Комната была
окончательно загублена: стены обезображены цепочками круглых дыр, повсюду
обнажены деревянные остовы штукатурки. Дощатые перегородки разнесены в
щепы. На полу валялись срезанные пулями пучки трав вперемешку с пустыми
гильзами. Духов больше видно не было, зато в комнате столбом стояла белая
известковая пыль, которая забивалась в нос и в рот, отчего хотелось
кашлять и чихать, чихать и кашлять. Сам громила, с выпученными глазами и
обслюнявленной бородой, трясущейся рукой пытался вырвать из кармана штанов
что-то тяжелое и продолговатое.
- Брось! Брось, дура, убью! - не помня себя от страха, завопил Хлыщ,
пятясь назад и выставляя перед собой парабеллум, ствол которого выписывал
немыслимые кривые.
И было чего испугаться: громила выволок из штанов винтовочную
гранату. Ни на кого не обращая внимания, он с треском всадил гранату в
короткий, широкий ствол и схватился волосатой рукой за вторую рукоятку.
Глаза у него при этом были пусты, как писсуары.
И тогда Хлыщ не выдержал. Парабеллум в его руке задергался - один за
другим грохнули четыре пистолетных выстрела. Громила невольно отступил
назад, в его лице выразилось детское недоумение, а на желтой майке
проступили красные пятна, быстро слившиеся в одно большое пятно.
Ощерившись, Хлыщ, смотрел, как вываливается из его лап автомат и как
сам он медленно оседает на пол. А потом Хлыщ повернулся ко мне. Он был
страшен. Волосы у него были белые, должно быть, от меловой пыли, по щекам
текли слезы, а на джинсиках расплывалось темное пятно. Его глаза... не
хотел бы я еще раз увидеть такие глаза.
Он вытянул руку с парабеллумом в мою сторону, но он не успел. Я уже
был готов нанести Хлыщу последний удар. Пока он разбирался со своим
свихнувшимся дружком, я тоже не терял времени даром. Прежде всего я
освободился от наручников. Для этого мне нужно было всего лишь тряхнуть
руками, чтобы трава Разрыв вылетела из пуговичных щелей. Едва она
коснулась стали, как ее разорвало сразу в нескольких местах, и наручники с
бряцаньем упали на пол. После этого я с величайшей осторожностью вытащил
из кармана брюк завернутую в носовой платок траву Саву. Отвернувшись
влево, я отвел руку с травой Савой далеко вправо. От одной мысли о том,
что я могу случайно взглянуть на нее, меня начинало подташнивать.
Повернувшись ко мне, чтобы убить меня, Хлыщ увидел траву Саву. Он
забыл о том, что хотел убить меня. Он, не отрывая глаз, смотрел на траву
Саву, зажатую в моей правой руке, и при этом лицо его претерпевало
странные и страшные метаморфозы. Оно потеряло всякую осмысленность, как у
грудного младенца. Нижняя губа отвисла и заблестела от пролившихся слюней.
Глаза начали косить, пока не сошлись в одну точку. Парабеллум тяжело
ударился о половицы, выскользнув из его ослабевших пальцев. Глупо
улыбаясь, Хлыщ протянул руки к траве Саве. Я отбросил ее подальше от себя,
и он неловко, как завороженный, пошел за ней, продолжая улыбаться и
пускать слюни.
Я почувствовал к нему жалость. Я был измучен и разбит. Травяной хмель
повыветрился из головы, похмелье было тяжелым. Мне уже не хотелось
смеяться и пузыриться, как шампанское. Травы больше не говорили со мной, а
то, что они сделали с этой троицей, показалось мне ужасным. Надо было
убираться отсюда как можно скорее. Подхватив со стола спички, которыми я
подпалял траву Колюку, обкуривая револьвер (мне так и не пришлось вытащить
его из ящика), я прошел между трупами громилы и Дылды и выскочил из
комнаты в темное, прохладное крыльцо. Хлыщ плакал и смеялся у меня за
спиной.
Я залил керосином из полупустой канистры деревянное крыльцо и поджег
его. От крыльца пламя переметнется на дощатый пол и на крышу... Сухие
доски весело затрещали. Хлыщ плакал и смеялся за дверью.
Нестерпимый жар выгнал меня с крыльца в черноту и прохладу ночи. По
всей деревне надрывно лаяли собаки, встревоженные пальбой; в некоторых
домах загорался свет, но не электрический, а керосинки или свечи, словно
хозяева боялись привлечь к себе внимание. Я сел в машину и осторожно
выпятился со двора на колдобистую деревенскую дорогу. Над крышей старого
дедова дома поднимался густой сероватый дым, но в комнату огонь еще не
проник: я бы заметил через окна.
Там, в комнате, плакал и смеялся Хлыщ, смеялся и плакал. И
единственными свидетелями этого, безгласными и недвижными, были те, что
погубили его, а теперь должны были разделить с ним его страшную участь.
Впрочем, сейчас это меня мало волновало. У меня еще было три дела
этой ночью. Сначала в гараж - за Янкой. Потом домой за вещами - и
убираться из города к чертовой матери. Но по пути не забыть завернуть к
Виктору. Нет, я вовсе не собирался убивать его. Больше мне никого не
хотелось убивать. Я даже будить его не стану. Просто положу кое-что в
почтовый ящик. Что именно? Так, ничего, пустячок... Травку... Маленькую
такую травку, Песье дерьмо называется. Кто притронется к этой траве голыми
руками, тот до самой смерти ни в чем не будет знать удачи: самые преданные
женщины бросят его в одночасье, а деньги... даже большие деньги... даже
если это сорок тысяч зеленых... Хотел бы я знать, как Виктор сумеет
лишиться сорока тысяч зеленых в один вечер?
1 2 3
окончательно загублена: стены обезображены цепочками круглых дыр, повсюду
обнажены деревянные остовы штукатурки. Дощатые перегородки разнесены в
щепы. На полу валялись срезанные пулями пучки трав вперемешку с пустыми
гильзами. Духов больше видно не было, зато в комнате столбом стояла белая
известковая пыль, которая забивалась в нос и в рот, отчего хотелось
кашлять и чихать, чихать и кашлять. Сам громила, с выпученными глазами и
обслюнявленной бородой, трясущейся рукой пытался вырвать из кармана штанов
что-то тяжелое и продолговатое.
- Брось! Брось, дура, убью! - не помня себя от страха, завопил Хлыщ,
пятясь назад и выставляя перед собой парабеллум, ствол которого выписывал
немыслимые кривые.
И было чего испугаться: громила выволок из штанов винтовочную
гранату. Ни на кого не обращая внимания, он с треском всадил гранату в
короткий, широкий ствол и схватился волосатой рукой за вторую рукоятку.
Глаза у него при этом были пусты, как писсуары.
И тогда Хлыщ не выдержал. Парабеллум в его руке задергался - один за
другим грохнули четыре пистолетных выстрела. Громила невольно отступил
назад, в его лице выразилось детское недоумение, а на желтой майке
проступили красные пятна, быстро слившиеся в одно большое пятно.
Ощерившись, Хлыщ, смотрел, как вываливается из его лап автомат и как
сам он медленно оседает на пол. А потом Хлыщ повернулся ко мне. Он был
страшен. Волосы у него были белые, должно быть, от меловой пыли, по щекам
текли слезы, а на джинсиках расплывалось темное пятно. Его глаза... не
хотел бы я еще раз увидеть такие глаза.
Он вытянул руку с парабеллумом в мою сторону, но он не успел. Я уже
был готов нанести Хлыщу последний удар. Пока он разбирался со своим
свихнувшимся дружком, я тоже не терял времени даром. Прежде всего я
освободился от наручников. Для этого мне нужно было всего лишь тряхнуть
руками, чтобы трава Разрыв вылетела из пуговичных щелей. Едва она
коснулась стали, как ее разорвало сразу в нескольких местах, и наручники с
бряцаньем упали на пол. После этого я с величайшей осторожностью вытащил
из кармана брюк завернутую в носовой платок траву Саву. Отвернувшись
влево, я отвел руку с травой Савой далеко вправо. От одной мысли о том,
что я могу случайно взглянуть на нее, меня начинало подташнивать.
Повернувшись ко мне, чтобы убить меня, Хлыщ увидел траву Саву. Он
забыл о том, что хотел убить меня. Он, не отрывая глаз, смотрел на траву
Саву, зажатую в моей правой руке, и при этом лицо его претерпевало
странные и страшные метаморфозы. Оно потеряло всякую осмысленность, как у
грудного младенца. Нижняя губа отвисла и заблестела от пролившихся слюней.
Глаза начали косить, пока не сошлись в одну точку. Парабеллум тяжело
ударился о половицы, выскользнув из его ослабевших пальцев. Глупо
улыбаясь, Хлыщ протянул руки к траве Саве. Я отбросил ее подальше от себя,
и он неловко, как завороженный, пошел за ней, продолжая улыбаться и
пускать слюни.
Я почувствовал к нему жалость. Я был измучен и разбит. Травяной хмель
повыветрился из головы, похмелье было тяжелым. Мне уже не хотелось
смеяться и пузыриться, как шампанское. Травы больше не говорили со мной, а
то, что они сделали с этой троицей, показалось мне ужасным. Надо было
убираться отсюда как можно скорее. Подхватив со стола спички, которыми я
подпалял траву Колюку, обкуривая револьвер (мне так и не пришлось вытащить
его из ящика), я прошел между трупами громилы и Дылды и выскочил из
комнаты в темное, прохладное крыльцо. Хлыщ плакал и смеялся у меня за
спиной.
Я залил керосином из полупустой канистры деревянное крыльцо и поджег
его. От крыльца пламя переметнется на дощатый пол и на крышу... Сухие
доски весело затрещали. Хлыщ плакал и смеялся за дверью.
Нестерпимый жар выгнал меня с крыльца в черноту и прохладу ночи. По
всей деревне надрывно лаяли собаки, встревоженные пальбой; в некоторых
домах загорался свет, но не электрический, а керосинки или свечи, словно
хозяева боялись привлечь к себе внимание. Я сел в машину и осторожно
выпятился со двора на колдобистую деревенскую дорогу. Над крышей старого
дедова дома поднимался густой сероватый дым, но в комнату огонь еще не
проник: я бы заметил через окна.
Там, в комнате, плакал и смеялся Хлыщ, смеялся и плакал. И
единственными свидетелями этого, безгласными и недвижными, были те, что
погубили его, а теперь должны были разделить с ним его страшную участь.
Впрочем, сейчас это меня мало волновало. У меня еще было три дела
этой ночью. Сначала в гараж - за Янкой. Потом домой за вещами - и
убираться из города к чертовой матери. Но по пути не забыть завернуть к
Виктору. Нет, я вовсе не собирался убивать его. Больше мне никого не
хотелось убивать. Я даже будить его не стану. Просто положу кое-что в
почтовый ящик. Что именно? Так, ничего, пустячок... Травку... Маленькую
такую травку, Песье дерьмо называется. Кто притронется к этой траве голыми
руками, тот до самой смерти ни в чем не будет знать удачи: самые преданные
женщины бросят его в одночасье, а деньги... даже большие деньги... даже
если это сорок тысяч зеленых... Хотел бы я знать, как Виктор сумеет
лишиться сорока тысяч зеленых в один вечер?
1 2 3