Наши жены детишек из дому не выпускают. Потому – а ну как она им улыбнется?
– Ну?
– Она же ведьма!
– И я тоже. И я им улыбаюсь, – напомнила маманя Огг. – А они за мной хвостом таскаются, дай да дай конфетку!
– Да, но… вы… то есть… она… то есть… вы не… то есть того…
– Эсме – хорошая женщина, – объявила маманя. Здравый смысл заставил ее добавить: – По-своему. В лощине наверняка есть вода, и корова Цыппинга будет отлично доиться, и коли Гоппхутор не желает читать этикетки на бутылках, тогда он медный лоб, а кому пришло в голову, будто Эсме Громс-Хмурри способна проклясть ребенка, у того мозгов не больше, чем у земляного червя. Изругать на все корки – это да, она их с утра до ночи костерит. Но проклясть – нет. Она на такие мелочи не разменивается.
– Да, да, – простонал Цыппинг, – но это неправильно, вот что. Ее, вишь ты, любезность одолела, а человек со страху ног под собой не чует!
– И рук, – мрачно добавил Шпигль.
– Ладно, ладно, я разберусь, – пообещала маманя.
– Нельзя обманывать ожидания, – слабым голосом сказал Цыппинг. – Это действует на нервы.
– А мы приглядим за вашим ап… – начал Шпигль и вдруг попятился, держась за живот и тяжело, с хрипом, дыша.
– Не обращайте внимания, это он от расстройства, – сказал Цыппинг, потирая локоть, – Травки собирали, госпожа Огг?
– Угу, – промычала маманя, торопливо углубляясь в завесу листвы.
– Так я пока затушу огонь, ладно? – крикнул Цыппинг.
Когда запыхавшаяся маманя Огг показалась на тропинке, бабаня сидела перед своей избушкой и копалась в мешке со старой одеждой. Вокруг были разбросаны одеяния не первой свежести.
В довершение бабаня напевала себе под нос. Маманя Огг забеспокоилась. Та бабаня Громс-Хмурри, которую она хорошо знала, не одобряла музыку.
При виде мамани бабаня улыбнулась – по крайней мере уголок ее губ пополз вверх. Тут уж маманя встревожилась не на шутку. Обычно бабаня улыбалась, только если какого-нибудь мерзавца настигала заслуженная кара.
– Ах, Гита, как я рада тебя видеть!
– Эсме, ты часом не приболела?
– Никогда не чувствовала себя лучше, дорогая. – Пение продолжалось.
– Э… тряпки разбираешь? – догадалась маманя. – Собралась наконец сшить одеяло?
Бабаня Громс-Хмурри твердо верила, что в один прекрасный день сошьет лоскутное одеяло. Однако эта работа требует терпения, а потому за пятнадцать лет бабане удалось сметать всего три лоскута. Но она упрямо копила старую одежду. Так делают многие ведьмы. Это их общая слабость. У старых вещей, как и у старых домов, есть душа. И если одежка не ползет под руками, ведьма не в силах с ней расстаться.
– Оно где-то здесь, – бормотала бабаня. – Ага, вот… Она гордо взмахнула платьем. Когда-то оно было розовым. – Так и знала, что оно тут! Можно сказать, ненадеванное. И мне почти впору.
– Ты хочешь его носить? – охнула маманя. Пронзительный взгляд синих бабаниных глаз обратился на нее. Маманя с огромным облегчением услышала бы в ответ что-нибудь вроде «Нет, с маслом съем, дура старая». Вместо этого ее подруга смягчилась и с легкой тревогой спросила:
– Думаешь, мне не пойдет?
Воротничок был отделан кружевом. Маманя сглотнула.
– Ты обычно носишь черное, – напомнила она. – Даже капельку чаще, чем обычно. Можно сказать, всегда.
– И это – душераздирающее зрелище, – рассудительно ответила бабаня. – Не пора ли принарядиться?
– Да ведь оно такое… розовое.
Бабаня отложила платье в сторону. К ужасу мамани, она взяла ее за руку и серьезно сказала:
– Знаешь, с этими Испытаниями я, пожалуй, повела себя как самый настоящий пес на сене. Гита…
– Сука, – рассеянно обронила маманя Огг. На мгновение бабанины глаза вновь превратились в два сапфира.
– Что?
– Э… сука на сене, – пробормотала маманя. – В смысле «собака». А не «пес».
– Да? И верно. Спасибо, что поправила. Ну вот я и подумала: пора мне немного уступить. Пора вдохнуть уверенность в молодое поколение. Надо признать, я… была не очень-то любезна с соседями…
– Э-э…
– Я попробовала стать любезной, – продолжала бабаня. – Досадно, но приходится признать: я хотела как лучше, а вышло…
– Любезничать ты никогда не умела, – вздохнула маманя. Бабаня улыбнулась. В ее взгляде, хоть и решительном, маманя не сумела высмотреть ничего, кроме искренней озабоченности.
– Может, со временем научусь, – предположила бабаня. Она ласково похлопала маманю по руке. Маманя уставилась на свою руку так, словно ту постигло нечто ужасное, и выдавила:
– Просто все привыкли, что ты… с характером.
– Я, пожалуй, сварю для праздника варенье и напеку кексов, – сказала бабаня.
– Угу… Это дело.
– Нет ли в поселке больных, кого нужно навестить? Маманя уставилась на деревья. Все хуже и хуже! Она порылась в памяти, пытаясь припомнить кого-нибудь, кто занемог достаточно тяжело, чтобы нуждаться в дружеском визите, но еще был бы в силах пережить потрясение от явления бабани Громс-Хмурри в роли ангела-хранителя. По части практической психологии и наиболее примитивных сельских оздоровительных процедур бабане не было равных; честно говоря, последнее удавалось ей даже на расстоянии, ибо многие разбитые болью бедолаги поднимались с постели и отступали – нет, бежали – перед известием, что бабаня на подходе.
– Пока все здоровы, – дипломатично сказала маманя.
– И не требуется ободрить никого из стариков? Само собой, себя маманя с бабаней к старикам не причисляли: ни одна ведьма девяноста семи лет нипочем не признает себя старухой. Старость – удел других.
– Пока все и так бодры, – ответила маманя.
– Может, я могла бы рассказывать сказки детворе? Маманя кивнула. Однажды бабаня (на нее тогда ненадолго нашло) взялась рассказывать сказки. Что касается детей, результат был превосходный: они слушали разинув рот и явно наслаждались преданиями седой старины. Сложности возникли потом, когда ребятишки разошлись по домам и стали интересоваться, что значит «выпотрошенный».
– Я могла бы сидеть в кресле-качалке и рассказывать, – добавила бабаня. – Помнится мне, что так положено. И еще я могла бы сварить для них мои особые тянучки из яблочной патоки. Вот было бы славно, правда?
Маманя опять кивнула, объятая чем-то вроде почтительного ужаса. Она вдруг отчетливо поняла, что она – единственное препятствие на пути этого безудержного буйства любезности.
– Тянучки, – задумчиво промолвила она. – Это какие же будут? Те, что разлетались вдребезги, как стекляшки, или те, из-за которых нашему малышу Пьюси пришлось разжимать зубы ложкой?
– Я, кажется, поняла, где я в тот раз ошиблась.
– Знаешь, Эсме, ты с сахаром не в ладах. Помнишь те твои леденцы «от-рассвета-до-заката»?
– Но их и хватило до заката, Гита.
– Только потому, что наш малыш Пьюси не мог их выковырять изо рта, пока мы ему не выдернули пару зубов, Эсме. Лучше держись солений. Вот соленья тебе удаются на славу.
– Но я должна что-нибудь сделать, Гита. Не могу я все время ходить злобной каргой. О, знаю! Я стану помогать на Испытаниях. Хлопот-то будет невпроворот, верно?
Маманя про себя улыбнулась. Вот оно что.
– Ну конечно, – подтвердила она. – Почтеннейшая Мак-Рица с радостью растолкует тебе, что к чему. – И подумала:
«Так ей, дуре, и надо: ты определенно что-то задумала».
– Я с ней поговорю, – пообещала бабаня. – Ведь, наверное, я могла бы много с чем помочь, если б захотела.
– Захочешь как пить дать, – искренне заверила маманя. – Чует мое сердце, с твоей легкой руки все пройдет совершенно иначе.
Бабаня опять принялась рыться в мешке.
– Ты ведь тоже придешь, а, Гита?
– Я? – сказала маманя. – Да я ни за что на свете не пропущу такое зрелище!
Маманя нарочно поднялась ни свет ни заря. В случае какой-нибудь склоки ей хотелось быть в первых рядах зрительного зала.
Дорогу к месту Испытаний украшали гирлянды, развешенные на деревьях нестерпимо яркими цветными петлями.
В них было что-то странно знакомое. По идее, если обладатель ножниц берется вырезать треугольник, он не может потерпеть фиаско – но кому-то это удалось. К тому же флажки явно были сделаны из старательно раскроенного старого барахла. Маманя сразу поняла это. Не так уж часто попадаются флажки с воротничками.
На поле для Испытаний устанавливали ларьки и палатки. Под ногами путались дети. Комитет нерешительно стоял под деревом, изредка поглядывая на розовую фигурку на верху высоченной стремянки.
– Она явилась затемно, – пожаловалась Летиция подошедшей мамане. – Сказала, что всю ночь шила флажки.
– Ты про кексы расскажи, – угрюмо посоветовала кума Бивис.
– Эсме испекла кексы? – изумилась маманя. – Но она же не умеет стряпать!
Комитет посторонился. Многие дамы внесли свой вклад в продовольственное обеспечение Испытаний – это было и традицией, и своего рода конкурсом. Среди целого моря заботливо прикрытых тарелок, на большом блюде, высилась гора бесформенных лепешек неопределенного цвета. Словно стадо карликовых коров, объевшись изюма, долго маялось животом. Это были пра-кексы, доисторические кексы, увесистые и внушительные. Им не было места среди покрытых глазурью изысканных лакомств.
– Выпечка ей никогда не давалась, – пролепетала маманя. – Кто-нибудь их уже пробовал?
– Ха-ха-ха, – глухо рассмеялась кума Бивис.
– Что, черствые?
– Можно тролля забить до смерти.
– Но она ими так… э-э… гордилась, – вздохнула Летиция. – Да, и еще… варенье.
Банка была большая. Казалось, она наполнена застывшей лавой.
– Цвет… приятный, – оценила маманя. – А варенье кто-нибудь пробовал?
– Мы не можем вытащить ложку, – призналась кума.
– Вот оно что. Что ж, видно…
– А туда ее пришлось загонять молотком.
– Что она замышляет, госпожа Огг? Она натура слабая и мстительная, – сказала Летиция. – Вы с ней подруги, – прибавила она тоном не только утвердительным, но и обвиняющим.
– Уж и не знаю, что у нее на уме, госпожа Мак-Рица.
– Я полагала, она оставит нас в покое.
– Она сказала, что хочет помочь нам и ободрить молодежь.
– Она что-то замышляет, – угрюмо повторила Летиция. – Эти кексы имеют целью подрыв моего авторитета.
– Да что вы, Эсме всегда так стряпает, – утешила ее маманя. – Нет у нее таланта к готовке, и все тут. Вашего авторитета, говорите?
– С флажками она почти закончила, – доложила кума Бивис. – И теперь ищет новое занятие.
– Что ж… пожалуй, поручим ей «Счастливое уженье». Маманя непонимающе воззрилась на Летицию.
– Это тот огромный чан с отрубями, где ребятишки шарят наудачу, чего вынется?
– Да.
– Вы хотите доверить это бабане Громс-Хмурри?
– Да.
– Чувство юмора у нее не совсем обычное, предупреждаю.
– Доброе всем утро!
Это был голос бабани Громс-Хмурри, знакомый мамане чуть не с рождения. Но в нем опять звучали непривычные нотки. Любезные и дружелюбные нотки.
– А мы тут гадали, не поручить ли вам чан, барышня Громс-Хмурри.
Маманя вздрогнула и сжалась. Но бабаня сказала только:
– С радостью, госпожа Мак-Рица. Очень уж хочется поглядеть на их мордашки, когда они выудят подарочки.
И мне, подумала маманя.
Когда комитет торопливо удалился, она бочком подобралась к подруге.
– Зачем это тебе?
– О чем ты говоришь. Гита, я тебя не понимаю.
– Я видела, как ты взглядом усмиряла жутких тварей, Эсме. Один раз ты при мне поймала единорога! Что ты задумала?
– Все равно не понимаю, о чем ты. Гита.
– Ты злишься, потому что они не хотели пускать тебя на Испытания, и замышляешь страшную месть?
Подруги разом посмотрели на поле, которое мало-помалу заполнялось народом. Одни старались выиграть в шары свинью, другие штурмовали натертый салом шест. Ланкрастерский любительский оркестр пытался исполнить попурри из любимых мелодий – жаль только, что все музыканты играли разное. Малышня дралась. День обещал быть жарким. Возможно, это был последний жаркий день в году.
Взгляды подруг притягивал огороженный веревками квадрат посреди поля.
– Ты собираешься участвовать в Испытаниях, Гита? – спросила бабаня.
– Ты не ответила на мой вопрос!
– На какой такой вопрос?
Маманя решила не ломиться в запертую дверь.
– Да чего греха таить, собираюсь, – призналась она.
– Тогда от души надеюсь, что ты победишь. Я бы за тебя поболела, да не хочу обижать остальных. Лучше смешаюсь с толпой и буду сидеть тихо как мышка.
Маманя решилась на коварство. Ее лицо расплылось в широкой розовой улыбке, она ткнула подружку локтем в бок и закивала:
– Ага, ага. Вот только… мне-то ты можешь сказать, правда? Не хочу проворонить главное. Не могла бы ты тихонечко дать мне знак, что приступаешь, а?
– Что за намеки, Гита?
– Прах побери, Эсме Громс-Хмурри! Иногда руки чешутся влепить тебе затрещину!
– Ого!
Маманя Огг ругалась (или, лучше сказать, использовала выражения, лежащие за пределами того, что ланкрастерцы именуют «красноречием») нечасто. Она лишь производила впечатление особы, привычной к употреблению нехороших слов и только что придумавшей нечто новое, на редкость удачное.
1 2 3 4 5 6 7