Те, которых увидели, может, все и есть. Когда торкнемся в берег, первым делом надо исправить руль. А потом в море. Уже утром можем оказаться на той стороне острова. Половину людей оставим здесь, пусть пойдут пеши и обьясачат дикующих. Перевал невысок, тропа видна даже отсюда. — Брат Игнатий смиренно кивнул в сторону заснеженного, заледенелого до голубизны пика: — Дикующие сильно удивятся и без бою дадут ясак. А встретимся на той стороне острова.
Повторил убежденно:
— Если с моря зайти, можно врасплох захватить плотбище дикующих, захватить все их байдары. А без байдар дикующие сразу успокоятся. А не успокоятся, так те наши люди, что пойдут пеши, выгонят дикующих к берегу прямо под нашу пушку. Один раз выпалим, они все поймут.
— А просто договориться? Дать подарки?
— К тому и клоню, — сурово сказал монах. — Один раз выпалим, сразу и договоримся. Они потом согласятся на любые подарки.
Иван негромко спросил:
— А не апонцы на острову, брат Игнатий?
Монах понимающе покачал головой:
— Не апонцы. Дикующие. Видишь, парки на них. Настоящие парки из птичьих шкурок. Я разглядел. Апонцы сроду не наденут такую одежду, сочтут за большой позор. Они, апонцы, носят шелка да дабиновые ткани. А это дикующие. Это, наверное, куши, так называют дальних курильцев. Еще их зовут мохнатыми. Говорят, бороды у них большие, как у русских старых бояр, и по всему телу густой волос. Я сам видел таких куши в одиннадцатом году. Приходили к родимцам на юг Камчатки.
— Почему ж не Апония? — не верил Иван. — Нас сколько времени все несло на юг?
— А может, не на юг? — ревниво возразил брат Игнатий. — Может, все время носило вокруг острова? — И кивнул убежденно: — Это куши. Это мохнатые, не апонцы. Дикие. Истинной веры не знают.
— Не торопись, брат Игнатий, — упрямо мотнул головой Иван. — Знают или не знают, не торопись. Поймем, когда побываем на берегу. — Не оборачиваясь, он чувствовал тяжелый взгляд господина Чепесюка, по-прежнему кутающегося в черный плащ в своем деревянном кресле. Пытался понять, что думает о происходящем господин Чепесюк, но господин Чепесюк ничем не выдавал своих мыслей.
То, чего так долго ждали, наконец, произошло. Буса мягко толкнулась в пески широкого низкого берега, недалеко за которым опять поднимались береговые террасы. Круглая бухта, заснеженная гора над миром. Пять человек казаков живо кинулись искать нужное дерево для руля, но монах их остановил:
— Нам нужное дерево там, за мысом. Здесь только бамбук растет.
Казаки неохотно остановились. К борту бусы без страха подплывали морские звери сивучи с любопытством. «Вот жиру нам дадут, — жадно облизнулся Похабин. — Вот какие круглые!»
Иван досадливо отмахнулся.
Прикидывал.
Наверное, монах прав, надо разделиться на два отряда. Еще в море обсуждали такой вариант. Обсуждали даже когда совсем не верили, что кончится море… Послать на бусе десяток человек, восьмерых оставить на берегу… Сразу решил: сам на берегу останусь. Думать уже не мог о море. Возьмем две пищали, на борту оставим пушку-тюфяк. На той стороне острова каждому найдется работа — веками дикующие не платили ясак, сильно задолжали Усатому. Оглядывая с берега заснеженную гору, отметил: узкая тропа через плечо горы идет набитая, четкая, вьется изощренно, не теряется ни в стланике, ни на осыпях. Сразу видно, что натоптана человеком, животное не ищет хитрых путей.
Торопясь, радуясь земле под ногами, казаки, по пояс в холодной воде, вынесли на берег необходимые снаряжение и припасы, бросили мешки на песок, в траву, жадно вдыхая теплый острый запах пыльцы, осыпающейся с коленчатых бамбуков, покрывших, как густая щетка, все подходы к обрывам. Под сапогами сминались, шуршали бурые валы, наметенные морем — морская трава. Тревожно и сладко пахло рыжим бамбуком, песком, раздавленными ракушками, гниющей морской травой.
Переглядывались тревожно.
И не зря.
Не успели разбить лагерь, как свистнула в воздухе стрела.
Из травы на одно мгновение поднялся в небольшой рост маленький человек, как выпрыгнул. Действительно, дикующий, — в птичей парке, кое-где даже перо не снято, в руках лук туго натянут, наверное, натянул лук еще прячась в траве.
— А вот тя! — страшно крикнул Похабин.
Дикующий заробел, стрела свистнула без цели, а сам дикующий так же быстро, как выпрыгнул, впрыгнул в траву, будто его в землю втянуло.
— Тюнька! — приказал Иван. — Возьми кого-нибудь, приведи стрелка.
— Так убежал, наверное.
— Там некуда убежать. Видишь, непропуск, обрывы прижимаются к высокой воде… Чтобы убежать, надо дождаться отлива или подняться на крутой обрыв, а как поднимешься?… — Строго предупредил: — Смотри, Тюнька! Живым приведи стрелка! Если даже спорить начнет, не бей. А если баба окажется… Ох, смотри у меня, Тюнька! — И случайно перехватил странный взгляд господина Чепесюка, будто тот в чем-то одобрил его решение.
Кивнул монаху:
— Пойдешь на бусе, брат Игнатий.
Брат Игнатий тоже кивнул. Смиренно, но так, будто ни минуты не сомневался, что пойдет именно на бусе.
— А руль? — спросил Похабин, становясь близко к Крестинину.
— Здесь нет нужного дерева, — опять указал монах. — Зато за ближним мысом, который прошли, растет целая рощица. Там вырежем новый руль. А ждать вас будем на той стороне острова.
Иван глянул на господина Чепесюка, но в тусклых глазах чугунного человека ничего не отразилось.
— Похабин, — приказал Иван. — Тоже пойдешь на бусе с монахом.
— Да я… — испугался Похабин.
— Пойдешь на бусе, — твердо повторил Иван. — Рядом с монахом. — И понизил голос, чтобы никто не слышал. — Тебе доверяю. Следи за монахом в три глаза.
— Где ж взять третий?
— Понадобится, найдешь.
На берегу остались семь человек.
Младший брат Агеев — Пров, гренадер Потап Маслов, конечно, господин Чепесюк, без слов давший понять о своем на то согласии, монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька, и казаки из молодых Щербак и Ухов.
Восьмым остался сам Крестинин.
Казаки послушно оттолкнули бусу от берега.
Рядом с черным монахом стоял на борту хмурый Похабин. Сердился, наверное, что не успел вдоволь почувствовать твердь земли, но все равно некоторая хитрость угадывалась в хмурых глазах, как тогда в Якуцке, когда Иван отправил Похабина в съезжую, чтоб всыпали ему плетей: днем раньше Похабин в пьяном кураже пропил запасные курки к казенной пищали. Узнав, что идет он на порку, Похабин жалостно попросил:
«Пусть Тюнька пойдет со мной».
«Зачем?»
«А как вернусь?… Поротый ходит плохо…»
Иван разрешил.
Поздно вечером рыжий Похабин притащил на себе монстра якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньку. Аккуратно положил на пол. «Как? — удивился Иван. — Тюньку пороли?… — И принюхался: — Пьян Тюнька?…»
«Ага… — бессмысленно лопотал Похабин, тоже крепко выпивший, но не поротый. — Совсем пьян… И пороли фантаста… — Успокаивал: — Да пороть, барин, это лучше, чем головой в петлю… Вот и пороли… А то как?… Казака не бить — шкуру губить, барин… Я Тюньке целую денежку дал… Падок на деньги якуцкий монстр…»
«Денежку? Какую денежку? Почему сам не бит?»
Похабин бессмысленно пожимал плечами:
«Какая разница, барин, кому ложиться под плеть?… Мы с Тюнькой теперь как братья… Тюнька сам захотел… Его тебе все равно вешать… Говорит, не дам тебя пороть, Похабин, ты хороший товарищ, пусть, сказал, меня выпорют… Вот и выпороли… А я, барин, его за то в кабак снес… Устинов к Тюньке со всем уважением… А Тюнька монстр, монстр, он пил лежа на животе…»
«А ты?»
«А я чего?… Там, в кабаке, люди гостиной сотни сидели… Совсем дурной народ, барин. Резались в винт, козыряли в три очка. Ну, и я с ними… С выкупом, с присыпкой, с пересадкой, с гвоздем и с ефиопом, и с треугольником, и по тысячной, и даже по четвертой части копейки… Аж в глазах рябит…»
Крестинин взбесился:
«Руки отрублю!»
«Так чего ж, барин… Я готов… Вот мои руки… — бессмысленно лопотал Похабин, действительно выкладывая на стол руки. — Только потом жалеть будешь… Тебя совесть загрызет… Я ж, барин, только при тебе очеловечиваюсь… А Тюньке что?… Он монстр, он вроде дикующего… Мы, наверное, не поведем его далеко, повесим…» …Пагаяро!
— Прощай, Похабин! — крикнул с берега Тюнька. — Запишу тебя в поминальник!
— Пошел, дурак!
— За умом не гонюсь, счастье было б.
Бусу быстро подхватило течением. Черный монах стоял на носу, как черное изваяние. Что-то тревожное тронуло сердце Ивана. Впервые оставались одни на чужой земле. Провожая бусу взглядом, прижался щекой к живому деревцу. Вот стоит малое, ростом в небольшого человека, ниже Ивана, ниже Тюньки, а лет ему, наверное, двести. Нисколько не меньше. Изверчено ветрами, изрублено песком, как господин Чепесюк саблями, со всех сторон обомшело, ветви вывернуты, как руки пытаемого на дыбе, а стоит, верит во что-то…
— Пушечку-тюфяк надо было оставить, — умно протянул Тюнька.
— Монаху тюфяк нужнее, — возразил кто-то. — Монах подойдет к берегу, шаркнет по дикующим важным зарядом дроби, они и полягут. А то запулит малым ядром по балагану, так даже интереснее. А нам что? На себе ее тащить?
— Тюнька! — нехорошо удивился Иван. — Ты еще здесь? Где дикий стрелок?
— Дак сам сказал, не деться ему никуда.
— А если он со страху умрет в кустах?… Тащи дикующего!.. Пусть посидит у костра, дружить будем. — И ткнул Тюньку кулаком: — Не забывай, что ты самого государя прогневил, Тюнька. Тащи дикующего, чтобы жив был и ничем не огорчен. Ничего ему не сломай, ни одной косточки. Он, может, поведет нас через остров самым коротким путем, может, укажет богатых родимцев. И вот еще что…
— Ну? — вытянулся Тюнька.
— Сильно наслышан о твоем хвастовстве, Тюнька. Наслышан, что с кереками, мол, умеешь болтать на птичьем керекском языке. И с коряками будто, и с камчадалами. Сейчас проверим… Бойся, если соврал!
— Не соврал. Со всеми могу помаленьку.
— А с курильцами?
— А чего ж? Смогу и с курильцами, наверное. Они же общаются с камчадалами, имеют общие слова.
— А с апонцами? — насмешливо спросил Крестинин.
— С апонцами, наверное, не могу.
— А скажи, как ты речь одну от другой отличаешь? Ну, вот, к примеру, одно говорит камчадал, а мохнатый другое… Как отличишь?
— А чего ж? Это ж просто, — усмехнулся дьяк-фантаст. — Кереки, к примеру, они как птицы. Они клекочут, шумят. А у камчадалов речь тихая, плавная, они говорят приятно, свободно, у них слова короткие, вместо р всегда произносят ж. Не корж, к примеру, а кожж. Чего не понять? А керек, тот важно стучит себя в грудь, всегда говорит — мы! — а получается у него — муру. Чего не понять? А если слово муру захочет сказать камчадал, то у него известно как получится — мужу. Чувствуешь? Совсем просто. Наверное, и у куши так.
Отговорив, Тюнька неохотно поманил за собой молодого казака Щербака и гренадера Потапа Маслова. Втроем сторожко двинулись к опасному месту, где спрятался мохнатый. Скрадывали расстояние под печальные стоны чаек, под шуршанье холодных волн на песке. Морской зверь сивуч охотно зарыдал за бурунами, пав в воде на спину. Конечно, веселее зарыдал, чем белые чайки, а все равно жалобно. Вот зачем зверю жаловаться? — подумал Крестинин. Зачем жаловаться птицам? Рыбам? Дом зверя в воде, и рыба живет в воде, и там их морские родимцы. А у птиц дом на скалах. Это мне, секретному дьяку, сироте, есть на что жаловаться. Это у меня дом далеко, в России. Считай, что и дома нет, так далеко. Где вообще Россия?
Голубовато, таинственно отсвечивало, отбрасывало блики море.
Жадно принюхался. Вот Солнце, отлив. От костра ни на что не похоже тянет попавшей в хворост морской травой. На откосах бамбук — рыжее, коленчатое растение. Такое раньше видел в Санкт-Петербурхе в Мокрушиной слободе — на халате вдовы, который халат достался от Волотьки Атласова, а Волотька Атласов, найдя Камчатку, был загублен неким вором Козырем, чьи бумаги, в свою очередь, его, секретного дьяка Ивана Крестинина, завели на Камчатку, и так далее…
Огляделся. Понял вдруг, что сердце точит.
Ясно до мучительности, до сладкого сосания в сердце вспомнил опрятный домик доброй соломенной вдовы Саплиной. Маленькие окошки заперты ставнями, но добрая вдова уже поднялась, накинула на плечи халат с нерусскими невиданными растениями, глянула синенькими глазами в окно — собрались ли во дворе клюшницы, не бьет ли падучая тетю Нютю? Прикрикнула, наверное, ангельская душа, для порядка на сонную сенную девку Нюшку, вздохнув, вспомнила Ванюшу, голубчика, да перекрестилась на чикающие да пощелкивающие образа во здравие неукротимого маиора. Кольнуло, вспомнил — в валенке за печкой, уезжая, оставил неполный шкалик. Нюшка, дура, нашла, наверное.
Ах, добрая вдова. Ах, широкая, бочонком, парчовая юбка. Ах, вздохнул, веселый богатый домашний стол. Осетрина в посуде, всякие вкусные пироги, закуски, капуста кислая с сельдями, и щука под чесноком, не простая, а живопросольная, и русские зайцы в рассоле, и грудь баранья верченая с шафраном, и голова свиная под чесноком, и всякий потрох лебяжий!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Повторил убежденно:
— Если с моря зайти, можно врасплох захватить плотбище дикующих, захватить все их байдары. А без байдар дикующие сразу успокоятся. А не успокоятся, так те наши люди, что пойдут пеши, выгонят дикующих к берегу прямо под нашу пушку. Один раз выпалим, они все поймут.
— А просто договориться? Дать подарки?
— К тому и клоню, — сурово сказал монах. — Один раз выпалим, сразу и договоримся. Они потом согласятся на любые подарки.
Иван негромко спросил:
— А не апонцы на острову, брат Игнатий?
Монах понимающе покачал головой:
— Не апонцы. Дикующие. Видишь, парки на них. Настоящие парки из птичьих шкурок. Я разглядел. Апонцы сроду не наденут такую одежду, сочтут за большой позор. Они, апонцы, носят шелка да дабиновые ткани. А это дикующие. Это, наверное, куши, так называют дальних курильцев. Еще их зовут мохнатыми. Говорят, бороды у них большие, как у русских старых бояр, и по всему телу густой волос. Я сам видел таких куши в одиннадцатом году. Приходили к родимцам на юг Камчатки.
— Почему ж не Апония? — не верил Иван. — Нас сколько времени все несло на юг?
— А может, не на юг? — ревниво возразил брат Игнатий. — Может, все время носило вокруг острова? — И кивнул убежденно: — Это куши. Это мохнатые, не апонцы. Дикие. Истинной веры не знают.
— Не торопись, брат Игнатий, — упрямо мотнул головой Иван. — Знают или не знают, не торопись. Поймем, когда побываем на берегу. — Не оборачиваясь, он чувствовал тяжелый взгляд господина Чепесюка, по-прежнему кутающегося в черный плащ в своем деревянном кресле. Пытался понять, что думает о происходящем господин Чепесюк, но господин Чепесюк ничем не выдавал своих мыслей.
То, чего так долго ждали, наконец, произошло. Буса мягко толкнулась в пески широкого низкого берега, недалеко за которым опять поднимались береговые террасы. Круглая бухта, заснеженная гора над миром. Пять человек казаков живо кинулись искать нужное дерево для руля, но монах их остановил:
— Нам нужное дерево там, за мысом. Здесь только бамбук растет.
Казаки неохотно остановились. К борту бусы без страха подплывали морские звери сивучи с любопытством. «Вот жиру нам дадут, — жадно облизнулся Похабин. — Вот какие круглые!»
Иван досадливо отмахнулся.
Прикидывал.
Наверное, монах прав, надо разделиться на два отряда. Еще в море обсуждали такой вариант. Обсуждали даже когда совсем не верили, что кончится море… Послать на бусе десяток человек, восьмерых оставить на берегу… Сразу решил: сам на берегу останусь. Думать уже не мог о море. Возьмем две пищали, на борту оставим пушку-тюфяк. На той стороне острова каждому найдется работа — веками дикующие не платили ясак, сильно задолжали Усатому. Оглядывая с берега заснеженную гору, отметил: узкая тропа через плечо горы идет набитая, четкая, вьется изощренно, не теряется ни в стланике, ни на осыпях. Сразу видно, что натоптана человеком, животное не ищет хитрых путей.
Торопясь, радуясь земле под ногами, казаки, по пояс в холодной воде, вынесли на берег необходимые снаряжение и припасы, бросили мешки на песок, в траву, жадно вдыхая теплый острый запах пыльцы, осыпающейся с коленчатых бамбуков, покрывших, как густая щетка, все подходы к обрывам. Под сапогами сминались, шуршали бурые валы, наметенные морем — морская трава. Тревожно и сладко пахло рыжим бамбуком, песком, раздавленными ракушками, гниющей морской травой.
Переглядывались тревожно.
И не зря.
Не успели разбить лагерь, как свистнула в воздухе стрела.
Из травы на одно мгновение поднялся в небольшой рост маленький человек, как выпрыгнул. Действительно, дикующий, — в птичей парке, кое-где даже перо не снято, в руках лук туго натянут, наверное, натянул лук еще прячась в траве.
— А вот тя! — страшно крикнул Похабин.
Дикующий заробел, стрела свистнула без цели, а сам дикующий так же быстро, как выпрыгнул, впрыгнул в траву, будто его в землю втянуло.
— Тюнька! — приказал Иван. — Возьми кого-нибудь, приведи стрелка.
— Так убежал, наверное.
— Там некуда убежать. Видишь, непропуск, обрывы прижимаются к высокой воде… Чтобы убежать, надо дождаться отлива или подняться на крутой обрыв, а как поднимешься?… — Строго предупредил: — Смотри, Тюнька! Живым приведи стрелка! Если даже спорить начнет, не бей. А если баба окажется… Ох, смотри у меня, Тюнька! — И случайно перехватил странный взгляд господина Чепесюка, будто тот в чем-то одобрил его решение.
Кивнул монаху:
— Пойдешь на бусе, брат Игнатий.
Брат Игнатий тоже кивнул. Смиренно, но так, будто ни минуты не сомневался, что пойдет именно на бусе.
— А руль? — спросил Похабин, становясь близко к Крестинину.
— Здесь нет нужного дерева, — опять указал монах. — Зато за ближним мысом, который прошли, растет целая рощица. Там вырежем новый руль. А ждать вас будем на той стороне острова.
Иван глянул на господина Чепесюка, но в тусклых глазах чугунного человека ничего не отразилось.
— Похабин, — приказал Иван. — Тоже пойдешь на бусе с монахом.
— Да я… — испугался Похабин.
— Пойдешь на бусе, — твердо повторил Иван. — Рядом с монахом. — И понизил голос, чтобы никто не слышал. — Тебе доверяю. Следи за монахом в три глаза.
— Где ж взять третий?
— Понадобится, найдешь.
На берегу остались семь человек.
Младший брат Агеев — Пров, гренадер Потап Маслов, конечно, господин Чепесюк, без слов давший понять о своем на то согласии, монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька, и казаки из молодых Щербак и Ухов.
Восьмым остался сам Крестинин.
Казаки послушно оттолкнули бусу от берега.
Рядом с черным монахом стоял на борту хмурый Похабин. Сердился, наверное, что не успел вдоволь почувствовать твердь земли, но все равно некоторая хитрость угадывалась в хмурых глазах, как тогда в Якуцке, когда Иван отправил Похабина в съезжую, чтоб всыпали ему плетей: днем раньше Похабин в пьяном кураже пропил запасные курки к казенной пищали. Узнав, что идет он на порку, Похабин жалостно попросил:
«Пусть Тюнька пойдет со мной».
«Зачем?»
«А как вернусь?… Поротый ходит плохо…»
Иван разрешил.
Поздно вечером рыжий Похабин притащил на себе монстра якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньку. Аккуратно положил на пол. «Как? — удивился Иван. — Тюньку пороли?… — И принюхался: — Пьян Тюнька?…»
«Ага… — бессмысленно лопотал Похабин, тоже крепко выпивший, но не поротый. — Совсем пьян… И пороли фантаста… — Успокаивал: — Да пороть, барин, это лучше, чем головой в петлю… Вот и пороли… А то как?… Казака не бить — шкуру губить, барин… Я Тюньке целую денежку дал… Падок на деньги якуцкий монстр…»
«Денежку? Какую денежку? Почему сам не бит?»
Похабин бессмысленно пожимал плечами:
«Какая разница, барин, кому ложиться под плеть?… Мы с Тюнькой теперь как братья… Тюнька сам захотел… Его тебе все равно вешать… Говорит, не дам тебя пороть, Похабин, ты хороший товарищ, пусть, сказал, меня выпорют… Вот и выпороли… А я, барин, его за то в кабак снес… Устинов к Тюньке со всем уважением… А Тюнька монстр, монстр, он пил лежа на животе…»
«А ты?»
«А я чего?… Там, в кабаке, люди гостиной сотни сидели… Совсем дурной народ, барин. Резались в винт, козыряли в три очка. Ну, и я с ними… С выкупом, с присыпкой, с пересадкой, с гвоздем и с ефиопом, и с треугольником, и по тысячной, и даже по четвертой части копейки… Аж в глазах рябит…»
Крестинин взбесился:
«Руки отрублю!»
«Так чего ж, барин… Я готов… Вот мои руки… — бессмысленно лопотал Похабин, действительно выкладывая на стол руки. — Только потом жалеть будешь… Тебя совесть загрызет… Я ж, барин, только при тебе очеловечиваюсь… А Тюньке что?… Он монстр, он вроде дикующего… Мы, наверное, не поведем его далеко, повесим…» …Пагаяро!
— Прощай, Похабин! — крикнул с берега Тюнька. — Запишу тебя в поминальник!
— Пошел, дурак!
— За умом не гонюсь, счастье было б.
Бусу быстро подхватило течением. Черный монах стоял на носу, как черное изваяние. Что-то тревожное тронуло сердце Ивана. Впервые оставались одни на чужой земле. Провожая бусу взглядом, прижался щекой к живому деревцу. Вот стоит малое, ростом в небольшого человека, ниже Ивана, ниже Тюньки, а лет ему, наверное, двести. Нисколько не меньше. Изверчено ветрами, изрублено песком, как господин Чепесюк саблями, со всех сторон обомшело, ветви вывернуты, как руки пытаемого на дыбе, а стоит, верит во что-то…
— Пушечку-тюфяк надо было оставить, — умно протянул Тюнька.
— Монаху тюфяк нужнее, — возразил кто-то. — Монах подойдет к берегу, шаркнет по дикующим важным зарядом дроби, они и полягут. А то запулит малым ядром по балагану, так даже интереснее. А нам что? На себе ее тащить?
— Тюнька! — нехорошо удивился Иван. — Ты еще здесь? Где дикий стрелок?
— Дак сам сказал, не деться ему никуда.
— А если он со страху умрет в кустах?… Тащи дикующего!.. Пусть посидит у костра, дружить будем. — И ткнул Тюньку кулаком: — Не забывай, что ты самого государя прогневил, Тюнька. Тащи дикующего, чтобы жив был и ничем не огорчен. Ничего ему не сломай, ни одной косточки. Он, может, поведет нас через остров самым коротким путем, может, укажет богатых родимцев. И вот еще что…
— Ну? — вытянулся Тюнька.
— Сильно наслышан о твоем хвастовстве, Тюнька. Наслышан, что с кереками, мол, умеешь болтать на птичьем керекском языке. И с коряками будто, и с камчадалами. Сейчас проверим… Бойся, если соврал!
— Не соврал. Со всеми могу помаленьку.
— А с курильцами?
— А чего ж? Смогу и с курильцами, наверное. Они же общаются с камчадалами, имеют общие слова.
— А с апонцами? — насмешливо спросил Крестинин.
— С апонцами, наверное, не могу.
— А скажи, как ты речь одну от другой отличаешь? Ну, вот, к примеру, одно говорит камчадал, а мохнатый другое… Как отличишь?
— А чего ж? Это ж просто, — усмехнулся дьяк-фантаст. — Кереки, к примеру, они как птицы. Они клекочут, шумят. А у камчадалов речь тихая, плавная, они говорят приятно, свободно, у них слова короткие, вместо р всегда произносят ж. Не корж, к примеру, а кожж. Чего не понять? А керек, тот важно стучит себя в грудь, всегда говорит — мы! — а получается у него — муру. Чего не понять? А если слово муру захочет сказать камчадал, то у него известно как получится — мужу. Чувствуешь? Совсем просто. Наверное, и у куши так.
Отговорив, Тюнька неохотно поманил за собой молодого казака Щербака и гренадера Потапа Маслова. Втроем сторожко двинулись к опасному месту, где спрятался мохнатый. Скрадывали расстояние под печальные стоны чаек, под шуршанье холодных волн на песке. Морской зверь сивуч охотно зарыдал за бурунами, пав в воде на спину. Конечно, веселее зарыдал, чем белые чайки, а все равно жалобно. Вот зачем зверю жаловаться? — подумал Крестинин. Зачем жаловаться птицам? Рыбам? Дом зверя в воде, и рыба живет в воде, и там их морские родимцы. А у птиц дом на скалах. Это мне, секретному дьяку, сироте, есть на что жаловаться. Это у меня дом далеко, в России. Считай, что и дома нет, так далеко. Где вообще Россия?
Голубовато, таинственно отсвечивало, отбрасывало блики море.
Жадно принюхался. Вот Солнце, отлив. От костра ни на что не похоже тянет попавшей в хворост морской травой. На откосах бамбук — рыжее, коленчатое растение. Такое раньше видел в Санкт-Петербурхе в Мокрушиной слободе — на халате вдовы, который халат достался от Волотьки Атласова, а Волотька Атласов, найдя Камчатку, был загублен неким вором Козырем, чьи бумаги, в свою очередь, его, секретного дьяка Ивана Крестинина, завели на Камчатку, и так далее…
Огляделся. Понял вдруг, что сердце точит.
Ясно до мучительности, до сладкого сосания в сердце вспомнил опрятный домик доброй соломенной вдовы Саплиной. Маленькие окошки заперты ставнями, но добрая вдова уже поднялась, накинула на плечи халат с нерусскими невиданными растениями, глянула синенькими глазами в окно — собрались ли во дворе клюшницы, не бьет ли падучая тетю Нютю? Прикрикнула, наверное, ангельская душа, для порядка на сонную сенную девку Нюшку, вздохнув, вспомнила Ванюшу, голубчика, да перекрестилась на чикающие да пощелкивающие образа во здравие неукротимого маиора. Кольнуло, вспомнил — в валенке за печкой, уезжая, оставил неполный шкалик. Нюшка, дура, нашла, наверное.
Ах, добрая вдова. Ах, широкая, бочонком, парчовая юбка. Ах, вздохнул, веселый богатый домашний стол. Осетрина в посуде, всякие вкусные пироги, закуски, капуста кислая с сельдями, и щука под чесноком, не простая, а живопросольная, и русские зайцы в рассоле, и грудь баранья верченая с шафраном, и голова свиная под чесноком, и всякий потрох лебяжий!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70