подумал он. Он наклонился над Чирием, чтобы
проверить биение сердца, как вдруг его самого ударили сзади по затылку
(видимо, другой табуреткой), и он рухнул без памяти поверх лежавшего на полу
урки.
Очнулся он, как водится, лежа у себя на кровати, и первым делом
свесился вниз, чтобы посмотреть на Чирия (чья койка располагалась
неподалеку). Тот, слава Богу, был жив - и ответил ему злобным взглядом.
Хотя нет, помимо злобы, в этом взгляде просвечивал еще и страх, и Франц
понял, что одержал здесь свою первую победу.
За отказ выполнять приказания урки избивали его еще два раза, и в обоих
случаях Франц успевал ударить кого-нибудь из них первым: один раз Моджахеда
(который сладостно покатился по полу), другой раз - Чмона (который
покачнулся, а потом дал такой сдачи, что у Франца подкосились ноги). После
этого его оставили в покое, и Франц стал полноправным мужиком.
- Камера 21/17/2! На вечернюю прогулку шаго-о-ом мар-р-рш! Раз ...
араз ... араз-два-три-и-и ... Раз ... араз ... араз-два-три-и-и ...
- Ты вот мне скажи, Патлатый, за каким таким хреном они нас по ентим
коридорам вокрух камеры гоняють? Какая ж это, на хер, прогулка?
- Отстань, Оборвыш, надоело ... Десять лет здесь торчишь, а все
удивляешься ...
- Эй! ... Разговорчики в строю, сволочи! ... Раз ... араз ...
араз-два-три-и-и ...
На Втором Ярусе Франц получил, наконец, определенный ответ на вопрос о
возможности "второй смерти" (смерти в загробном мире) - он ее попросту
увидел. Как-то раз, в химическом цеху он стал свидетелем несчастного случая:
один из заключенных 22-го Потока, работавшего по-соседству, поскользнулся на
ступеньках ректификационной колонны и упал вниз с высоты пятнадцати метров.
Франц подбежал к нему одним из первых, однако сделать ничего не смог: череп
несчастного был расколот, и после короткой агонии тот умер.
Впрочем, возможность второй смерти и так казалась очевидной - стоило
лишь посмотреть на окружавший Франца мир унижения и страданий. Что могло
заставить заключенных повиноваться своим мучителям, как не страх смерти?
Страх боли, сопряженной со смертью, был конечно важен, но не
принципиален: самоубийство могло б избавить от мучений быстрым и
безболезненным образом. Однако мысль об отнятии собственной жизни казалась
Францу неприемлемой - да и остальным заключенным, видимо, тоже. Что это
было - оставшийся от прошлой жизни, ненужный здесь инстинкт самосохранения?
Или же замысел того, кто все это придумал? Так или иначе, но загадка
человеческой смерти оказалась не разрешена, а отодвинута, - причем всего
лишь на один шаг.
- Так что же является главным орудием Педагогической Науки в
исправлении заключенного?
- Молчаливое обдумывание ошибок, господин Педагог.
- Пра-авильно, 17-ый, пра-а-авильно ... А зачем же заключенные тогда
работают?
- Чтобы ошибки обдумывались ... э ... лучше? ... нет, подождите ... э
... крепче? ... нет, не то ... сейчас ... секундочку ... ЭФФЕКТИВНЕЕ!
- Молодец! Отлично!
А вот одиночество Франц переносил неожиданно легко. Трудно было лишь в
первые дни, когда урки избивали его каждый день и никто не помогал ему - ни
словом, ни делом. То, что он будет здесь один, стало очевидно, как только он
пригляделся к окружающим; однако обдумав ситуацию, Франц решил, что это не
составит серьезной проблемы. Одиночество страшно нарушением естественного
"проветривания" мозга, ибо выкинуть из головы додуманную до конца мысль
можно лишь, высказав ее. И вовсе не обязательно, чтобы собеседник
согласился с тобой, достаточно того, чтобы он понял.
Невысказанные же мысли роятся в мозгу, и, не находя выхода, человек
"зацикливается" - что может явиться началом душевного расстройства.
Однако, жизнь на Втором Ярусе непрерывно занимала головы заключенных
реакцией на внешние раздражители, так что времени на собственные мысли
попросту не оставалось. А в редкие свободные минуты Франц составлял и
тщательно соблюдал своеобразное "расписание мышления", никогда не
возвращаясь к одной и той же мысли дважды и отводя более половины времени на
бездумно-интеллектуальные развлечения, типа придумывания шарад, ребусов и
шахматных этюдов.
Месяца через два после своего прибытия на Второй Ярус Франц привык
почти ко всему: он перестал замечать жару и грязь; потеряв шесть килограммов
веса, притерпелся к местной еде; он привык к бессмысленной работе, к
безликой жестокости охраны и персонифицированной жестокости урок. Он даже
нашел компромисс с попыткой Системы лишить его собственных мыслей, отведя на
них вторую половину воскресенья, когда остальные заключенные готовили
домашнее задание (Франц мог запомнить всю необходимую ерунду за один час
вместо отведенных на это пяти). Единственным, к чему он привыкнуть не смог,
была невозможность хоть на минуту остаться одному.
Их 21-ый Поток, как и все остальные потоки всех остальных секторов,
состоял из
1) центрального зала, где происходили вечерние переклички;
2) "спальной" камеры с двухэтажными кроватями и
3) подсобных помещений, как то:
а) бесполезной курительной комнаты (урки все равно курили в
камере),
б) читальной комнаты (где имелся полный комплект учебников по
философским предметам), а также
в) туалета, куда заключенные ходили только днем (на ночь камеру
запирали, так что приходилось пользоваться парашей - большим баком без
крышки, ставившимся в камеру перед отбоем).
Мест, где человек мог бы уединиться, предусмотрено не было. Даже
разделительные перегородки в туалете доходили только пояса, а кабинки не
имели запоров и закрывались качающимися, как иногда в барах, дверями ...
продуманность деталей поражала воображение! Ко всему этому Франц оказался не
готов, ибо никогда в жизни не делил ни с кем комнату дольше месяца, даже с
женой (та спала очень беспокойно и будила его по три раза за ночь).
Невозможность уединиться странно подействовала на характер Франца: ему
стало казаться, что окружающие постоянно следят за ним, вступают в
разговоры, ждут от него ответов на свои вопросы ... словом, не оставляют ни
на минуту в покое! Чтобы защитить свое "я" от постороннего внимания, он стал
агрессивен. С урками, конечно, Франц на рожон не лез, однако стал огрызаться
на замечания Вонючки или Огузка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41