там, что ни выдет, бывало, все-таки больше не к ней, а ко всем скитам сообща относят, ну, а теперь она действует сама собой, и у всех, значит, персонально на виду. Я даже думаю, ваше высокоблагородие, что со временем из нее отличный полицейский сыщик выдет. Этих примеров видали по нашему месту очень довольно, потому как и народишко этот дрянной, и дозволь ты ему только свои барыши наблюдать, так он, пожалуй, и Христа-то продать готов, не токма что своего брата, – самые то есть алтынники. Скажу к слову хошь про себя. Познакомился я этта с матерью Варсонофией – тоже преехидная баба и в скитах большим почтеньем пользовалась. Было как-то у меня до нее небольшое дело касательно совращения, только очень уж она ловка, на мякину никак не подденешь. Вот-с я и надумал: если нельзя ее по-християнски облупить, так, по крайности, хошь бы на будущее время от нее польза была. Окончивши спросы, подхожу это к ней.
– А что, – говорю, – мать, ведь мы с тобой, кажется, друг дружку понимать можем?
– Можем, – говорит.
– Тебе, мол, будет, чаи, сподручнее, как ни от кого в твоей промышленности помешательства не будет?
– Это точно, что сподручнее.
– Ну, а мне, – говорю, – сподручнее, коли у меня по вашей части делов больше будет… Понимаешь?
– Понимаю, – говорит, – только уж не будет ли это оченно зазорно, да и другие-то чтоб не заприметили, что ты будто одну меня в покое оставляешь?
– На этот счет, – говорю, – будь без сумнения, потому что мы и у тебя примерные тревоги делать будем… ладно, что ли?
– Право, – говорит, – не знаю: как-то уж оченно оно зазорно будет…
А через два дня и дала, сударь, знать, что у них на селе у такого-то мужичка «странник» остановился…
Вот-с эта же самая Варсонофия уведомила меня месяца с два тому назад, что к Мавре Кузьмовне какой-то купчина московский участил ездить и что свиданья у них бывают на дому у ней, Варсонофии, в селе версты за три отсюда. Хорошо-с. Дал я им время снюхаться, войти, так сказать, во вкус, да, выбравши этак ночку потемнее, и отправился самолично в это самое село. Верьте совести, ваше высокоблагородие, что собственными ногами весь вояж сделал, даром что дело было зимнее. И чего я, сударь, шомши дорогой, не передумал! Первое дело, что никто ей этой Варсонофии, в душу не лазил: стало быть, дело возможное, что она и продаст; второе дело, что весь я, как есть, в одном нагольном тулупишке, и хоша взял с собою пистолет, однако употребить его невозможно, потому как убийство совершать законом запрещается, а я не токмо что на каторгу, а и на покаянье идти не желаю; третье дело, стало быть, думаю, они меня, примерно, как тухлое яйцо раздавить там могут вгорячах-то… Однако, перекрестившись, не назад, а вперед-с пошел. А там у Варсонофии мне и местечко такое было приуготовлено, около печки, так, чтобы только стать было можно, а дышать уж как бог помилует. Одних тараканов, ваше высокоблагородие, такое там множество увидел, что даже удивительно, как они живого меня не съели. Часов этак, по-нашему, около одиннадцати приходит это купец, а следом за ним и Мавра Кузьмовна и еще человек с ней, этот самый Михеич, которого вы видеть изволили.
– А не знаете ли вы, как купца звали? – спросил я.
– По фамилии не могу знать-с, а величали его тут Михаилом Трофимычем. (Скажу здесь мимоходом, что я доискивался некоего Михаила Трофимыча Тебенькова, который, давши, по сношению моему с NN полицией, недостаточное показание, неизвестно куда потом скрылся. Можно себе представить мое радостное изумление при словах Маслобойникова.)
– Продолжайте, продолжайте, – сказал я Маслобойникову.
– Только пришли они это, поздоровались.
– Ну вот, – говорит Мавра Кузьмовна, – и еще новобранца привела, и в грамоте доволен, и с книгами обращение иметь может, и по крюкам знает, и демественному обучался [77] – молодец на все руки: какого еще к черту попа желать надоть!
– В семинарии до реторики досягал, – вступился тут Михеич, – и если бы не воля родителей, которые уже в престарелых летах обретаются, то вероятия достойно, что был бы теперь человек…
– Да чем же ты и теперь не человек, братец? – сказал купец, – во всех статьях…
– Это точно, что человек, но не смею скрыть пред лицом столь почтенной особы, что имею единую слабость…
– Водку, что ли, пить любишь?
– Справедливо сказать изволили… Но ныне, будучи просвещен истинным светом и насыщен паче меда словесами моей благодетельницы Мавры Кузьмовны, желаю вступить под ваше высокое покровительство… Ибо не имею я пристанища, где приклонить главу мою, и бос и наг, влачу свое существование где ночь, где день, а более в питейных домах, где, в качестве свидетеля, снискиваю себе малую мзду.
– А как же насчет водки-то, молодец? – спросил купец, – ведь это малодушество, чай, бросить придется?
– Об этом предмете у нас с моей благодетельницей такой уговор был: чтоб быть мне в течение шести недель всем довольну, на ихнем коште, да и в водке б отказу мне не было, потому как, имея в предмете столь великий подвиг, я и в силах своих должен укреплен быть.
– Да ты уж и нынче, кажется, на ногах-то не больно тверд, молодец?
– По милости благодетельницы, точно что горло будто промочил маленько…
– Да заодно и сам уж промок, – прибавила весело Мавра Кузьмовна, – так вот, отцы вы наши, как я об нашем деле радею, каких вам слуг добываю, что из-за рюмки сивухи, а уж не из чего другого, рад жизнь потерять.
– Это точно, что готов по первому повелению… да вот, отцы вы наши, денег бы триста рублей надо…
– Уж и триста! вот мать Магдалина (Мавра Кузьмовна) по двугривенничку выдавать будет.
– Нет уж, честной господин, по двугривенничку обидно будет.
– Так ты говори дело, а то триста рублей!..
И условились они тут на полтораста рублей: половину вперед отдать, а половину по совершении.
– А вы еще ладите, чтоб быть здесь архиерею, – сказала Кузьмовна, – мать Варсонофия! своди-тко молодца-то в светелку, а мы здесь втроем по душе потолкуем.
Михеича действительно увели, и остались они втроем. Тут я всего, ваше высокоблагородие, наслушался, да и об архиерее-то, признаться, впервой узнал. Знал я, что они, с позволения сказать, развратники, ну, а этого и во сне не чаял. И кто ж архиерей-то! Андрюшка Прорвин, здешний, ваше высокоблагородие, мещанин, по питейной части служил, и сколько даже раз я его за мошенничества стегал, а у них вот пастырь-с! Даже смеху достойно, как они очки-то втирают!
– Позвольте, однако ж, – прервал я, – по какой же причине они выбрали себе такого бездельника? неужели у них получше людей нет?
– Как не быть-с! вот хоть бы здесь купец есть, Иван Мелентьев прозывается, – ну, этот точно что человек, однако, видно, ему не рука – по той причине, что этому архиерею, будь он хошь семи пядей во лбу, годик, много два поцарствовать, а потом, известно, в тюрьме же гнить придется. Да и для них-то самих, пожалуй, через два-то года корысть в нем не велика, потому как он свою пакость уже исполнит, попов им наставит, так они и сами его хошь с руками выдадут. Никто хороший-то на такой карьер и не соблазняется. Только вот-с купец-от, объявивши Мавре Кузьмовне, что такого-то они архиерея для себя добыли, все, знаете, настаивает, чтоб жить ему в здешнем месте.
– Здесь, – говорит, – нашего християнства вся колыбель состоит, так и пастырю быть тут пригоже.
Ну, а Кузьмовна тоже свой расчет в голове держит: "Не дело, говорит, вы, отцы, затеваете".
– Помилуйте, матушка Мавра Кузьмовна, да почему же вам теперича этот сюжет поперек стал-с?
– А потому поперек, что для нас, старинных ваших радетелей, этак-ту, пожалуй, и обидно будет.
– Почему ж обидно-с? Будьте удостоверены, матушка, что мы насчет содержаниев не постоим-с, потому как мы собственно для християнства тут рассуждение имеем и оченно хорошо понимаем, какие ваши в этом предмете заслуги состоят.
– Вы вот тамотка все насчет християнства заботу имеете. А ты сперва расскажи, чем оно теперь-то, по-твоему, не хорошо, християнство-то?
– Да как же-с, матушка! известно, овцы без «просвещения» ходят-с, оно даже и со стороны зазорно!
– А какого им ляду «просвещения»! ты вот говоришь «просвещение», а они, пожалуй, и приобыкли без "просвещения"-то, так им оно поди и за ересь еще покажется.
– Помилуйте, как же это возможно? Да уж одно то во внимание примите, что служба какая будет! На одни украшения сколько тысяч пошло-с, лепирии золотые, и все одно к одному-с…
– Так-то так… ну, и пущай к нам в побывку ездит: это точно, что худого тут нет. Только оставаться ему здесь не след, и вот тебе мое последнее слово, что не бывать этому, какова я на этом месте жива состою.
– Да в чем же вы сомневаться изволите, Мавра Кузьмовна?
– Господи! жили-жили, радели-радели, и ну-тка, ступай теперь вон, говорят! да вы, отцы, жирны, что ли, уж больно стали, что там обесились! Теперича хоть и я: стара-стара, а все же утроба, чай, есть просит! я ведь, почтенный, уж не молоденькая постничать-то! А то, поди-тка, Андрюшке свое место уступи! ведь известно, не станет он задаром буркулами-то вертеть, почнет тоже к себе народ залучать, так мы-то при чем будем?
Стал было он ее еще уговаривать, однако старуха укрепилась. Сколь ни говорил, обещал даже капитал в ланбарт положить, ничем не пронял. Твердит себе одно: "Не хочу да не хочу!" – "Я, говорит, не за тем век изжила, чтоб под конец жизни в панёвщицы произойти; мне, говорит, окромя твоего капиталу, тоже величанье лестно, а какой же я буду человек за твоим за Андрюшкой? – просто последний человек!" На том и порешили, что быть в здешнем месте Андрюшке только наездом и ни во что, без согласия Мавры Кузьмовны, не вступаться. И диво бы они так не решили: купец-от знал, что эта ехидная Маврушка такую власть над этой яичницей имеет, что стоит ей только слово в народ кинуть, так, пожалуй, и Андрюшку-то в колья примут-с.
Тут я узнал, что должен он быть сюда через шесть недель и что к этому времени Мавра Кузьмовна и людей таких должна приискать, чтобы грамотны были… Верьте бегу, ваше высокоблагородие, что, когда они ушли, я в силу великую отдохнуть даже мог. Прибежал домой и в ту ж минуту послал секретно за Михеичем; привели мне его, что называется, мертвецки.
– А что, – говорю, – рыло ты пьяное, тоже в попы хочешь?
Как ни был он пьян, однако тут отрезвел и уставал на меня сонные глаза.
– Ну, – говорю, – у меня цыц! пей и блажи сколько душе угодно, а из-под моей власти не выходить! слышишь! Как выдет у вас что-нибудь новенькое, а пуще всего даст свой дух Андрюшка – живым манером ко мне!
Пал он мне, сударь, в ноги и поклялся родителями обо всем мне весть подавать. И точно-с, с этих пор кажную ночь я уж знаю, об чем у них днем сюжет был… должен быть он здесь, то есть Андрюшка-с, по моему расчету, не завтра, так послезавтрева к ночи беспременно-с.
И диковинное это дело, ваше высокоблагородие! человек я, кажется, к этим делам приобыкший, всякого, что называется, пороху нанюхался, даже самые побои принимал, а теперь вот словно новичок какой, весь кураж потерял-с. В груди будто теснота, спину ломит, даже губы сохнут-с… И чем ближе подступает время, тем все больше и больше будто естество в тебе все вверх поднимается. Точно те времена воротились, как, бывало, около Глафиры Николавниной юпки прохаживался. Ходишь, знаете, бывало, заденешь только, так словно озноб всего прошибет… Даже во сне вижу, как я, их всех накрою, как они, знаете, собрались, и свечи горят-с…
– Ну, а если не удастся накрыть? – спросил и. Маслобойников испугался и даже побледнел.
– Помилуй бог, ваше высокоблагородие, как же этому быть возможно?.. да у меня даже теперь поясница отнялась от одних ваших слов.
– А как же вы предполагаете распорядиться, если вам это дело удастся?
Маслобойников вздохнул и задумался.
– Придется по начальству представить, – сказал он угрюмо и опять задумался.
– Ведь они, ваше высокоблагородие, – продолжал он, – многих тысяч не пожалели бы, только чтоб это дело как ни на есть покрыть! а от начальства какую отраду, кроме огорченья, получишь, сами изволите знать! Да скрыть-то нельзя-с! потому что кто его знает? может, он и в другом месте попадется, так и тебя заодно уж оговорит, а наш брат полицейский тоже свинья не последняя: не размыслит того, что товарища на поруганье предавать не следует – ломит себе на бумагу асе, что ни сбрешут ему на допросе! ну, и не разделаешься с ним, пожалуй, в ту пору… Нет, видно, уж по начальству придется.
Сказав это, Маслобойников впал в какое-то меланхолически-сентиментальное настроение духа, глаза уставил в землю, руками начал «тужить» и все дальнейшее произносил тоненьким головным тенором:
– И добро бы доподлинно не служили! А то, кажется, какой еще службы желать! Намеднись его высокородие говорит: "Ты, говорит, хапанцы свои наблюдай, да помни тоже, какова совесть есть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
– А что, – говорю, – мать, ведь мы с тобой, кажется, друг дружку понимать можем?
– Можем, – говорит.
– Тебе, мол, будет, чаи, сподручнее, как ни от кого в твоей промышленности помешательства не будет?
– Это точно, что сподручнее.
– Ну, а мне, – говорю, – сподручнее, коли у меня по вашей части делов больше будет… Понимаешь?
– Понимаю, – говорит, – только уж не будет ли это оченно зазорно, да и другие-то чтоб не заприметили, что ты будто одну меня в покое оставляешь?
– На этот счет, – говорю, – будь без сумнения, потому что мы и у тебя примерные тревоги делать будем… ладно, что ли?
– Право, – говорит, – не знаю: как-то уж оченно оно зазорно будет…
А через два дня и дала, сударь, знать, что у них на селе у такого-то мужичка «странник» остановился…
Вот-с эта же самая Варсонофия уведомила меня месяца с два тому назад, что к Мавре Кузьмовне какой-то купчина московский участил ездить и что свиданья у них бывают на дому у ней, Варсонофии, в селе версты за три отсюда. Хорошо-с. Дал я им время снюхаться, войти, так сказать, во вкус, да, выбравши этак ночку потемнее, и отправился самолично в это самое село. Верьте совести, ваше высокоблагородие, что собственными ногами весь вояж сделал, даром что дело было зимнее. И чего я, сударь, шомши дорогой, не передумал! Первое дело, что никто ей этой Варсонофии, в душу не лазил: стало быть, дело возможное, что она и продаст; второе дело, что весь я, как есть, в одном нагольном тулупишке, и хоша взял с собою пистолет, однако употребить его невозможно, потому как убийство совершать законом запрещается, а я не токмо что на каторгу, а и на покаянье идти не желаю; третье дело, стало быть, думаю, они меня, примерно, как тухлое яйцо раздавить там могут вгорячах-то… Однако, перекрестившись, не назад, а вперед-с пошел. А там у Варсонофии мне и местечко такое было приуготовлено, около печки, так, чтобы только стать было можно, а дышать уж как бог помилует. Одних тараканов, ваше высокоблагородие, такое там множество увидел, что даже удивительно, как они живого меня не съели. Часов этак, по-нашему, около одиннадцати приходит это купец, а следом за ним и Мавра Кузьмовна и еще человек с ней, этот самый Михеич, которого вы видеть изволили.
– А не знаете ли вы, как купца звали? – спросил я.
– По фамилии не могу знать-с, а величали его тут Михаилом Трофимычем. (Скажу здесь мимоходом, что я доискивался некоего Михаила Трофимыча Тебенькова, который, давши, по сношению моему с NN полицией, недостаточное показание, неизвестно куда потом скрылся. Можно себе представить мое радостное изумление при словах Маслобойникова.)
– Продолжайте, продолжайте, – сказал я Маслобойникову.
– Только пришли они это, поздоровались.
– Ну вот, – говорит Мавра Кузьмовна, – и еще новобранца привела, и в грамоте доволен, и с книгами обращение иметь может, и по крюкам знает, и демественному обучался [77] – молодец на все руки: какого еще к черту попа желать надоть!
– В семинарии до реторики досягал, – вступился тут Михеич, – и если бы не воля родителей, которые уже в престарелых летах обретаются, то вероятия достойно, что был бы теперь человек…
– Да чем же ты и теперь не человек, братец? – сказал купец, – во всех статьях…
– Это точно, что человек, но не смею скрыть пред лицом столь почтенной особы, что имею единую слабость…
– Водку, что ли, пить любишь?
– Справедливо сказать изволили… Но ныне, будучи просвещен истинным светом и насыщен паче меда словесами моей благодетельницы Мавры Кузьмовны, желаю вступить под ваше высокое покровительство… Ибо не имею я пристанища, где приклонить главу мою, и бос и наг, влачу свое существование где ночь, где день, а более в питейных домах, где, в качестве свидетеля, снискиваю себе малую мзду.
– А как же насчет водки-то, молодец? – спросил купец, – ведь это малодушество, чай, бросить придется?
– Об этом предмете у нас с моей благодетельницей такой уговор был: чтоб быть мне в течение шести недель всем довольну, на ихнем коште, да и в водке б отказу мне не было, потому как, имея в предмете столь великий подвиг, я и в силах своих должен укреплен быть.
– Да ты уж и нынче, кажется, на ногах-то не больно тверд, молодец?
– По милости благодетельницы, точно что горло будто промочил маленько…
– Да заодно и сам уж промок, – прибавила весело Мавра Кузьмовна, – так вот, отцы вы наши, как я об нашем деле радею, каких вам слуг добываю, что из-за рюмки сивухи, а уж не из чего другого, рад жизнь потерять.
– Это точно, что готов по первому повелению… да вот, отцы вы наши, денег бы триста рублей надо…
– Уж и триста! вот мать Магдалина (Мавра Кузьмовна) по двугривенничку выдавать будет.
– Нет уж, честной господин, по двугривенничку обидно будет.
– Так ты говори дело, а то триста рублей!..
И условились они тут на полтораста рублей: половину вперед отдать, а половину по совершении.
– А вы еще ладите, чтоб быть здесь архиерею, – сказала Кузьмовна, – мать Варсонофия! своди-тко молодца-то в светелку, а мы здесь втроем по душе потолкуем.
Михеича действительно увели, и остались они втроем. Тут я всего, ваше высокоблагородие, наслушался, да и об архиерее-то, признаться, впервой узнал. Знал я, что они, с позволения сказать, развратники, ну, а этого и во сне не чаял. И кто ж архиерей-то! Андрюшка Прорвин, здешний, ваше высокоблагородие, мещанин, по питейной части служил, и сколько даже раз я его за мошенничества стегал, а у них вот пастырь-с! Даже смеху достойно, как они очки-то втирают!
– Позвольте, однако ж, – прервал я, – по какой же причине они выбрали себе такого бездельника? неужели у них получше людей нет?
– Как не быть-с! вот хоть бы здесь купец есть, Иван Мелентьев прозывается, – ну, этот точно что человек, однако, видно, ему не рука – по той причине, что этому архиерею, будь он хошь семи пядей во лбу, годик, много два поцарствовать, а потом, известно, в тюрьме же гнить придется. Да и для них-то самих, пожалуй, через два-то года корысть в нем не велика, потому как он свою пакость уже исполнит, попов им наставит, так они и сами его хошь с руками выдадут. Никто хороший-то на такой карьер и не соблазняется. Только вот-с купец-от, объявивши Мавре Кузьмовне, что такого-то они архиерея для себя добыли, все, знаете, настаивает, чтоб жить ему в здешнем месте.
– Здесь, – говорит, – нашего християнства вся колыбель состоит, так и пастырю быть тут пригоже.
Ну, а Кузьмовна тоже свой расчет в голове держит: "Не дело, говорит, вы, отцы, затеваете".
– Помилуйте, матушка Мавра Кузьмовна, да почему же вам теперича этот сюжет поперек стал-с?
– А потому поперек, что для нас, старинных ваших радетелей, этак-ту, пожалуй, и обидно будет.
– Почему ж обидно-с? Будьте удостоверены, матушка, что мы насчет содержаниев не постоим-с, потому как мы собственно для християнства тут рассуждение имеем и оченно хорошо понимаем, какие ваши в этом предмете заслуги состоят.
– Вы вот тамотка все насчет християнства заботу имеете. А ты сперва расскажи, чем оно теперь-то, по-твоему, не хорошо, християнство-то?
– Да как же-с, матушка! известно, овцы без «просвещения» ходят-с, оно даже и со стороны зазорно!
– А какого им ляду «просвещения»! ты вот говоришь «просвещение», а они, пожалуй, и приобыкли без "просвещения"-то, так им оно поди и за ересь еще покажется.
– Помилуйте, как же это возможно? Да уж одно то во внимание примите, что служба какая будет! На одни украшения сколько тысяч пошло-с, лепирии золотые, и все одно к одному-с…
– Так-то так… ну, и пущай к нам в побывку ездит: это точно, что худого тут нет. Только оставаться ему здесь не след, и вот тебе мое последнее слово, что не бывать этому, какова я на этом месте жива состою.
– Да в чем же вы сомневаться изволите, Мавра Кузьмовна?
– Господи! жили-жили, радели-радели, и ну-тка, ступай теперь вон, говорят! да вы, отцы, жирны, что ли, уж больно стали, что там обесились! Теперича хоть и я: стара-стара, а все же утроба, чай, есть просит! я ведь, почтенный, уж не молоденькая постничать-то! А то, поди-тка, Андрюшке свое место уступи! ведь известно, не станет он задаром буркулами-то вертеть, почнет тоже к себе народ залучать, так мы-то при чем будем?
Стал было он ее еще уговаривать, однако старуха укрепилась. Сколь ни говорил, обещал даже капитал в ланбарт положить, ничем не пронял. Твердит себе одно: "Не хочу да не хочу!" – "Я, говорит, не за тем век изжила, чтоб под конец жизни в панёвщицы произойти; мне, говорит, окромя твоего капиталу, тоже величанье лестно, а какой же я буду человек за твоим за Андрюшкой? – просто последний человек!" На том и порешили, что быть в здешнем месте Андрюшке только наездом и ни во что, без согласия Мавры Кузьмовны, не вступаться. И диво бы они так не решили: купец-от знал, что эта ехидная Маврушка такую власть над этой яичницей имеет, что стоит ей только слово в народ кинуть, так, пожалуй, и Андрюшку-то в колья примут-с.
Тут я узнал, что должен он быть сюда через шесть недель и что к этому времени Мавра Кузьмовна и людей таких должна приискать, чтобы грамотны были… Верьте бегу, ваше высокоблагородие, что, когда они ушли, я в силу великую отдохнуть даже мог. Прибежал домой и в ту ж минуту послал секретно за Михеичем; привели мне его, что называется, мертвецки.
– А что, – говорю, – рыло ты пьяное, тоже в попы хочешь?
Как ни был он пьян, однако тут отрезвел и уставал на меня сонные глаза.
– Ну, – говорю, – у меня цыц! пей и блажи сколько душе угодно, а из-под моей власти не выходить! слышишь! Как выдет у вас что-нибудь новенькое, а пуще всего даст свой дух Андрюшка – живым манером ко мне!
Пал он мне, сударь, в ноги и поклялся родителями обо всем мне весть подавать. И точно-с, с этих пор кажную ночь я уж знаю, об чем у них днем сюжет был… должен быть он здесь, то есть Андрюшка-с, по моему расчету, не завтра, так послезавтрева к ночи беспременно-с.
И диковинное это дело, ваше высокоблагородие! человек я, кажется, к этим делам приобыкший, всякого, что называется, пороху нанюхался, даже самые побои принимал, а теперь вот словно новичок какой, весь кураж потерял-с. В груди будто теснота, спину ломит, даже губы сохнут-с… И чем ближе подступает время, тем все больше и больше будто естество в тебе все вверх поднимается. Точно те времена воротились, как, бывало, около Глафиры Николавниной юпки прохаживался. Ходишь, знаете, бывало, заденешь только, так словно озноб всего прошибет… Даже во сне вижу, как я, их всех накрою, как они, знаете, собрались, и свечи горят-с…
– Ну, а если не удастся накрыть? – спросил и. Маслобойников испугался и даже побледнел.
– Помилуй бог, ваше высокоблагородие, как же этому быть возможно?.. да у меня даже теперь поясница отнялась от одних ваших слов.
– А как же вы предполагаете распорядиться, если вам это дело удастся?
Маслобойников вздохнул и задумался.
– Придется по начальству представить, – сказал он угрюмо и опять задумался.
– Ведь они, ваше высокоблагородие, – продолжал он, – многих тысяч не пожалели бы, только чтоб это дело как ни на есть покрыть! а от начальства какую отраду, кроме огорченья, получишь, сами изволите знать! Да скрыть-то нельзя-с! потому что кто его знает? может, он и в другом месте попадется, так и тебя заодно уж оговорит, а наш брат полицейский тоже свинья не последняя: не размыслит того, что товарища на поруганье предавать не следует – ломит себе на бумагу асе, что ни сбрешут ему на допросе! ну, и не разделаешься с ним, пожалуй, в ту пору… Нет, видно, уж по начальству придется.
Сказав это, Маслобойников впал в какое-то меланхолически-сентиментальное настроение духа, глаза уставил в землю, руками начал «тужить» и все дальнейшее произносил тоненьким головным тенором:
– И добро бы доподлинно не служили! А то, кажется, какой еще службы желать! Намеднись его высокородие говорит: "Ты, говорит, хапанцы свои наблюдай, да помни тоже, какова совесть есть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78