грезам и видениям пришел конец и дальше надо жить по простым людским законам. Мне бы следовало это понять, ты вот меня понял, когда я сам отправился преследовать Колгрима. – Он подошел к столу, на котором лежало письмо Игрейны, и оперся кулаком на мраморную столешницу. Нахмуренные его глаза, ничего не видя, смотрели вниз. Но вот он поднял голову. – А как же все эти годы, которые у нас впереди? Война предстоит не шуточная, и конца ей не будет ни в этом году, ни в следующем. Не хочешь же ты сказать, что от тебя мне больше помощи ждать нечего? И я имею в виду не военные машины и не твои познания во врачебном искусстве. Я спрашиваю тебя, будет ли мне помощь от твоей «магии», о которой рассказывают мои солдаты, помощь, которую получали от тебя Амброзии и мой отец?
Я улыбнулся.
– А, это. Конечно. – Я понял, что он думал о том воздействии, какое оказывали мои пророчества и подчас самое мое присутствие на боевые полки. – В армии что думали обо мне раньше, то будут думать и впредь. И нет нужды в дальнейших пророчествах по поводу войн, которые ты теперь начинаешь. Ни тебе, ни твоим солдатам не понадобятся напоминания. Все помнят мои слова. На просторах Британии тебя и твоих воинов ждет слава, добытая в боях. Ты одержишь победу и раз, и два и в конце концов – далеко ли до этого конца, мне неведомо – восторжествуешь. Вот что я сказал тебе, и это – правда. Для побед тебя взрастили и обучили – ступай же и делай свое дело, а мне предоставь заниматься моим делом.
– Что же это за дело теперь, когда ты выпустил в небо своего орленка, а сам остался на земле? Ждать, пока я восторжествую, чтобы потом помогать мне в строительстве?
– Да, со временем и это. Но пока что я должен распорядиться делами иного свойства. – Я указал на смятое письмо королевы. – После Пятидесятницы я, с твоего позволения, отправлюсь на север, в Лотиан.
Я увидел у него на щеках легкий румянец облегчения. Что я там намерен делать, он не стал спрашивать, а только проговорил, помолчав:
– Буду рад. Ты сам знаешь. Нам с тобой ведь незачем обсуждать причины того, что произошло?
– Незачем.
– Ты был, конечно, прав. Как всегда. Она искала власти, а как ее получить, ей было безразлично. И как, и где. Теперь мне это ясно. И я могу только радоваться, что свободен ныне от ее притязаний. – Легким мановением руки он отмел Моргаузу с ее происками. – Но две вещи остаются. Главное – что я все еще нуждаюсь в Лоте как в союзнике. Ты был прав – в который раз! – что не рассказал мне свой сон. Я бы тогда с ним поссорился. А теперь...
Он не договорил и только пожал плечами. Я кивнул:
– А теперь ты признаешь его брак с твоей единокровной сестрой и будешь считать его залогом верности Лота твоему знамени. Королева Игрейна, сколько можно судить, повела себя мудро, и твоя сестра Моргана, как кажется, тоже. В конце концов, сначала-то король Утер задумал именно этот брак. А как да почему он осуществился, теперь уже неважно.
– Тем более, – подхватил Артур, – что Моргана, оказывается, вовсе не огорчена. Вот если бы она оскорбилась... И это – второй вопрос, который я хотел с тобой обсудить. Впрочем, и вопроса-то никакого нет. Королева намекала тебе, что Моргана не выказала иных чувств, кроме облегчения?
– Да. И я допросил гонца, привезшего письма из Йорка. Он говорит, что в Йорке находился Урбген Регедский, прибывший на королевскую свадьбу, и Моргане было не до Лота, она не спускала глаз с Урбгена.
Урбген был теперь королем Регеда, старый король Коэль Регедскнй умер вскорости после битвы у Лугуваллиума. Его наследник был мужчина лет под пятьдесят, но славный воин и все еще могуч и хорош собой. Он года три как овдовел.
Артур оживился.
– Урбген Регедекий? А что, это было бы дело? Я бы с самого начала остановил свой выбор на нем, да только, когда сговаривали Моргану за Лота, Урбгенова жена была еще жива. Так, значит, Урбген. Он да Маэлгон Гвинеддский – это доблестнейшие бойцы севера, а что до его верности, то в ней никогда не возникало сомнения. За этими двумя королями север будет как за каменной стеной, и тогда...
Я договорил за него;
– Тогда Лот и его королева пусть делают все, что им вздумается?
– Вот именно. Но возьмет ли ее Урбген, как ты полагаешь?
– Он почтет себя счастливцем. И думается мне, ей будет за ним лучше, чем было бы за тем, другим. Так что жди в скором времени нового гонца. Я не пророчествую, а просто умозаключаю.
– И тебе не обидно, Мерлин?
То был вопрос короля, человека, как и я, умудренного жизнью, умеющего видеть дальше своих собственных ближайших забот и способного понять, каково мне дышится в безжизненном пространстве на месте сада, где прежде обитали божества.
Я ответил ему, немного подумав:
– Сам не знаю. Так уже бывало и раньше, приходили сонные времена, приливы сменялись отливами; но не на пороге великих событий. Я не привык чувствовать себя бессильным и признаю, что это мне не по душе. Но один урок я крепко усвоил, пока бог был со мной, урок доверяя – я научился полагаться на его волю. Я уже стар и могу жить в покое, а при взгляде на тебя я вижу, что выполнил свое предназначенье. Чего мне грустить? Буду сидеть на холме и поглядывать сверху на то, как ты продолжаешь мое дело. Такова награда старости.
– Старости? Ты говоришь, как седобородый дед. Сколько тебе сравнялось?
– Немало. Скоро сорок.
– Ну, знаешь ли...
И так, со смехом, мы обогнули этот острый угол. Потом он подвел меня к столу под окном, где стоял изготовленный мною макет нового Каэрлеона, и начал обсуждать со мной его. О Моргаузе больше не было сказано ни слова, и я подумал: вот мы говорили о доверии, но как же он безоглядно полагается на меня! Если я не оправдаю этого доверия, то воистину останусь только тенью, только именем, а меч Британии у меня в руке – всего лишь горькой насмешкой.
Когда я попросил его изволения на поездку в Маридунум после Крещения, он ответил рассеянным согласием, мысли его уже были заняты насущными заботами завтрашнего дня.

* * *
Пещера, которую я получил в наследство от отшельника Галапаса, находилась в шести милях к востоку от Маридунума, города, охраняющего устье реки Тиви. В нем некогда жил мой дед, король Дифеда, и мне, незаконному королевскому отпрыску, росшему в небрежении при его дворе, позволялось бродить на свободе по окрестным холмам. Так я познакомился и подружился с мудрым старым отшельником, который жил в пещере на холме Брин Мирддин, посвященном богу небес Мирддину, владыке света и воздушных пространств. Галапас давно уже умер, но я со временем сам поселился в его пещере, и люди, как повелось исстари, приходили к целительному источнику Мирддина и получали от меня лечебные снадобья и наставленья. Скоро я превзошел в лекарском искусстве моего старого учителя, и одновременно пошла слава о моей силе, которую люди зовут волшебной, а холм стал называться в народе Холмом Мерлина. Простые люди, кажется, даже считали, что я и есть сам Мирддин, хранитель целебного источника.
На реке Тиви, в том месте, где от проезжей дороги отходит тропа на Брин Мирддин, стоит водяная мельница. Подъехав к реке, я увидел причаленную к берегу большую баржу. Ее притащила вверх по течению здоровая гнедая лошадь, которая теперь паслась да скудной зимней траве, а молодой крепкий мужчина тем временем сгружал на пристань тяжелые мешки. Он работал в одиночку, хозяин баржи, должно быть, находился на мельнице, где утолял жажду с дороги, но там и было работы всего на одного: перетаскать дюжину мешков с зерном, присланных на мельницу для помола. Под ногами у мужчины вертелся малыш лет пяти и неумолчно болтал на смеси наречий – валлийского и еще какого-то, знакомого мне, но искаженного, да еще дитя шепелявило, так что я сначала не мог разобрать, что это за язык. Но вот мужчина ответил ему на том же языке, и тогда я узнал и язык, и его самого. Я натянул поводья.
– Стилико! – окликнул я его. Он опустил мешок на землю и обернулся, а я добавил на его родном языке: – Мне бы следовало предупредить тебя загодя, но не было времени, я не предполагал, что так скоро попаду сюда. Как живешь?
– Господин! – Минуту он стоял в растерянности, потом бросился со всех ног через заросший мельничный двор. выбежал на дорогу, обтер ладони о штанины, схватил мою руку и поцеловал. В глазах у него блеснули слезы, и это меня растрогало. Стилико родился на Сицилии и был моим рабом, когда я путешествовал за морем. В Константинополе я дал ему свободу, но он по своей воле остался со мной, приехал вместе со мной в Британию и прислуживал мне, пока я жил в Брин Мирддине. Когда же я уехал на север, он женился на мельниковой дочери Мэй и поселился с ней в долине на мельнице.
Он высказал свое приветствие на той же смеси языков, на какой лопотал ребенок, видно от волнения разучившись говорить на языке здешних валлийцев. А малыш подошел за ним следом и уставился на меня, держа палец во рту.
– Твой? – спросил я. – Славный мальчик.
– Старшенький, – ответил он гордо. – Они у меня все мальчики.
– Все? – Я удивленно поднял брови.
– Только трое, – ответил он с простодушием, так хорошо мне знакомым, – и четвертый на подходе.
Я засмеялся и поздравил его, пожелав ему еще одного крепыша мальчугана. Эти сицилийцы плодовиты, как мыши, но по крайней мере, Стилико не придется, как вынужден был его отец, продавать в рабство кого-то из своих детей, чтобы прокормить остальных. Мэй была у мельника единственной дочерью и должна была получить неплохое наследство.
Уже получила, как я тут же узнал. Мельник два года как умер, он страдал от камней и не хотел ни лежать, ни лечиться. Теперь, после его смерти, мельником стал Стилико.
– Но твое жилище содержится в порядке, господин. Либо я, либо паренек, мой работник, что ни день ездим туда, доглядываем, все ли на месте. Никто, понятно, ничего не тронул, лихой человек не осмелится туда войти, все, как ты оставил, так и есть, вот увидишь, чисто, проветрено – только вот еды там, конечно, сейчас нет. Так что если ты хотел ехать прямо туда... – Он замялся, я понимал, что он опасается оказаться навязчивым. – Не окажешь ли нам честь, милорд, провести эту ночь у нас? В пещере тебе сегодня будет холодно, да и сыро, хоть мы и разжигали раз в неделю, как ты велел, угли в жаровне, чтобы не заплесневели книги. Переночуй здесь, милорд, а парень съездит, разведет огонь, утром же и мы с Мэй можем поехать...
– Ты очень любезен, – ответил я, – но холода я не боюсь, да и огонь разведу сам, и, может быть, даже скорее, чем твой работник, как ты думаешь? – У него стало такое лицо, что я не сдержал улыбки: он не забыл того, что повидал, пока состоял в услужении у колдуна. – Так что спасибо тебе, но я не буду обременять Мэй, разве только прихвачу у нее немного еды. Я бы отдохнул здесь, потолковал с тобой, познакомился бы с твоим семейством и засветло уехал бы к себе наверх. Что мне с собою понадобится, я захвачу сам, а завтра вы приедете и провезете остальное.
– Да, да, конечно. Пойду скажу Мэй. Она, будет очень рада... польщена...
Я уже успел заметить в окне бледное лицо с расширенными глазами. Она будет очень рада, я знал, когда страшный принц Мерлин уберется наконец подобру-поздорову. Но я устал с дороги и к тому же уловил носом аппетитный запах кипящей похлебки, которой, уж конечно, достанет на одного лившего едока. Простодушный Стилико между тем и сам заверял меня:
– В горшке как раз варится жирная курица, так что все очень удачно. Войди же в дом, погрейся и отдохни до ужина. Бран позаботится о твоей лошади, а я пока перетаскаю с баржи последние мешки и отпущу ее обратно в город. Входи, милорд, добро тебе пожаловать обратно в Брин Мирддин.

* * *
Сколько раз я подымался из долины к себе в Брин Мирдцин, но почему-то особенно ясно запомнил именно эту вечернюю поездку. В ней не было ничего сверх обычного, просто возвращение домой, и только.
Но и до сего мига, когда я пишу эти строки, каждая черточка живо сохранилась у меня в памяти. Гулкие удары лошадиных копыт по стылой зимней тропе, шорох сухой листвы и треск хрупких сучков под ногами, полет вальдшнепа, хлопки крыльев вспугнутого голубя. Вот солнце, низкое и спелое, каким оно бывает перед приходом тьмы, осветило палый дубовый лист под деревом, присыпанный изморозью, точно алмазной крошкой; из кустов остролиста с шумом и щебетом выпорхнула птичья стайка, кормившаяся терпкими ягодами; пахнуло влажным можжевельником, золоченная лучом заката, блестит запоздалая ветка цветущего дрока, а чистый и прозрачный воздух уже звенит ночным морозцем, как тонкий хрусталь, и на землю ложится иней.
Я привязал лошадь под навесом у подножия скалы и взобрался к входу в пещеру по крутому травянистому склону. Вот она, моя пещера, в ней царит глубокое безмолвие, и так знакомо пахнет, и недвижный воздух лишь чуть-чуть колышется в такт бархатному трепету под каменным куполом потолка, где летучие мыши, признав мои шаги, остались висеть невидимыми гроздьями, ожидая наступления темноты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71