Разве нет?»
Ну, может, не так красиво и умно сказал, но примерно так. И пошел себе в ванную. Мылся тщательно – и вышел из ванной Адамом, даже полотенца вместо фигового листка не использовал.
Она и впрямь постелила и лежала уже под простыней – и на мою наготу посмотрела спокойно, изучающе, как и положено опытной любительнице. Совершенно спокойно я улегся рядом. Совершенно спокойно целовал ее долго и обстоятельно. Я не позволял даже отдаленно приблизиться мысли, что у меня не получится. Она, впрочем, была тоже спокойна, почти деловита (не впервой!), – и меня это еще больше успокаивало. Совершенно спокойно произвел я серию ласк и совершенно спокойно приступил к делу. А потом обнаружил то же, что и в случае с Ниной.
«Я так боялась, – сказала девица. – Я давно думала: вот бы с тобой… Потому что остальные олухи. Я так боялась. А ты так все… Спасибо тебе».
Потом я довольно долго с нею распутывался. И, конечно, не признался ей, что она у меня была первой, и она до сих пор уверена, что порушил ее девичество опытнейший и искуснейший донжуанище.
Нина, выслушав это, не засмеялась почему-то, а задумалась.
– В чем дело? Тебе неприятно было это слушать?
– Да нет… Просто я всегда много думала об этом. Одна из самых страшных и сложных человеческих загадок. И то, как люди себя ведут, и что бывает из-за этого… Вечные вопросы.
– Вся природа на этом замешана.
– У людей – особенное. Они и напридумывали много, и вообще, у них мозги. Из-за мозгов-то все катавасии. Я когда совсем маленькой была, уже понимала, как это происходит. И думала: что ж такого, если все этого хотят? Подошел, сказал, получил отказ или наоборот, вот и все. В древности, быть может, так и было. Я думала даже: зачем природа так устроила? Почему для этого недостаточно, например, простого рукопожатия? Ну, не мимоходом, а – минуту. Пожали руки, сцепили пальцы, получили каждый свое удовольствие – разошлись. Сколько проблем бы разрешилось!
– Любви бы не было, – сказал я глубокомысленно.
Она подумала и согласилась.
Я гордился ею.
Я показывал ее друзьям и знакомым, как тщеславный студент, которого полюбила вдруг известная раскрасавица актриса.
Не в свет выводил, какой, к черту, в дельцовской среде свет; собезьянничали, сучьи хвостики, у тех, о ком десять лет назад анекдоты сочиняли. Те же охотничьи домики, те же сауны, те же пьяножратвенные оргии «на природе» – или в ресторан закатиться, где голое варьете и где девки на шеях виснут, потея. Я заметил: у многих женщин запах денег вообще вызывает повышенную потливость.
Я показывал ее дома (но она еще не жила у меня, я не хотел этого до свадьбы), приглашая кого-нибудь посидеть, поболтать. Я показывал ее однокласснику Леше Хворостову. Он, как и майор Петров, сочинял стихи, я ничего не понимал в них и честно говорил ему об этом. Он не обижался: другие тоже не понимают. Он сочинял для себя, но однажды решился и послал в Москву, в толстый литературный журнал. Выждал, скрежеща самолюбиво зубами, три месяца и только после этого позвонил с вопросом: читали ли, мол, мои стихи? А вы сами-то их читали? – ответила какая-то неведомая редакторша. С тех пор Алеша никуда ничего не посылал, занимался тем, что – жил. Когда бы я его ни спросил о работе, он досадливо махал рукой: «А-а-а!» – и переходил к разговору о Шиллере, о славе, о любви… Алеша, конечно, пил – и пил запойно. То неделями ни в рот каплей, то ударяется в загул тихий, анемичный, просто пьет и лежит, лежит и пьет. Неделю, полторы, две. Потом начинает «выходить» – с муками, с бессонницей, с тоской. Однажды в пике запоя он добрел до меня спросить денег.
«Без отдачи, конечно. Ты ж видишь, я в штопоре, – и у меня ни стыда, ни совести. Даже желания подохнуть нет».
Но вид у него был подыхающий, и я вызвал бригаду прекращения запоя, объявления о таких услугах все чаще мелькали в газетах. Молодой врач и ассистентка сунули ему горстъ таблеток, поставили систему.
«Принесите банку, он захочет сейчас в туалет», – сказал врач.
Я принес банку. Алеша захотел, но не мог.
«Лежа не можете?» – спросил врач. Алеша отрицательно покачал головой.
«Стесняется», – сказал я. Алеша кивнул. Ассистентка вышла.
«И нас стесняется», – сказал я. Алеша кивнул. Мы вышли и зашли через минуты три-четыре. Банка была пустой.
«В чем дело?» – раздраженно спросил врач.
«Стесняюсь».
«Кого?!»
«Себя. Только в туалет».
«Ну, тогда терпите, если сможете. Отведем вас потом. Хотя лежать бы надо».
Но Алеша не вытерпел. Он заснул под системой и во сне сумел сделать то, о чем его бесплодно просили.
С тех пор довольно регулярно на излете запоя он появлялся у меня, я вызывал бригаду и платил раз от раза все больше (в мае 94-го – 70 тысяч).
Но вот он уже довольно долго – почти месяц – держался крепко и поговаривал даже, не завязать ли совсем, и я пригласил его в гости.
Ну, посидели, попили чайку, Алеша оживился, был говорлив, насмешлив, остроумен – внятно, едко, не то что в стихах. Он, чего с ним сроду не бывало, даже свои стихи стал читать вслух.
– Вы, конечно, не поняли? – спросил он Нину.
– Самое странное, что, кажется, поняла! – ответила моя умница.
– Что ж вы поняли?
– Ну… Стихи не перескажешь, особенно ваши, они же не на уровне смысла, но я попробую рассказать о своих ощущениях. – И она что-то говорила (я слушал голос – не вникая), плавно поводя руками, то грустя мимолетно, то смеясь, то морща лоб в раздумье. Говорила долго.
– Этого не может быть, – сказал Алеша. – Вы все поняли. Именно об этом я писал. Вы поняли даже то, о чем я только смутно догадывался. А еще?
И он еще читал стихи, а она опять говорила, и он еще читал…
Потом она пошла принять душ.
– Время, между прочим, позднее, – сказал я Алеше.
– Сволочь ты, – задумчиво сказал Алеша. – Отдай ее мне. Она первая меня поняла. Она влюбилась в мои стихи. А потом влюбится и в меня. У тебя их было… И будет… А у меня шанс. Я как раз завязываю… Навсегда… И вдруг она… Это судьба… А ты?.. Тебе ни к чему… Только тело… Найдешь еще… А мне душу…
Он говорил ритмически, раскачиваясь на стуле, обхватив руками коленки.
– Ты стихами, что ль? – спросил я.
– Отдай.
– Брат, ты же меня знаешь, я не из таких. Женщин не меняю, не продаю, не покупаю. Да и не в этом дело. У нас свадьба через две недели. Не приглашаю, потому что решили без всякого шумства. Получаем документы – и в свадебное путешествие.
– Сволочь. Я тебя ненавидеть буду.
– Ты вроде, кроме чая, ничего не пил.
– Не проблема. Через полчаса я буду пьян. Я буду пить, пока не сдохну. Ты сволочь.
– Откачаем, не впервой!
– Ты меня больше не увидишь. Зачем она тебе, сволочь?
– Я ее люблю, – сказал я с радостью оттого, что говорю правду, что хочу говорить это Алеше, задушевному моему дружку.
– Ты знаешь, я спокойно относился к твоим подлым коммерческим занятиям, – сказал Алеша. – Я беспринципен, как и полагается всякому настоящему поэту. В таких вопросах, по крайней мере. Но тут… Тут что-то не то. Ты ее любить не можешь. Она – да, такие почему-то именно в говнюков и влюбляются. Как друг тебе говорю. Но ты – не можешь. Как друг говорю.
– Могу, Алеша, – сказал я и улыбнулся, глянув в ночное окно.
Тогда Алеша встал, обнял меня, словно уже налакался до стадии сентиментальности, и сказал:
– Я не уйду в запой. Люби ее. Я буду приходить в гости. Откровенно буду на нее смотреть – это учти. На улице подкарауливать. Ждать – неизвестно чего. Может, дай бог, тебя пристрелят.
Нина вышла из ванной. Алеша, скосив голову и не глядя на нее, – мимо, к двери, скорей, скорей.
Забегая вперед: он все-таки ударился в запой. На десятый день ему стало плохо, и он по привычке приполз ко мне. Но увидел Нину, вспомнил, что она существует как реальность, а не как его поэтический бред, и хотел сбежать. Я еле удержал его, вызвал врачей. Откачали. Но почти тут же он – я полагаю, совершенно сознательно, – ушел в запой второй. Неделю готовился к нему: ходил и занимал деньги – понемногу. Понемногу давали, привычно не надеясь на возврат. Собрав определенную сумму, накупил дешевой водки, залег в своей холостяцкой квартире, пил неделю, две. Потом родители, жившие неподалеку и навещавшие его ежедневно и впустую стучавшие в дверь, обеспокоенные, стали опрашивать соседей, те сообщили, что видели его каждый вечер на балконе провожающим солнце – в стельку пьяного и иногда плачущего. А вот последние дня три он на балконе уже не появлялся. Родители вызвали врачей и милицию, взломали дверь. Алеша лежал у двери с вытянутыми руками. По каким-то там приметам милиция определила, что последние минуты своей жизни Алеша полз. Спиртного же в квартире не было – ни капли. Выпил он за две недели тридцать бутылок водки, то есть чуть больше двух бутылок в день.
Но это было после.
О чем я говорил?
Да, о том, как показывал Нину друзьям и знакомым. Впрочем, на Алеше друзья кончились. Остались знакомые.
Врач Саша Чикулаев, пьющий, как и Алеша, но умеренно, хотя и постоянно, пришел, толковал довольно занудно о своей постылой работе в больнице, в отделении травматологии.
– Надоело. Режу и режу. И все равно – гангрена. Маресьеву пилили ржавой пилой – встал на ноги, то есть на протезы. А эти – не хотят выздоравливать. Я ему ступню, а гангрена – выше. Я по колено – а она выше.
– А вы бы сразу по пах, – сказала Нина, которая в эти дни не понимала, что где-то могут быть несчастья.
– Без толку, – даже не глянул на нее Чикулаев (он вообще словно не замечал ее). – Я по пах – а гангрена в кишки! И вот человек – самовар. Без рук, без ног. А родственники суют деньги. Чтоб хоть такой, но жил! А зачем мне деньги за самовар? Борзыми щенками вот не дают – жаль! Хотя лучше – гончими.
У Чикулаева страсть – охота с гончими. На этой страсти он сошелся кое с кем из городской верхушки и мог бы давно уйти на более спокойное место, главврачом, например, в пригородный лесной профилакторий. Но он умен, он понимает, что сопьется там. Здесь же работа не позволит. Надо резать. И чтобы руки не тряслись. Он привык резать, он умеет это делать, он один из лучших хирургов города. Но характер несносный, орет на больных и персонал. Мне он доставал иногда таблеточки: транквилизаторы, антидепрессанты. Было дело, я крепко на них сидел. Было – прошло. Чикулаев, конечно, скучен. Он хирург и на работе, и дома, и в компании, и ночью – сам признавался – видит сны только про то, как режет. Я просто привык к нему и рад, когда он заходит. Первые минуты, по крайней мере.
– Как тебе моя невеста? – не утерпел я в прихожей, провожая его.
– Точно у такой я позавчера оттяпал обе конечности. Задние! – хохотнул он, согнувшись и пытаясь завязать шнурок на ботинке. – Торопилась на поезд, ехать к жениху, не успевала, к вагону прицепилась и сорвалась. Тебе смешно? – прошипел он вдруг свирепым шепотом, разогнувшись и притиснув меня к стенке. – Смешно?!
– Вовсе нет.
– А мне смешно. Потому что красавице – не жить. Гангрена будет. Никуда не денется!
И ушел, так, кажется, и не сумев завязать шнурки.
Однако что-то веселенький у меня получается рассказ…
Но вот – подлец-компаньон Станислав Морошко, Стасик. С ним никогда ничего не случалось. Или он так держит марку. По крайней мере, я ничего не слышал. Родители живы-здоровы, а заодно и бабка девяноста трех лет, жена – известный в городе адвокат, дочь в четырнадцать лет знает три языка и уж в Америке побывала, сын в математическом колледже учится, я как-то говорил с ним – способности поразительные, он уже сейчас знает больше меня, а я не все еще растерял из своих университетских знаний.
Стасик может и выпить – но никогда не мучается с похмелья. Стасик может и роман завести – и ни разу его не заподозрила жена, ни разу не хворал от любовных последствий. Впрочем, роман – деликатно сказано. Он, всегда аккуратно одетый, имеющий своего мастера в парикмахерской, своего закройщика в ателье, своего массажиста в сауне, своего спарринг-тренера на теннисном корте и т.п., амурные приключения обожает с душком – и даже иногда припахивает криминалом: когда ему находят, например, пятнадцатилетнюю девочку, слегка лишь испорченную, едва початую, как он выражается.
– Статик, не понимаю, – смеялся я. – Твоей же дочери тоже скоро пятнадцать. Как ты можешь! Я бы если представил, что и мою дочь могут…
– Я в газете читал, – хладнокровно ответил Стасик, – что одна девочка тринадцати лет влюбилась – не в отца, правда, в отчима. И домогалась его. И домоглась.
– Ах ты, гнусь. Ты бы и дочь мог бы! Ведь смог бы?
– У нас очень примитивные об этом понятия, – косвенно ответил Стасик, пахнущий дорогим одеколоном и гладко выбритый, а я подумал: ведь смог бы, зараза!
Хотя он и колоритен, но по-человечески мало мне интересен.
Он, как я уже говорил, компаньон, мы с ним участвуем деньгами и хлопотами в одном деле. И он, и я могли бы все взять в одни руки, но понимаем, что тогда и ответственность – на одного, и спрос – с одного, и опасность вся – одному достанется. Лучше уж при случае кивать друг на друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Ну, может, не так красиво и умно сказал, но примерно так. И пошел себе в ванную. Мылся тщательно – и вышел из ванной Адамом, даже полотенца вместо фигового листка не использовал.
Она и впрямь постелила и лежала уже под простыней – и на мою наготу посмотрела спокойно, изучающе, как и положено опытной любительнице. Совершенно спокойно я улегся рядом. Совершенно спокойно целовал ее долго и обстоятельно. Я не позволял даже отдаленно приблизиться мысли, что у меня не получится. Она, впрочем, была тоже спокойна, почти деловита (не впервой!), – и меня это еще больше успокаивало. Совершенно спокойно произвел я серию ласк и совершенно спокойно приступил к делу. А потом обнаружил то же, что и в случае с Ниной.
«Я так боялась, – сказала девица. – Я давно думала: вот бы с тобой… Потому что остальные олухи. Я так боялась. А ты так все… Спасибо тебе».
Потом я довольно долго с нею распутывался. И, конечно, не признался ей, что она у меня была первой, и она до сих пор уверена, что порушил ее девичество опытнейший и искуснейший донжуанище.
Нина, выслушав это, не засмеялась почему-то, а задумалась.
– В чем дело? Тебе неприятно было это слушать?
– Да нет… Просто я всегда много думала об этом. Одна из самых страшных и сложных человеческих загадок. И то, как люди себя ведут, и что бывает из-за этого… Вечные вопросы.
– Вся природа на этом замешана.
– У людей – особенное. Они и напридумывали много, и вообще, у них мозги. Из-за мозгов-то все катавасии. Я когда совсем маленькой была, уже понимала, как это происходит. И думала: что ж такого, если все этого хотят? Подошел, сказал, получил отказ или наоборот, вот и все. В древности, быть может, так и было. Я думала даже: зачем природа так устроила? Почему для этого недостаточно, например, простого рукопожатия? Ну, не мимоходом, а – минуту. Пожали руки, сцепили пальцы, получили каждый свое удовольствие – разошлись. Сколько проблем бы разрешилось!
– Любви бы не было, – сказал я глубокомысленно.
Она подумала и согласилась.
Я гордился ею.
Я показывал ее друзьям и знакомым, как тщеславный студент, которого полюбила вдруг известная раскрасавица актриса.
Не в свет выводил, какой, к черту, в дельцовской среде свет; собезьянничали, сучьи хвостики, у тех, о ком десять лет назад анекдоты сочиняли. Те же охотничьи домики, те же сауны, те же пьяножратвенные оргии «на природе» – или в ресторан закатиться, где голое варьете и где девки на шеях виснут, потея. Я заметил: у многих женщин запах денег вообще вызывает повышенную потливость.
Я показывал ее дома (но она еще не жила у меня, я не хотел этого до свадьбы), приглашая кого-нибудь посидеть, поболтать. Я показывал ее однокласснику Леше Хворостову. Он, как и майор Петров, сочинял стихи, я ничего не понимал в них и честно говорил ему об этом. Он не обижался: другие тоже не понимают. Он сочинял для себя, но однажды решился и послал в Москву, в толстый литературный журнал. Выждал, скрежеща самолюбиво зубами, три месяца и только после этого позвонил с вопросом: читали ли, мол, мои стихи? А вы сами-то их читали? – ответила какая-то неведомая редакторша. С тех пор Алеша никуда ничего не посылал, занимался тем, что – жил. Когда бы я его ни спросил о работе, он досадливо махал рукой: «А-а-а!» – и переходил к разговору о Шиллере, о славе, о любви… Алеша, конечно, пил – и пил запойно. То неделями ни в рот каплей, то ударяется в загул тихий, анемичный, просто пьет и лежит, лежит и пьет. Неделю, полторы, две. Потом начинает «выходить» – с муками, с бессонницей, с тоской. Однажды в пике запоя он добрел до меня спросить денег.
«Без отдачи, конечно. Ты ж видишь, я в штопоре, – и у меня ни стыда, ни совести. Даже желания подохнуть нет».
Но вид у него был подыхающий, и я вызвал бригаду прекращения запоя, объявления о таких услугах все чаще мелькали в газетах. Молодой врач и ассистентка сунули ему горстъ таблеток, поставили систему.
«Принесите банку, он захочет сейчас в туалет», – сказал врач.
Я принес банку. Алеша захотел, но не мог.
«Лежа не можете?» – спросил врач. Алеша отрицательно покачал головой.
«Стесняется», – сказал я. Алеша кивнул. Ассистентка вышла.
«И нас стесняется», – сказал я. Алеша кивнул. Мы вышли и зашли через минуты три-четыре. Банка была пустой.
«В чем дело?» – раздраженно спросил врач.
«Стесняюсь».
«Кого?!»
«Себя. Только в туалет».
«Ну, тогда терпите, если сможете. Отведем вас потом. Хотя лежать бы надо».
Но Алеша не вытерпел. Он заснул под системой и во сне сумел сделать то, о чем его бесплодно просили.
С тех пор довольно регулярно на излете запоя он появлялся у меня, я вызывал бригаду и платил раз от раза все больше (в мае 94-го – 70 тысяч).
Но вот он уже довольно долго – почти месяц – держался крепко и поговаривал даже, не завязать ли совсем, и я пригласил его в гости.
Ну, посидели, попили чайку, Алеша оживился, был говорлив, насмешлив, остроумен – внятно, едко, не то что в стихах. Он, чего с ним сроду не бывало, даже свои стихи стал читать вслух.
– Вы, конечно, не поняли? – спросил он Нину.
– Самое странное, что, кажется, поняла! – ответила моя умница.
– Что ж вы поняли?
– Ну… Стихи не перескажешь, особенно ваши, они же не на уровне смысла, но я попробую рассказать о своих ощущениях. – И она что-то говорила (я слушал голос – не вникая), плавно поводя руками, то грустя мимолетно, то смеясь, то морща лоб в раздумье. Говорила долго.
– Этого не может быть, – сказал Алеша. – Вы все поняли. Именно об этом я писал. Вы поняли даже то, о чем я только смутно догадывался. А еще?
И он еще читал стихи, а она опять говорила, и он еще читал…
Потом она пошла принять душ.
– Время, между прочим, позднее, – сказал я Алеше.
– Сволочь ты, – задумчиво сказал Алеша. – Отдай ее мне. Она первая меня поняла. Она влюбилась в мои стихи. А потом влюбится и в меня. У тебя их было… И будет… А у меня шанс. Я как раз завязываю… Навсегда… И вдруг она… Это судьба… А ты?.. Тебе ни к чему… Только тело… Найдешь еще… А мне душу…
Он говорил ритмически, раскачиваясь на стуле, обхватив руками коленки.
– Ты стихами, что ль? – спросил я.
– Отдай.
– Брат, ты же меня знаешь, я не из таких. Женщин не меняю, не продаю, не покупаю. Да и не в этом дело. У нас свадьба через две недели. Не приглашаю, потому что решили без всякого шумства. Получаем документы – и в свадебное путешествие.
– Сволочь. Я тебя ненавидеть буду.
– Ты вроде, кроме чая, ничего не пил.
– Не проблема. Через полчаса я буду пьян. Я буду пить, пока не сдохну. Ты сволочь.
– Откачаем, не впервой!
– Ты меня больше не увидишь. Зачем она тебе, сволочь?
– Я ее люблю, – сказал я с радостью оттого, что говорю правду, что хочу говорить это Алеше, задушевному моему дружку.
– Ты знаешь, я спокойно относился к твоим подлым коммерческим занятиям, – сказал Алеша. – Я беспринципен, как и полагается всякому настоящему поэту. В таких вопросах, по крайней мере. Но тут… Тут что-то не то. Ты ее любить не можешь. Она – да, такие почему-то именно в говнюков и влюбляются. Как друг тебе говорю. Но ты – не можешь. Как друг говорю.
– Могу, Алеша, – сказал я и улыбнулся, глянув в ночное окно.
Тогда Алеша встал, обнял меня, словно уже налакался до стадии сентиментальности, и сказал:
– Я не уйду в запой. Люби ее. Я буду приходить в гости. Откровенно буду на нее смотреть – это учти. На улице подкарауливать. Ждать – неизвестно чего. Может, дай бог, тебя пристрелят.
Нина вышла из ванной. Алеша, скосив голову и не глядя на нее, – мимо, к двери, скорей, скорей.
Забегая вперед: он все-таки ударился в запой. На десятый день ему стало плохо, и он по привычке приполз ко мне. Но увидел Нину, вспомнил, что она существует как реальность, а не как его поэтический бред, и хотел сбежать. Я еле удержал его, вызвал врачей. Откачали. Но почти тут же он – я полагаю, совершенно сознательно, – ушел в запой второй. Неделю готовился к нему: ходил и занимал деньги – понемногу. Понемногу давали, привычно не надеясь на возврат. Собрав определенную сумму, накупил дешевой водки, залег в своей холостяцкой квартире, пил неделю, две. Потом родители, жившие неподалеку и навещавшие его ежедневно и впустую стучавшие в дверь, обеспокоенные, стали опрашивать соседей, те сообщили, что видели его каждый вечер на балконе провожающим солнце – в стельку пьяного и иногда плачущего. А вот последние дня три он на балконе уже не появлялся. Родители вызвали врачей и милицию, взломали дверь. Алеша лежал у двери с вытянутыми руками. По каким-то там приметам милиция определила, что последние минуты своей жизни Алеша полз. Спиртного же в квартире не было – ни капли. Выпил он за две недели тридцать бутылок водки, то есть чуть больше двух бутылок в день.
Но это было после.
О чем я говорил?
Да, о том, как показывал Нину друзьям и знакомым. Впрочем, на Алеше друзья кончились. Остались знакомые.
Врач Саша Чикулаев, пьющий, как и Алеша, но умеренно, хотя и постоянно, пришел, толковал довольно занудно о своей постылой работе в больнице, в отделении травматологии.
– Надоело. Режу и режу. И все равно – гангрена. Маресьеву пилили ржавой пилой – встал на ноги, то есть на протезы. А эти – не хотят выздоравливать. Я ему ступню, а гангрена – выше. Я по колено – а она выше.
– А вы бы сразу по пах, – сказала Нина, которая в эти дни не понимала, что где-то могут быть несчастья.
– Без толку, – даже не глянул на нее Чикулаев (он вообще словно не замечал ее). – Я по пах – а гангрена в кишки! И вот человек – самовар. Без рук, без ног. А родственники суют деньги. Чтоб хоть такой, но жил! А зачем мне деньги за самовар? Борзыми щенками вот не дают – жаль! Хотя лучше – гончими.
У Чикулаева страсть – охота с гончими. На этой страсти он сошелся кое с кем из городской верхушки и мог бы давно уйти на более спокойное место, главврачом, например, в пригородный лесной профилакторий. Но он умен, он понимает, что сопьется там. Здесь же работа не позволит. Надо резать. И чтобы руки не тряслись. Он привык резать, он умеет это делать, он один из лучших хирургов города. Но характер несносный, орет на больных и персонал. Мне он доставал иногда таблеточки: транквилизаторы, антидепрессанты. Было дело, я крепко на них сидел. Было – прошло. Чикулаев, конечно, скучен. Он хирург и на работе, и дома, и в компании, и ночью – сам признавался – видит сны только про то, как режет. Я просто привык к нему и рад, когда он заходит. Первые минуты, по крайней мере.
– Как тебе моя невеста? – не утерпел я в прихожей, провожая его.
– Точно у такой я позавчера оттяпал обе конечности. Задние! – хохотнул он, согнувшись и пытаясь завязать шнурок на ботинке. – Торопилась на поезд, ехать к жениху, не успевала, к вагону прицепилась и сорвалась. Тебе смешно? – прошипел он вдруг свирепым шепотом, разогнувшись и притиснув меня к стенке. – Смешно?!
– Вовсе нет.
– А мне смешно. Потому что красавице – не жить. Гангрена будет. Никуда не денется!
И ушел, так, кажется, и не сумев завязать шнурки.
Однако что-то веселенький у меня получается рассказ…
Но вот – подлец-компаньон Станислав Морошко, Стасик. С ним никогда ничего не случалось. Или он так держит марку. По крайней мере, я ничего не слышал. Родители живы-здоровы, а заодно и бабка девяноста трех лет, жена – известный в городе адвокат, дочь в четырнадцать лет знает три языка и уж в Америке побывала, сын в математическом колледже учится, я как-то говорил с ним – способности поразительные, он уже сейчас знает больше меня, а я не все еще растерял из своих университетских знаний.
Стасик может и выпить – но никогда не мучается с похмелья. Стасик может и роман завести – и ни разу его не заподозрила жена, ни разу не хворал от любовных последствий. Впрочем, роман – деликатно сказано. Он, всегда аккуратно одетый, имеющий своего мастера в парикмахерской, своего закройщика в ателье, своего массажиста в сауне, своего спарринг-тренера на теннисном корте и т.п., амурные приключения обожает с душком – и даже иногда припахивает криминалом: когда ему находят, например, пятнадцатилетнюю девочку, слегка лишь испорченную, едва початую, как он выражается.
– Статик, не понимаю, – смеялся я. – Твоей же дочери тоже скоро пятнадцать. Как ты можешь! Я бы если представил, что и мою дочь могут…
– Я в газете читал, – хладнокровно ответил Стасик, – что одна девочка тринадцати лет влюбилась – не в отца, правда, в отчима. И домогалась его. И домоглась.
– Ах ты, гнусь. Ты бы и дочь мог бы! Ведь смог бы?
– У нас очень примитивные об этом понятия, – косвенно ответил Стасик, пахнущий дорогим одеколоном и гладко выбритый, а я подумал: ведь смог бы, зараза!
Хотя он и колоритен, но по-человечески мало мне интересен.
Он, как я уже говорил, компаньон, мы с ним участвуем деньгами и хлопотами в одном деле. И он, и я могли бы все взять в одни руки, но понимаем, что тогда и ответственность – на одного, и спрос – с одного, и опасность вся – одному достанется. Лучше уж при случае кивать друг на друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13