За этими хлопотами не оказалось свободной минуты, но Валько это нравилось.
Наверное, думало оно, такой была когда-то крестьянская жизнь. Нет вопросов, что делать, сама жизнь направляет: сеять, косить, пахать, лепить горшки, строить дома, шить одежду... Человек равен себе, а его равность себе равна его заботе о себе и близких. И поэтому, естественно, он считал, что Бог определил жизнь навсегда вперед до самой смерти. Тебе нечего выбирать, все выбрано: с утра печь топить, еду готовить, за скотиной ухаживать, за детьми, в лес ехать за дровами, в поле за сеном, а попробуй остановиться или не сделать — все собьется и скособочится, а вскоре и совсем рухнет. В той старой деревне Валько хоть и считалось бы, конечно, уродом, но и не было бы изгоем: руки есть, ноги есть, работать может? — ну, и пусть живет, не лишний рот семье.
А еще хорошо, что привычные заботы очень быстро вырабатывают условные рефлексы. И гармония в душе наступает от одного соблюдения распорядка, то есть реализации рефлексов. Вот Валько как-то простудилось, приболело, с утра его ломало, к вечеру поднялась температура, утром следующего дня стало ясно: надо полежать. Ну, и лежало бы себе спокойно: болезнь есть болезнь, никто бы не осудил (да и не узнал бы!), тем более, что пока на дачи никто не покушался (может, потому, что бомжи и хулиганы из Прибрежного знали: дачники, не надеясь на сторожа, хоть и наняв его, ничего ценного не оставляют; сторож, скорее, для предотвращения крупных безобразий, чтобы не поджег кто-нибудь что-нибудь — из чистого озорства, как по озорству сломали мостки). Но Валько начало маяться. Невозможность сделать привычное дело его томила. Оно лежало и мысленно обходило дачи, видя каждую в воображении наизусть, подробно, и ему казалось, что именно сейчас с ними что-нибудь случится, а если и не случится, все равно нехорошо: стоят одинокие, без присмотра, без присутствия человека, будто дикие — как лес, поле или река. И к вечеру Валько не выдержало: закуталось и потихоньку совершило свой обход. Боялось — совсем разболеется. Но обошлось. На другой день тоже сделало вылазку, на третий две, а на четвертый проснулось совершенно здоровым и счастливым от мысли, что способно сделать сегодня все то, что делало всегда. И — главное — для этого дела все равно, кто ты, мужчина или женщина. Ты идешь по морозу, видишь свое дыхание и понимаешь, что окружающему безмолвному миру безразлично, чье это дыхание. Но это не значит, что оно ему не нужно, оно делает этот мир полнее (Валько не раз ловило себя на ощущении — сначала усмехаясь — что эти деревья, сугробы, кусты и дома ждали его и рады тому, что оно пришло).
Отсутствие же людей его ничуть не печалило. Оно пришло к выводу: город — агрессивная половая среда. Обилие мужчин и женщин приводит к перебиранию десятков возможных партнеров, бесконечной неудовлетворенности, бесконечной гонке амбиций, напяливанию масок, желанию опередить или вовсе уничтожить соперников.
39.
Зарплату Валько выдавали раз в месяц. Не бог весть какую, но оно и ту не успевало потратить при скромных своих потребностях. В начале февраля привезли сразу за два месяца вперед: пока в кассе деньги есть, а там неизвестно что будет, времена переменчивые. Валько слегка удивилось, но взяло. Были всё крупные купюры, пятидесятки.
— Других нет? — спросило Валько. — В сельском магазине разменять трудно будет, у них весь дневной оборот, наверно, как раз рублей на пятьдесят: торговать нечем.
— Найдут, — успокоили его. — А других нет.
Валько некоторое время ходило в магазин с имевшимися мелкими деньгами, но вот кончились, понес пятидесятку. Продавщица швырнула ее назад:
— За дуру, что ли, ты меня держишь? Их все обменяли давно!
— Как обменяли?
— Молча! Ты там, в сторожке своей, что ли, даже радио не слушаешь?
— Не слушаю.
— И газет не читаешь?
— Нет.
— Тогда ясно!
И продавщица охотно объяснила: сотенные и пятидесятирублевые купюры новый премьер-министр Павлов заставил менять. У нее, слава богу, было всего три штуки, сдала без хлопот. А некоторые просто с ума сходили. Кто-то, к примеру, скопил в чулке сотенных целую кучу — куда девать? По много-то не меняли, а, главное дело, ведь спросят, откуда? Своими глазами видела: на рынке ходили люди и торговали — кто продавал, кто покупал. В последний день сотня, говорят, за рубль шла!
— И что теперь делать? — растерянно спросило Валько.
— С голода подыхать! — сердито ответила рыхлая продавщица, которая, ясно было, никогда в жизни с голода не подыхала и не подохнет, но она имела в виду не себя, а народ, за который болела душой.
— Но у меня других денег нет!
— А это уж извини. Все претензии к правительству!
Валько отправилось в пансионат: там был телефон. В сторожке бы тоже нужен, и правление третий год хлопотало, чтобы провести линию, но все никак. Поэтому ни в милицию позвонить, ни в «скорую», если заболеешь.
Дозвонившись до главного человека правления, Шиншеева, который и привозил деньги, Валько задало вопрос: как так получилось?
— А я знал? — сердито спросил Шиншеев. — Думаешь, я сам не погорел? Еще как погорел!
— Сочувствую. Но мне теперь не на что жить.
— Не ты один пострадал, вся страна пострадала! Я что, второй раз тебе зарплату должен выдавать? Откуда? Из своего кармана?
— Дайте хоть сколько в счет будущей зарплаты нормальными деньгами.
— Дам, но позже. Ноль в кассе, понимаешь ты или нет? Подожди недельку, ладно?
— Ладно.
На неделю продукты у Валько были.
Но продержаться пришлось больше, почти три недели.
Валько даже звонило Александре. Сначала спросило, как там квартира, потом: нет ли взаймы немного денег, привезла бы. Или продуктов каких-нибудь. Рассказало историю с пятидесятками. Александра посочувствовала, сказала, что квартира в порядке, а с деньгами и продуктами у нее самой — полный голяк.
Наконец явился Шиншеев. Привез толику денег, остальное натурой: крупа, картошка.
— Скажи спасибо, у людей и того нет. Почему еще дачи-то не грабят, удивляюсь!
Он как в воду глядел: начали грабить. Валько никак не могло устеречь, натыкалось уже на результаты: там окно разбито, там дверь взломана. А в дачах все разбросано, будто что-то искали. Оно шло в пансионат, звонило Шиншееву, тот сообщал владельцам, они приезжали, ругались, кляли неведомых злоумышленников, обвиняли Валько в недосмотре, грозили вызвать милицию, уезжали, милиция не появилась ни разу. Приехавший Шиншеев объяснил: кто-то в Прибрежном пустил слух, что во время обмена некоторые из богатеньких запрятали на дачах огромные суммы пятидесяток и сотенных, не успев их обменять.
— Придурки! — удивлялся Шиншеев. — Ну, найдут они эти деньги, если и вправду есть, хотя, я думаю, нет. Что они с ними делать будут? А?
Валько не знало ответа.
Его эти проблемы вообще мало волновали. Хватает на еду — и спасибо.
С ворами оно встретилось только однажды. Обходя вечером, увидело издали: дверь дачи нараспашку, внутри слышны звуки — громят и расшвыривают. У двери стоит парень лет семнадцати на карауле.
— Это вы что тут делаете? — грозно крикнуло Валько.
— Отдыхаем, — ответил парень.
А другой, выглянувший в дверь, похожий на парня, но старше, видимо, брат, спросил:
— Сторож, что ли? Я тебя в магазине видел. Ну, и чего ты сделаешь? У тебя даже ружья нет, мы знаем. И телефона нет, а пока добежишь, нас тут сто лет не будет. Так что вали дальше, не мешай.
— У него, наверно, свисток есть милицейский. Сейчас засвистит, и ты обоссышься, — напугал младший брат старшего.
— Ну, разве что, — согласился тот и скрылся в даче — продолжать.
Ружья у Валько не было. Но у него был пистолет, тот самый. Он лежал у него в рюкзаке. На всякий случай. На такой вот случай.
— Ребята, идите отсюда, — сказало Валько. — Я вас прогнать обязан.
— Гони, — кивнул караульщик.
Валько вытащило пистолет и выстрелило в воздух.
Старший брат высунулся:
— Это чего?
— Стреляет, — объяснил младший. — Пистолет у него.
Из-за спины старшего, отодвинув его, показался еще один человек. Он был еще старше, но тоже похож. Наверное, отец. Был очень сердит. Даже зол. И бесстрашен.
— Ты чего палишь тут? — закричал он. В руке у него был короткий ломик-гвоздодер. — Ну, стреляй в меня, давай! Стреляй!
Он пошел на Валько, замахиваясь ломиком.
— Не подходи, — сказало Валько. — А то выстрелю, в самом деле.
Человек остановился.
— Зря вы шарите, — сказало Валько. — Ничего тут нет.
И пошло дальше. Через несколько шагов оглянулось. Трое стояли у дачи и хмуро о чем-то совещались. И пошли прочь — к селу.
Валько было радо за себя и за них.
...Происходящее в большом мире доходило отголосками — что-то Валько узнавало в пансионате, что-то в магазине. Однажды захотело купить сахару, оказалось — только по талонам.
— Какие еще талоны?
Продавщица, будто хвастаясь, показала: на сахар, на табачные и вино-водочные изделия, на моющие средства и т. п. Набор из десятка разновидностей.
— А где их берут?
— Нам в поселковом совете выдали, а тебе, наверно, в город надо ехать, в домоуправление какое-нибудь, у меня сестра в городе в домоуправлении получает. И ведь суки какие, ты глянь: не напишут по-человечески: водка или стиральный порошок, нет, ептыть, вино-водочные изделия, моющие средства! Сестра говорит: выкинут мыло хозяйственное или вермут вонючий — хочешь, бери, и у тебя талон отымут, не хочешь — талон вовсе пропадет! Заразы!
— У вас вот тоже — мыло. И вермут, — указало Валько на полки. Без задней мысли, просто по совпадению. Но продавщица сразу озлилась:
— А где я тебе порошок возьму или водку? Думаешь, под прилавком, что ли, прячу? Загляни! Лезь сюда, загляни! Тоже мне, ехидничать он будет! Иди отсюда вообще!
Валько ушло. Уходя, увидело случайно в стеклянной дверце шкафа позади продавщицы отражение пространства под прилавком с батареей водочных бутылок. Валько усмехнулось.
Оно, кстати, в этот период совсем не пило — и не хотело.
И готово было жить здесь столько, сколько разрешат. Даже если не будут платить: прокрутится как-нибудь.
Но Шиншеев привез какого-то своего родственника и приказал освободить место.
— Хорошо, давайте рассчитаемся, — сказало Валько
— Да тебе уже и не положено ничего. Продукты ты считал? Может, ты мне еще должен?
Но смилостивился, дал несколько рублей.
Это было как раз накануне взлета цен на многие товары.
40.
Валько вернулось домой.
Александра встретила его радостно, хоть и сокрушалась:
— Эх, жаль, как я славно тут один пожил!
С ней произошли изменения, Валько показалось сначала, что она просто растолстела. Выяснилось: один знакомый Александры занимается культуризмом, «качается» и ест какую-то гормональную дрянь для наращивания мышечной массы, Александра заинтересовалась, узнала, что в городе открыт клуб и для девушек-культуристок. Правда, платный. Но тренер, увидев ее данные, взялся работать с нею даром, намереваясь вырастить из нее чемпионку, он и давал эту самую гормональную дрянь.
— У меня даже усы начали расти, ты пощупай! — хвалилась Александра. — Меня уже на улице несколько раз за парня принимали, я серьезно. А чего: штаны, свитер — как у пацана, спасибо, кто джинсы придумал — универсальная одежка! А тебе тут несколько раз звонил какой-то твой приятель, очень ты ему нужен. Телефон оставил. Мой тезка, кстати.
И дала бумажку. Номер телефона, и — «Саша Сотин».
Валько позвонило.
Сотин страшно обрадовался и предложил встретиться. Хоть сейчас. Назвал адрес.
Валько привело себя в порядок и отправилось.
За зиму отросли волосы, да еще оно надело темные очки — чтобы никто не узнал.
Но все-таки попался один из бывших соратников по комсомолу: шел навстречу, вопросительно вглядывался, готов был улыбнуться и поздороваться (то ли не знал ничего про Валько, то ли в этот момент не вспомнил, а может просто, как это часто бывает, первое движение души); Валько прошло мимо.
Ранневесенний город был грязен и уныл. Показалось, что и жители стали грязнее и унылее, чем раньше. Ковыляющий по ухабам переполненный транспорт. Неожиданно чистый, замощенный разноцветными плитками, кусок тротуара, вывеска: «СТАНДАРТ. КОММЕРЧЕСКИЙ БАНК». У банка чего-то выжидает старик — причем не бомж, не нищий, в чистом плаще и даже в шляпе. Вот молодой человек, входя в банк, щелчком швырнул сигарету, старик бросился, поднял окурок и тут же сунул в рот.
И очереди, очереди, очереди.
Сотин встретил Валько с преувеличенной радостью. Жил он в «сталинке», в однокомнатной квартире с высокими потолками, по всем стенам — стеллажи с книгами, жил с девушкой — рослой, на полголовы выше его, молчаливой.
— Стелла! — представил Сотин. — Жена, как ни странно. Я ведь вернулся, женился, вообще многое изменилось.
Валько спросило про общих знакомых. Сотин знал о них мало. Юлия растит ребенка и, кажется, одна. Салыкин работает в какой-то газете.
— А Гера?
— Какой Гера?
— Кочергин. Ты же его, вроде, знал?
— А. Большой человек стал. Но это неинтересно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29