.. Франц
обнял Таню за талию, та обхватила его за шею - перегрузка росла, становясь
невыносимой. Еще быстрее, еще ... шатаясь на подгибавшихся ногах, Франц изо
всех сил поддерживал ставшее невероятно тяжелым танино тело. Затем
перегрузка резко поменяла знак - взлетев на мгновение в воздух, а потом
рухнув вниз, они с трудом сохранили равновесие. Лифт постепенно затормозил и
остановился, двери медленно растворились. Им в лица ударила волна горячего
воздуха.
А в дверном проеме, широко расставив ноги и держа руку на кобуре
пистолета, стоял здоровенный белобрысый детина в странном черном мундире. Он
широко улыбался, ощерив длинные желтые зубы.
- Здравствуйте. - неуверенно произнесла Таня.
Улыбка на лице детины расширилась до предела, неуловимо превратившись в
оскал.
- Руки за голову! - коротко скомандовал он.
* ВТОРОЙ ЯРУС *
1. Камера 21/17/2
Иногда Францу казалось, что самое ужасное здесь - это жара. К обеду
столбик термометра, висевший на стене в столовой, забирался, как правило,
выше тридцатиградусной отметки, да и к ужину ниже двадцати восьми не
опускался никогда. К ночи температура спадала еще градуса на два-три, однако
хуже всего бывало именно ночью: вонючие испарения от параши и немытых тел
делали воздух настолько спертым, что некоторые попросту задыхались. Кашель и
хрип будил всю камеру, староста звал охранника - тот, лениво сквернословя,
некоторое время наблюдал за задыхавшимся. Согласно существующим правилам
доктора звали, когда у задыхавшегося белел кончик носа; и если охранник
решал, что нос розовый, то никто в камере не спал еще два-три часа - пока
приступ не кончался сам по себе. Единственным средством против "душиловки"
был укол морфия, который и производился заспанным дежурным врачом после
окончательного - профессионального - освидетельствования кончика носа.
Франц пока не задыхался, здоровья еще хватало ... однако надолго ли?
При той пище, которой их кормили, и при тех условиях работы - ответ был
очевиден. В конце концов душиловкой время от времени страдали все работавшие
- то есть, все, кроме урок. Да и питались урки намного лучше, чем остальные
заключенные.
- Заключенный 21/21/17/2!
- Я!
- Заключенный 22/21/17/2!
- Я!
- Заключенный 23/21/17/2!
- Я!
- Все на месте, господин Наставник. Разрешите распустить камеру для
приготовления ко сну?
А еще здесь было грязно. Грязь проникала всюду - не мусор и не пыль, а
какая-то липкая бесцветная гадость, покрывавшая пол, стены, дверные ручки;
все предметы в столовой: столы, стулья, тарелки и ложки; тумбочки, табуретки
и кровати камерах и, в первую очередь, самих заключенных. Грязная кожа
зудела нестерпимо, особенно по ночам, однако в душ их водили раз в неделю, и
поделать тут было ничего нельзя. Откуда бралась эта грязь?... заключенные
понеграмотней считали, что она источается из самого "естества" этого места и
потому должна приниматься естественно.
- Р-разреш... ик! ...ш-шаю, Староста ... ик! ... Р-распускайте ...
- Камера 21/17/2, ра-зай-дис-с-сь!
Пища, которую им давали, также не способствовала хорошему здоровью.
Во-первых, ее не хватало. То есть настолько не хватало, что избавиться от
сосущего чувства голода Францу не удавалось ни на минуту; даже после обеда
- самой обильной трапезы - он вставал из-за стола голодным. По разнарядке
в обед полагалось триста граммов супа, сто граммов белков (несвежего мяса
или рыбы) с тремястами граммами гарнира, плюс утром выдавалось триста
граммов хлеба на день. Однако Францу редко удавалось сберечь хлеб даже до
полудня: после скудного завтрака есть хотелось нестерпимо, и рука сама лезла
в набедренный карман комбинезона. На завтрак им давали триста граммов каши,
иногда овсяной, иногда гречневой, иногда какой-то еще, названия которой
Франц не знал; однако, во всех случаях вкус был отвратительный, а запах - и
того хуже. В течение первых полутора недель Франц отдавал свою порцию
доходяге-заключенному по кличке "Оборвыш"; однако, упав как-то раз в
голодный обморок, перестал привередничать и, к великому разочарованию
Оборвыша, стал есть кашу сам. Где-то через неделю он привык к ее вкусу, а
еще через две - к запаху, и начал есть с аппетитом. В общем и целом,
наиболее приемлемой трапезой был ужин: неизменные триста граммов
картофельного пюре с прогорклым маргарином. Маргарин, в конце концов, Франц
мог слить на тарелку счастливому в таких случаях Оборвышу, а само пюре
обладало вполне нейтральным вкусом.
Как говорили на теоретических занятиях, "рацион питания был научно
рассчитан, чтобы поддерживать в активной работе тело человека 8 часов, а его
мысль - 16 часов в сутки", однако на практике до заключенных паек доходил
лишь процентов на семьдесят. Остальное оседало на кухне среди кухонной
челяди, а потом расходилось среди урок и их прихлебателей. Протестовать было
бесполезно, жаловаться - себе дороже.
- И куда, братцы, енто все идеть, что мы здеся нарабатываем? Вкалываем
с утра до вечера, света белого месяцами не видим. Кормять, опять же,
впроголодь ...
- Говорено тебе, дураку, двести раз на теоретических: 33% продукции
здесь остается, 33% на Первый Ярус идет, а 34% - наверх, на Третий. Ты,
когда на Первом Ярусе кайфовал, - ананасы с бананами, да телятину с
индейкой жрал? Вот теперь и работай ...
- Дык не жрал я ничаво на Первом Ярусе, Огузок, меня там полдня и
продержали-то всяво ...
- Ах ты, гнида ... опять подрывные разговоры ведешь!? А вот я тебя
Наставнику отрапортую - в карцере сгниешь!
Условия их жизни и пища были ужасны, однако работа, которую приходилось
выполнять, донимала еще сильней. Во-первых, рабочий день длился 11 часов, а
вовсе не 8, как им бесстыдно лгали на теоретических занятиях. То есть,
формально-то он был, конечно, 8, но во все рабочие дни, кроме субботы, им
добавляли по 3 часа сверхурочных. И даже в субботу заключенным приходилось в
течение трех дополнительных часов заниматься ПИБТ - Починкой Инвентаря и
Благоустройством Территории, однако нормы им на это не давали, а значит, то
была и не настоящая работа. На ПИБТ можно было "увернуться": взять, к
примеру, ведро и тряпку и тереть в каком-нибудь отдаленном коридоре один и
тот же квадратик пола в течение всех трех часов - Франц научился таким
хитростям на удивление быстро.
На настоящей - нормированной - работе увернуться было невозможно:
куда бы их ни погнали - на полевые работы или на "химию", в швейный или
механический цеха - за ними неукоснительно следила охрана. Да если б даже и
не следила - ее величество Норма заставляла работать лучше всяких
охранников. Плюс голод. Плюс страх перед урками.
Система была проста:
1) Заключенные в каждой камере образовывали "бригаду", и выработку
спрашивали со всей бригады, а не с отдельных ее членов.
2) Если бригада не выполняла нормы, все переводились на половинный
паек.
Во главе бригады стоял "бригадир" (на практике всегда главный урка
камеры), и горе было тому, кто не выполнил свою часть нормы, ибо на него
обрушивался гнев остальных урок, да и рядовых "мужиков" тоже. Никого не
волновало, сколько часов за последнюю ночь ты не спал из-за приступа
душиловки: без освобождения от врача тебя гнали на работу, а уж если ты
вышел на работу, то, значит, должен выполнить норму. Освобождение давалось
лишь при температуре выше тридцати восьми или при каком-нибудь
очевидном заболевании - типа кровавого поноса, перелома руки или
кровохаркания, симптомы которого можно предъявить.
Поначалу работа не показалась Францу обременительной. В его первый
рабочий день их отправили на "поле" - приятным было уже то, что он оказался
на поверхности земли. Стоя на четвереньках, он медленно полз вдоль грядки,
выкапывая совком странные ярко-зеленые грибы и складывая их в большие
пластиковые мешки. После спертого воздуха подземелья легкий ветерок, дувший
над полем, приносил райское блаженство; яркое солнце припекало спину. Хоть
Франц и ковырял, не прерываясь, совком в земле, на работе он не
концентрировался и думал свои мысли. И, уж конечно, он не смотрел по
сторонам, стараясь забыть, что поле оцеплено автоматчиками в черной униформе
и что справа и слева от него работают другие заключенные в мешковатых
красных комбинезонах.
Он вспоминал, как на него посмотрела Таня, когда ее выводили из
"приемника" через тяжелую металлическую дверь, помеченную зеркалом Венеры.
Обернувшись на пороге, она улыбнулась и махнула рукой - а охранник в черном
мундире грубо толкнул ее в спину. "Руки держи за головой, шалава, - залаял
он, - сколько раз говорить?" Франц бросился на выручку, но перед ним вырос
другой охранник и с удовольствием ткнул ему в лицо пистолетом: "А вот это
видал, падла? С-стоять ..." Кровь застучала у Франца в висках, но бунтовать
было бесполезно, и он отступил, вытирая разбитую губу платком. А через
минуту и его самого увели из приемника - через другую дверь, помеченную
мечом Марса.
Следующим пунктом программы явилась "баня", где у Франца отняли одежду,
обрили наголо и прогнали сквозь ядовитый, якобы дезинфецирующий, душ. Затем
ему выдали уродливый мешковатый комбинезон и белье (все, скроенное из одной
и той же грубой ткани красного цвета), а также огромные, нестерпимо вонючие,
черные сапоги. Охранник провел Франца по длинному коридору, перегороженному
в двух местах решетчатыми дверями, и сдал внутренней охране, одетой в
мундиры белого цвета.
Беломундирный охранник отвел его в крошечную комнатушку со столом и
стулом и выдал очередной набор анкет - на этот раз Франц даже не пытался
спорить и безропотно взялся за работу. Анкеты имели ярко выраженную
криминально-судебную направленность: "Состоял(а) ли под судом за убийство,
изнасилование, неуплату налогов?, Испытывал(а) ли позыв к преступлению? Ваше
отношение к наркотикам?". После заполнения анкет Франца сфотографировали и
взяли отпечатки пальцев - много времени все это не отняло, и уже через
полчаса он входил в камеру 21/17/2, сжимая под мышкой комплект серого
постельного белья.
Франц оказался в небольшой комнате с двумя рядами двухэтажных кроватей,
придвинутых почти вплотную друг к другу, с проходом посередине. Между
кроватями стояли низкие деревянные тумбочки; вдоль прохода выстроились
табуретки (на каждой - по аккуратно сложенному комбинезону и паре носков).
Под табуретками стояли сапоги. На кроватях спали люди - одни храпели,
другие бормотали во сне и ворочались. Какой-то заключенный привстал на
локте, мутным взором посмотрел на Франца и тут же, как подрубленный, упал
обратно на подушку. Вонь стояла несусветная - в основном, от наполненного
почти до краев бака с нечистотами, стоявшего у входа. Франц в растерянности
озирался по сторонам в поисках свободного места и наконец обнаружил две
незанятые верхние полки в непосредственной близости от вышеупомянутого бака
...
- Эй ты, придурок ... подь сюда! Бери ведро и швабру - пойдешь со
мной.
- Так ведь, господин Член Внутренней Охраны, приборка-то уже
закончилась.
- Я тебе покажу, закончилась, с-сукин кот! Будешь у меня заместо ужина
полы мыть ...
Поток воспоминаний прервался чувствительным пинком в бок - Франц
поднял глаза. Над ним стоял их бригадир, урка по прозвищу "Дрон" - жилистый
человек лет сорока с гнилыми прокуренными зубами. "Ежели и дальше будешь
херово работать, Профессор, - огребешь ..." - коротко сказал бригадир и,
не дожидаясь ответа, вразвалочку удалился. Выражать вслух свое возмущение по
поводу пинка в бок Франц не стал (ему уже успели объяснить, что с урками
лучше не связываться); "Почему херово?" - неуверенно подумал он. Франц
огляделся по сторонам и сразу же получил ответ на свой вопрос: между ним и
остальными бригадниками лежало метров десять необработанной грядки. Надо
было догонять. Он постарался сконцентрироваться на грибах и некоторое время
яростно орудовал совком, поминутно поднимая глаза и проверяя расстояние
между собой и ближайшим заключенным. Но увы! - оно все равно увеличивалось,
хотя и не так быстро, как раньше. Некоторое время Франц работал, не смотря
по сторонам, однако получилось еще хуже: через полчаса он опять поймал себя
на мыслях о "своем", а расстояние между ним и ближайшим заключенным выросло
до пятнадцати метров. К обеду он отставал метров на двадцать и выхода из
создавшегося положения не видел. За столом заключенные-"мужики" прятали от
него глаза (урки сидели отдельно), и даже общительный Оборвыш ни разу к нему
не обратился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
обнял Таню за талию, та обхватила его за шею - перегрузка росла, становясь
невыносимой. Еще быстрее, еще ... шатаясь на подгибавшихся ногах, Франц изо
всех сил поддерживал ставшее невероятно тяжелым танино тело. Затем
перегрузка резко поменяла знак - взлетев на мгновение в воздух, а потом
рухнув вниз, они с трудом сохранили равновесие. Лифт постепенно затормозил и
остановился, двери медленно растворились. Им в лица ударила волна горячего
воздуха.
А в дверном проеме, широко расставив ноги и держа руку на кобуре
пистолета, стоял здоровенный белобрысый детина в странном черном мундире. Он
широко улыбался, ощерив длинные желтые зубы.
- Здравствуйте. - неуверенно произнесла Таня.
Улыбка на лице детины расширилась до предела, неуловимо превратившись в
оскал.
- Руки за голову! - коротко скомандовал он.
* ВТОРОЙ ЯРУС *
1. Камера 21/17/2
Иногда Францу казалось, что самое ужасное здесь - это жара. К обеду
столбик термометра, висевший на стене в столовой, забирался, как правило,
выше тридцатиградусной отметки, да и к ужину ниже двадцати восьми не
опускался никогда. К ночи температура спадала еще градуса на два-три, однако
хуже всего бывало именно ночью: вонючие испарения от параши и немытых тел
делали воздух настолько спертым, что некоторые попросту задыхались. Кашель и
хрип будил всю камеру, староста звал охранника - тот, лениво сквернословя,
некоторое время наблюдал за задыхавшимся. Согласно существующим правилам
доктора звали, когда у задыхавшегося белел кончик носа; и если охранник
решал, что нос розовый, то никто в камере не спал еще два-три часа - пока
приступ не кончался сам по себе. Единственным средством против "душиловки"
был укол морфия, который и производился заспанным дежурным врачом после
окончательного - профессионального - освидетельствования кончика носа.
Франц пока не задыхался, здоровья еще хватало ... однако надолго ли?
При той пище, которой их кормили, и при тех условиях работы - ответ был
очевиден. В конце концов душиловкой время от времени страдали все работавшие
- то есть, все, кроме урок. Да и питались урки намного лучше, чем остальные
заключенные.
- Заключенный 21/21/17/2!
- Я!
- Заключенный 22/21/17/2!
- Я!
- Заключенный 23/21/17/2!
- Я!
- Все на месте, господин Наставник. Разрешите распустить камеру для
приготовления ко сну?
А еще здесь было грязно. Грязь проникала всюду - не мусор и не пыль, а
какая-то липкая бесцветная гадость, покрывавшая пол, стены, дверные ручки;
все предметы в столовой: столы, стулья, тарелки и ложки; тумбочки, табуретки
и кровати камерах и, в первую очередь, самих заключенных. Грязная кожа
зудела нестерпимо, особенно по ночам, однако в душ их водили раз в неделю, и
поделать тут было ничего нельзя. Откуда бралась эта грязь?... заключенные
понеграмотней считали, что она источается из самого "естества" этого места и
потому должна приниматься естественно.
- Р-разреш... ик! ...ш-шаю, Староста ... ик! ... Р-распускайте ...
- Камера 21/17/2, ра-зай-дис-с-сь!
Пища, которую им давали, также не способствовала хорошему здоровью.
Во-первых, ее не хватало. То есть настолько не хватало, что избавиться от
сосущего чувства голода Францу не удавалось ни на минуту; даже после обеда
- самой обильной трапезы - он вставал из-за стола голодным. По разнарядке
в обед полагалось триста граммов супа, сто граммов белков (несвежего мяса
или рыбы) с тремястами граммами гарнира, плюс утром выдавалось триста
граммов хлеба на день. Однако Францу редко удавалось сберечь хлеб даже до
полудня: после скудного завтрака есть хотелось нестерпимо, и рука сама лезла
в набедренный карман комбинезона. На завтрак им давали триста граммов каши,
иногда овсяной, иногда гречневой, иногда какой-то еще, названия которой
Франц не знал; однако, во всех случаях вкус был отвратительный, а запах - и
того хуже. В течение первых полутора недель Франц отдавал свою порцию
доходяге-заключенному по кличке "Оборвыш"; однако, упав как-то раз в
голодный обморок, перестал привередничать и, к великому разочарованию
Оборвыша, стал есть кашу сам. Где-то через неделю он привык к ее вкусу, а
еще через две - к запаху, и начал есть с аппетитом. В общем и целом,
наиболее приемлемой трапезой был ужин: неизменные триста граммов
картофельного пюре с прогорклым маргарином. Маргарин, в конце концов, Франц
мог слить на тарелку счастливому в таких случаях Оборвышу, а само пюре
обладало вполне нейтральным вкусом.
Как говорили на теоретических занятиях, "рацион питания был научно
рассчитан, чтобы поддерживать в активной работе тело человека 8 часов, а его
мысль - 16 часов в сутки", однако на практике до заключенных паек доходил
лишь процентов на семьдесят. Остальное оседало на кухне среди кухонной
челяди, а потом расходилось среди урок и их прихлебателей. Протестовать было
бесполезно, жаловаться - себе дороже.
- И куда, братцы, енто все идеть, что мы здеся нарабатываем? Вкалываем
с утра до вечера, света белого месяцами не видим. Кормять, опять же,
впроголодь ...
- Говорено тебе, дураку, двести раз на теоретических: 33% продукции
здесь остается, 33% на Первый Ярус идет, а 34% - наверх, на Третий. Ты,
когда на Первом Ярусе кайфовал, - ананасы с бананами, да телятину с
индейкой жрал? Вот теперь и работай ...
- Дык не жрал я ничаво на Первом Ярусе, Огузок, меня там полдня и
продержали-то всяво ...
- Ах ты, гнида ... опять подрывные разговоры ведешь!? А вот я тебя
Наставнику отрапортую - в карцере сгниешь!
Условия их жизни и пища были ужасны, однако работа, которую приходилось
выполнять, донимала еще сильней. Во-первых, рабочий день длился 11 часов, а
вовсе не 8, как им бесстыдно лгали на теоретических занятиях. То есть,
формально-то он был, конечно, 8, но во все рабочие дни, кроме субботы, им
добавляли по 3 часа сверхурочных. И даже в субботу заключенным приходилось в
течение трех дополнительных часов заниматься ПИБТ - Починкой Инвентаря и
Благоустройством Территории, однако нормы им на это не давали, а значит, то
была и не настоящая работа. На ПИБТ можно было "увернуться": взять, к
примеру, ведро и тряпку и тереть в каком-нибудь отдаленном коридоре один и
тот же квадратик пола в течение всех трех часов - Франц научился таким
хитростям на удивление быстро.
На настоящей - нормированной - работе увернуться было невозможно:
куда бы их ни погнали - на полевые работы или на "химию", в швейный или
механический цеха - за ними неукоснительно следила охрана. Да если б даже и
не следила - ее величество Норма заставляла работать лучше всяких
охранников. Плюс голод. Плюс страх перед урками.
Система была проста:
1) Заключенные в каждой камере образовывали "бригаду", и выработку
спрашивали со всей бригады, а не с отдельных ее членов.
2) Если бригада не выполняла нормы, все переводились на половинный
паек.
Во главе бригады стоял "бригадир" (на практике всегда главный урка
камеры), и горе было тому, кто не выполнил свою часть нормы, ибо на него
обрушивался гнев остальных урок, да и рядовых "мужиков" тоже. Никого не
волновало, сколько часов за последнюю ночь ты не спал из-за приступа
душиловки: без освобождения от врача тебя гнали на работу, а уж если ты
вышел на работу, то, значит, должен выполнить норму. Освобождение давалось
лишь при температуре выше тридцати восьми или при каком-нибудь
очевидном заболевании - типа кровавого поноса, перелома руки или
кровохаркания, симптомы которого можно предъявить.
Поначалу работа не показалась Францу обременительной. В его первый
рабочий день их отправили на "поле" - приятным было уже то, что он оказался
на поверхности земли. Стоя на четвереньках, он медленно полз вдоль грядки,
выкапывая совком странные ярко-зеленые грибы и складывая их в большие
пластиковые мешки. После спертого воздуха подземелья легкий ветерок, дувший
над полем, приносил райское блаженство; яркое солнце припекало спину. Хоть
Франц и ковырял, не прерываясь, совком в земле, на работе он не
концентрировался и думал свои мысли. И, уж конечно, он не смотрел по
сторонам, стараясь забыть, что поле оцеплено автоматчиками в черной униформе
и что справа и слева от него работают другие заключенные в мешковатых
красных комбинезонах.
Он вспоминал, как на него посмотрела Таня, когда ее выводили из
"приемника" через тяжелую металлическую дверь, помеченную зеркалом Венеры.
Обернувшись на пороге, она улыбнулась и махнула рукой - а охранник в черном
мундире грубо толкнул ее в спину. "Руки держи за головой, шалава, - залаял
он, - сколько раз говорить?" Франц бросился на выручку, но перед ним вырос
другой охранник и с удовольствием ткнул ему в лицо пистолетом: "А вот это
видал, падла? С-стоять ..." Кровь застучала у Франца в висках, но бунтовать
было бесполезно, и он отступил, вытирая разбитую губу платком. А через
минуту и его самого увели из приемника - через другую дверь, помеченную
мечом Марса.
Следующим пунктом программы явилась "баня", где у Франца отняли одежду,
обрили наголо и прогнали сквозь ядовитый, якобы дезинфецирующий, душ. Затем
ему выдали уродливый мешковатый комбинезон и белье (все, скроенное из одной
и той же грубой ткани красного цвета), а также огромные, нестерпимо вонючие,
черные сапоги. Охранник провел Франца по длинному коридору, перегороженному
в двух местах решетчатыми дверями, и сдал внутренней охране, одетой в
мундиры белого цвета.
Беломундирный охранник отвел его в крошечную комнатушку со столом и
стулом и выдал очередной набор анкет - на этот раз Франц даже не пытался
спорить и безропотно взялся за работу. Анкеты имели ярко выраженную
криминально-судебную направленность: "Состоял(а) ли под судом за убийство,
изнасилование, неуплату налогов?, Испытывал(а) ли позыв к преступлению? Ваше
отношение к наркотикам?". После заполнения анкет Франца сфотографировали и
взяли отпечатки пальцев - много времени все это не отняло, и уже через
полчаса он входил в камеру 21/17/2, сжимая под мышкой комплект серого
постельного белья.
Франц оказался в небольшой комнате с двумя рядами двухэтажных кроватей,
придвинутых почти вплотную друг к другу, с проходом посередине. Между
кроватями стояли низкие деревянные тумбочки; вдоль прохода выстроились
табуретки (на каждой - по аккуратно сложенному комбинезону и паре носков).
Под табуретками стояли сапоги. На кроватях спали люди - одни храпели,
другие бормотали во сне и ворочались. Какой-то заключенный привстал на
локте, мутным взором посмотрел на Франца и тут же, как подрубленный, упал
обратно на подушку. Вонь стояла несусветная - в основном, от наполненного
почти до краев бака с нечистотами, стоявшего у входа. Франц в растерянности
озирался по сторонам в поисках свободного места и наконец обнаружил две
незанятые верхние полки в непосредственной близости от вышеупомянутого бака
...
- Эй ты, придурок ... подь сюда! Бери ведро и швабру - пойдешь со
мной.
- Так ведь, господин Член Внутренней Охраны, приборка-то уже
закончилась.
- Я тебе покажу, закончилась, с-сукин кот! Будешь у меня заместо ужина
полы мыть ...
Поток воспоминаний прервался чувствительным пинком в бок - Франц
поднял глаза. Над ним стоял их бригадир, урка по прозвищу "Дрон" - жилистый
человек лет сорока с гнилыми прокуренными зубами. "Ежели и дальше будешь
херово работать, Профессор, - огребешь ..." - коротко сказал бригадир и,
не дожидаясь ответа, вразвалочку удалился. Выражать вслух свое возмущение по
поводу пинка в бок Франц не стал (ему уже успели объяснить, что с урками
лучше не связываться); "Почему херово?" - неуверенно подумал он. Франц
огляделся по сторонам и сразу же получил ответ на свой вопрос: между ним и
остальными бригадниками лежало метров десять необработанной грядки. Надо
было догонять. Он постарался сконцентрироваться на грибах и некоторое время
яростно орудовал совком, поминутно поднимая глаза и проверяя расстояние
между собой и ближайшим заключенным. Но увы! - оно все равно увеличивалось,
хотя и не так быстро, как раньше. Некоторое время Франц работал, не смотря
по сторонам, однако получилось еще хуже: через полчаса он опять поймал себя
на мыслях о "своем", а расстояние между ним и ближайшим заключенным выросло
до пятнадцати метров. К обеду он отставал метров на двадцать и выхода из
создавшегося положения не видел. За столом заключенные-"мужики" прятали от
него глаза (урки сидели отдельно), и даже общительный Оборвыш ни разу к нему
не обратился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41