Признаемся, господа, - генерал Т. Веймар любил Малхонски как сына. И
это единственная его ошибка, его трагедия. Ему хотелось, что бы Малхонски
многого добился в этой жизни, поднялся до самых высот Администрации и, может
быть когда-нибудь, вошел в Директорат. Вот это единственное, в чем мы можем
обвинить генерала, ибо в наше суровое время видному военачальнику не
пристало иметь любимчиков. Во время войны нет места человеческим чувствам и
слабостям. Но увы, увы. Все мы люди. И наш генерал дал добро на эту
авантюру. А ведь это стоило ему не только мук совести. Ему пришлось испытать
стыд и унижение, когда он доказывал, а точнее говоря, да пусть меня простит
обвиняемый, врал, да, врал своим начальникам, своим подчиненным, врал даже
самому себе, убеждая в необходимости включения в секретную группу
означенного журналиста.
Чего он только не плел этим седоголовым генералам, полковникам,
маршалам, одни имена которых уже служат для нас всех символами воинской
доблести, отваги, решительности и честности! Но пожалеем старость,
стариковскую гордость нашего генерала и не будем повторять во всеуслышание
эти жалкие слова и аргументы, эти тощие доказательства и ложные силлогизмы.
Они не убедили никого из его друзей, но они согласились на этот шаг. Вы
видите здесь противоречие? Неудивительно, господа присяжные. Но не будем
забывать о таких вещах, как воинская дружба, сплоченность, корпоративность.
Будем так же помнить о том, что вся наша космическая элита оканчивала одно и
тоже заведение - Академию Космических Сил в Ауэррибо, а что еще крепче может
сплотить, как ни одна школьная скамья, столовская пайка и студенческие
шалости.
И наш журналист неправедным путем добился своего. Он на коне, он
схватил удачу за хвост - он летит туда, куда одному Богу известно. Он горд,
он счастлив. Он видит себя новым Иосифом Флавием, новым Львом Толстым, новым
Романом Карменом. И давайте не будем удивляться тому, что там произошло. Нам
гораздо любопытнее рассмотреть то, как наш журналист повел себя в ситуации,
когда вместо славы и роз он сел в лужу. Стал ли он при этом винить себя,
винить свою гордыню, самонадеянность, свою судьбу, в конце концов? Нет, ну
что вы, господа присяжные, не таков наш герой, не таков. А ну-ка догадайтесь
- кто виноват в несчастьях и бедах К. Малхонски? Бог? Холодно. Дьявол?
Холодно. Война? Уже теплее. Военные? Еще теплее. Генерал Т. Веймар? В точку,
господин-не-знаю-как-вас-звать! Именно генерал Веймар виновен в том, что
некий Малхонски оказался причастен к небольшой душегубке, совсем в духе
Освенцима, ха-ха, где-то в районе Юпитера, а также в том, что произошел
Большой Взрыв и в том, что Земля круглая, а не пятиугольная. Именно Т.
Веймар под страхом смертной казни затащил К. Малхонски в рейдер, угрожая ему
при этом пистолетом и расческой, это генерал пнул под зад нашего мальчика,
что бы он нырнул в этот чертов океан, это этот солдафон автоматным прикладом
гнал невинного ребенка через весь океан к страшным трубам... гм, э-э-э,...
одного водного заводика где-то в районе Юпитера.
У меня нет слов, господа присяжные, чтобы высказать свое возмущение по
этому поводу. Да простит меня господин судья, да простят меня уважаемые
господа присяжные, но это не наш генерал, Теодор Эрих-Мария-Винсент Веймар,
не герой Венеры и Меркурия, не участник марсианских событий, не кавалер Пяти
континентов, не почетный доктор Бернского, Парижского, Братиславского
университетов, не лауреат Премии Мира должен сейчас сидеть на скамье
подсудимых. К позорному столбу должен быть пригвозжден гнусный писательшка,
никчемный журналистик, желтый писака, гиена пера и кляуз К. Малхонски!
Долгие и продолжительные аплодисменты.
Я вот так тащился - погруженный в глубокий наркоз собственных мыслей и
предающийся сладостному самобичеванию, от которого на глаза навертываются
слезы, как от худого, но еще сохранившего новорожденную пухлость, грязного,
мокрого ушастого щенка, сидящего на пожухлом газоне, провожающего большими
тоскливыми глазами редких прохожих и еле мотающего хвостиком - уже не
столько ради выражения радости первому встречному в робкой надежде стать
чьим-то, а только согрева ради своего изголодавшегося тела.
Стоп. Пройдя по инерции шагов десять я остановился и обернулся. Щенок
действительно сидел там - маленький и грустный, махающий хвостиком. Я
подошел к нему и присел на корточки, намереваясь поговорить с ним на равных.
Щенок опасливо поглядел на меня и тут же снова понурил голову, прикрываясь
роскошными большими ушами, поняв, что я его вряд ли возьму себе в
компаньоны, так как не проявил при его виде никакой радости, не стал
сюсюкать и засовывать ему в рот колбасный батон, называя его то Шариком, то
Периколой Бобсбергом. Желающие приютить щенка, по его мнению, так себя не
ведут. Я молча согласился с его двухмесячным мнением и слегка погладил по
большой голове.
- Тебя как зовут?, - поинтересовался я.
Щенок скромно помолчал, а затем тявкнул.
- Очень приятно, - ответствовал я, - а меня зовут Кирилл. По собачьи я
пока говорить не умею, но надеюсь, что ты меня научишь кое-каким словечкам.
Поэтому по-человечески буду звать тебя, - я осторожно поднял щенка,
определяя его половую принадлежность и слегка потрясывая, чтобы налипший
снег и осенняя листва оторвались от него, - Мармеладом. Надеюсь и имя, и сам
мармелад тебе понравятся.
Мармелад кивнул и я запихнул его запазуху своего пальто, стараясь не
думать о том, во что сейчас превратиться моя белая рубашка, которую я по
глупости одел (точнее - мне было нечего больше одеть, так как все находилось
у Ванды в стирке после того прекрасного момента, когда я решил перекрасить
свою голубую прихожую в шикарный оливковый цвет).
Ребенку срочно требовалась пища и горячее молоко. Изумленно
оглядываясь, я наконец понял, что кривая меня завела в совершенно незнакомый
район, скорее даже в пригород, так как вокруг стояли вполне паланговские
коттеджи, также окруженные частоколом подмерзлых деревьев и елок. Спросить
было не у кого - испуганные герры и геррши шарахались от меня, когда я
пытался блеснуть своими познаниями в литовском и пообщаться с ними на их
родном французском. Машины тоже не ездили и не летали.
Развернувшись на сто восемьдесят градусов и отгоняя от себя назойливые
мысли о том, что часа через два мы уже вдвоем с Мармеладом будем сидеть на
газоне, махая хвостами и преданно гляда на прохожих с полными сумками
ароматной провизии, я бодро зашагал по выложенному шестиугольными плитами
тротуару, миновал пустой парк, обошел небольшое футбольное поле, по странной
прихоти обнесенное высокой металлической, насквозь проржавевшей, сеткой, и с
большим количеством аккуратных ям, вырытых прямо перед пустыми перекладинами
ворот, словно кто-то решил разбить там вишневый сад, снова вышел на улицу
уже с более оживленным движением и освещением.
Через дорогу от меня стоял допотопной постройки магазин, сбоку от
которого притулился неработающий фонтан с так любимыми немцами деревянными
статуями на религиозную тему, вырезанные из цельных сосновых стволов, и
небольшой кинотеатрик с прошловековым репертуаром. Когда-то аккуратные,
ухоженные дома, города Германии, леса, парки, сады, дороги, кемпинги и море
радовали глаза туристов и проезжих, но с тех пор прошло слишком много лет. И
дело здесь не только в климатических катаклизмах и замерзающем море. Хорошее
кровопускание в виде многолетних боевых маневрах во Внеземелье, которое, как
надеялись, выпустит дурную кровь и излечит больного, еще только ухудшили
катамнез - большие города стали загнивать, а маленькие просто умирать.
Окончательно повеселев, я направился через дорогу, по которой лет сто
уже никто не ездил (а Одри была далеко), к магазину и сразу наткнулся на
книги.
Еще Козьма Прутков советовал не верить глазам своим, поэтому я
совершенно со спокойной душой вошел в то, что снаружи именовалось книжным
магазином "Элефант", по опыту своему зная, что эпоха специализированных
книжных с ярко освещенными залами, многоэтажными и многокилометровыми
полками, уютными креслами, предупредительными продавцами, литературными
вечерами и автографами, книжными викторинами и презентациями канули в
прошлое.
В эпоху катастроф первыми в цене падают бумажные изделия - книги и
банкноты. За ними обесцениваются золото и другие ненужные побрякушки и
человечество, наконец, приходит к своей древнейшей и единственной ценности -
еде.
Поэтому я нисколько не сомневался, что от книг в этом "Слоне" осталась
лишь одна жалобная книга, а на всем остальном пространстве властвует еда -
сыры, колбасы, шанина, сосиски, отбивные, мозговые косточки, молоко, кефир,
йогурты, катыки, мадзони, сулугуни и прочие кетчупы, так обожаемые одинокими
мужчинами и собаками.
Нет, конечно, - как писателя и читателя меня такое положение дел не
устраивало, я бы предпочел книги, но в наше время, когда все книжные
прилавки завалены произведениями некого К. Малхонски, трудно обвинять
простое жующее население в их выборе. Вот ведь и я шатаюсь по всему городу
никак не в поисках "Анны Карениной" или "Der Processe". Мне ведь горячее
молоко подавай с колбаской! И нечего при этом тыкать грязным пальцем в нос
невинного Мармелада - кушать даже писатели хотят.
Я толкнул звякнувшую колокольчиком дверь, предупреждавшую хозяев о
приходе покупателя, и шагнул в тепло и свет книжного развала. С первого
взгляда было ясно - Мармеладу здесь не светит - такое количество книг
последний раз я видел только у себя, когда из-за компьютерной ошибки был
погублен весь тираж "Великого Каа" и разгневанный Спика Эдит разгрузил все
коробки в моей квартире, не удосужившись даже разложить их в штабеля. Только
чудо спасло меня от литературной смерти, когда я, ничего не подозревая,
открыл входную дверь и книжный Нил подхватил меня и понес вниз по лестнице с
четвертого этажа Палладин Холла, бурля и вовлекая в свой могучий поток
других ничего не подозревавших и, главное, ни в чем не виноватых соседей,
собак и, даже, одну лошадь (правда - качалку).
Мы долго стояли и озирались на пороге. Проницательный Мармелад быстро
прочуял, что пищей иной, помимо духовной, здесь и не пахнет и, горестно
тявкнув, снова залез запазуху. Я же был очарован.
Само по себе помещение было невелико - метров семь на десять. Сразу
справа от входной двери стояла касса с пустующим креслом и сиявшим огоньком
магнитного детектора. Рядом с ней, на небольшом столике щедрой рукой были
навалены поздравительные и просто праздничные открытки - начиная от подделок
под бумажную старину по умопомрачительным ценам и кончая пластографами с
объемной мультипликацией и запахом.
Все остальное место занимали Их Высочества Книги. Стеллажи, ломящиеся
под грузом человеческой мудрости и глупости, таланта и графоманства, вкуса и
безвкусицы, целомудрия и порока, добра и зла, радости и горя, простирались
вдоль стен, перегораживали все помещение стройными рядами и вздымались на
неимоверную высоту, пронизывая потолок и прорастая до второго этажа, куда
вела узенькая лестница с железными перилами. Впрочем места им все-равно не
хватало - аккуратными, запаянными в пластик штабелями они выплескивались на
пол и разбивались о подножие плетеного кресла у самой кассы.
У того, кто обитал в этом сумасшедшем книжном доме, в этом кадре из
страшного сна неграмотного школяра, нога не поднималась, все-таки, ходить по
книгам и поэтому везде были предусмотрительно оставлены небольшие островки
чистого пола, куда можно было при большом желании втиснуть ногу и, осторожно
ощупывая палкой болотную топь, передвигаться от стеллажа к стеллажу, выбирая
по пути понравившиеся книги на тему - "как выжить в бумажных джунглях".
С первой попытки мне не удалось выяснить пристрастия этого Плюшкина от
литературы - настолько поражало это изобилие в наш век компьютерной
грамотности. В стремлении охватить, впитать, понять, прочесть это царство
книжного Мидаса, взор перескакивал с книги на книгу, с полки на полку, со
стеллажа на стеллаж. Авторы, названия, обложки, упаковки, титулы и
шмуцтитулы сливались всеми своими цветами и на выходе, подтверждая курс
школьной оптики, выдавали белую пустоту.
"Спокойно, Мармелад, спокойно", поглаживая собаку и нервно теребя ее за
уши, что он терпеливо сносил, успокаивал я себя и восстанавливал резкость в
глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42