Когда я почти допил пиво, от моста Ирасека подплыл катер и пристал к берегу. Окна его закрывали белые занавески. С палубы соскочил мужчина лет тридцати пяти, стройный, в шортах, в великоватой ему черной футболке с пальмами и надписью «Waikiki Beach Hawaii», и привязал судно канатом к металлическому кольцу, вделанному в гранит. Его уверенные движения замедляла тупая усталость. Мужчина поднялся на веранду и сел к столику у стены. Я глянул на него через пустые столики, и мне показалось, что его взгляд затянут пеленой каких-то давних образов или тягостных снов; но потом я перестал обращать на него внимание – в этот день я путешествовал по городу, а в мире прогулок и встреч лица не более важны, чем очертания вещей и покрывающие поверхности бесформенные пятна, они сливаются с ними в непрерывную череду. И вот я продолжал наблюдать за завораживающей игрой света и тени на потемневшей воде и пробовал про себя воспроизвести музыку из плавучего дома. Я сосредоточился на мотиве, который постоянно повторялся в композиции, а теперь ускользал от меня. Внезапно я ясно вспомнил его; чтобы мотив снова не потерялся, я стал поначалу тихо, а потом все громче насвистывать его. Мужчина с катера поднял голову и с изумлением посмотрел на меня. Застеснявшись, я тут же перестал свистеть, но незнакомец уже пробирался между стульями к моему столу. Он судорожно сжал рукой спинку пустого стула, наклонился ко мне и взволнованным голосом спросил, где я слышал эту мелодию. Я рассказал ему о плавучем домике и о странной музыкальной композиции. Когда я закончил, незнакомец пробормотал тихо, будто про себя:
– Эту запись я давно и тщетно ищу. Я уже перестал надеяться, что вообще когда-нибудь ее услышу.
– Так вам известен музыкальный инструмент, на котором играли эту музыку? – спросил я. – Интересно было бы узнать, как он выглядит.
– Нет, к сожалению, о музыкальном инструменте я не знаю ничего, кроме того, что для его изготовления использовались янтарь, кожа варана и кости броненосца. Мне важна сама музыка.
– То, что вы ищете, – это утерянное произведение какого-то композитора? – выспрашивал я.
– Я даже не знаю, кто автор мелодии. Чтобы объяснить, почему эта музыка так важна для меня, мне пришлось бы рассказать вам длинную историю. Но сейчас на это нет времени, я должен как можно скорее поговорить с человеком, который живет в плавучем доме. Пожалуйста, покажите мне, где именно вы были. Я отвезу вас туда на своем катере, тут же отвезу обратно, и вы сможете допить свое пиво.
Я видел, что в незнакомце пробуждается какое-то давнишнее беспокойство, его жесты выныривали из обширного причудливого пространства со множеством темных уголков; мне казалось, что жесты эти зарождались в тесных лабиринтах и сумеречных коридорах и теперь распространяли вокруг себя это просочившееся в них пространство. Но мне хотелось разведать что-нибудь о таинственном речном жилище и тревожащей музыке. Я спросил незнакомца, не знает ли он, по крайней мере, кто хозяин плавучего дома.
– Знаю, – нетерпеливо ответил он. – Племянник философа Гуссерля, но это совершенно неважно.
Мой интерес рос с каждой минутой. Какая может быть связь между странной музыкой, которую играет инструмент из костей броненосца, племянником Эдмунда Гуссерля и этим измученным человеком?
– Вам не стоит беспокоиться, что вы опоздаете, – успокоил я незнакомца. – Плот не покидал города, он стоит тут на якоре, по крайней мере, несколько лет. Кроме того, хозяин оставил записку, что придет в десять часов. Я с удовольствием покажу вам плавучий дом, но только погодим немного. Вы можете рассказать мне свою историю, а я тем временем поужинаю.
И я тут же подозвал официанта и заказал жареный сыр в кляре с картофелем фри и татарским соусом.
– Наверное, вы правы, – согласился мужчина в майке после недолгого колебания. Он вернулся за своим недопитым стаканом пива и сел к моему столу напротив меня. Мы оба сделали по глотку и одновременно поставили стаканы на стол. – Моя история началась два года назад, – заговорил он, устремив взгляд на темный холм Петршина. – Я археолог и в то время участвовал в экспедиции, исследовавшей отдаленный, малодоступный участок индийского побережья, покрытый густыми джунглями, над которыми возвышается несколько потухших вулканов, – к вершинам большинства из них пока что не удалось подняться ни одному человеку: мешает непроходимая опасная чаща. Мы искали следы древней, плохо изученной цивилизации, которая существовала как раз в тех местах. Она была создана народом, пришедшим туда четыре тысячи лет назад из глубины континента. Эти люди выкорчевали джунгли на побережье и основали там города с роскошными дворцами и просторными площадями. Империя просуществовала почти целое тысячелетие; после веков кровавых битв между родами и короткой, но славной эпохи расцвета пришли столетия усталости и воспоминаний о былом; конец же этому угасающему бытию положили варварские племена, разрушившие города на побережье и затем подавшиеся дальше на юг. В руины вернулись джунгли и остаются там и по сей день.
Вместе с нами работала и Сильвия, которая только что закончила университет; это была ее первая экспедиция. Она помогала мне на раскопках; наши пальцы, словно подземные зверьки, много дней подряд встречались во влажной, липкой почве джунглей, в изгибах и полостях предметов, которые мы осторожно извлекали из земли, опутанной корешками. Прошло много времени, прежде чем мы осмелились дотронуться друг до друга и вне подземных лабиринтов. Сильвия перебралась в мою палатку, каждый вечер перед сном мы беседовали о том, как вернемся в Прагу и заживем вместе; за брезентом палатки слышались крики зверей в джунглях, а мы обсуждали, как обставим квартиру, мысленно прогуливались по улочкам Старого города и Малой Страны, заходили в любимые кафе. Однажды утром мы вместе плыли на моторной лодке вдоль изрезанного скалистого побережья. Когда бок лодки коснулся густого кустарника, росшего на склоне высокого утеса, я ощутил дуновение холодного воздуха. Я остановился и прорубил своим мачете проход в переплетении ветвей и лиан. За листвой кустарника скрывался узкий лаз в пещеру, нижняя часть которой была затоплена водой. Мы выключили мотор и взяли в руки весла, с искрящейся глади моря мы вплыли в темноту и холод каменного коридора, терявшегося внутри скалы. Лодка быстро скользила по воде, каменный свод, в выступах и пустотах которого свет электрического фонарика пробуждал неспокойные тени, скользил над нами так низко, что порой нам приходилось нагибаться. Мы молчали, в тишине был слышен лишь плеск воды под веслами. Мы все глубже проникали внутрь скалы. Один раз мимо нас фантастическим облачком пролетела стайка мелких голубых птичек, которых мы спугнули из их скальных гнезд; кое-где на отшлифованную водой каменную поверхность падали с высоты тяжелые капли, звонкие голоса которых сливались в меланхолическую мелодию; потом мы достигли места, где со сводов свисали десятки белых сталактитов, их острия были погружены в воду, мы проплывали между ними, как по колонному залу затопленного дворца. Мы уже обсуждали, не пора ли нам возвращаться, когда за поворотом коридора показался далекий свет. Скоро мы вынырнули из скалы, нас ослепило яркое солнечное сияние… Когда мы снова прозрели, то были потрясены…
У нашего стола возник официант и зажег лампу. Археолог ненадолго умолк. Потом официант принялся включать лампы и на других столах, они зеленовато светились в темноте, как будто на столы слетелись тихие волшебные птицы.
– Мы обнаружили, что очутились на дне кратера одного из погасших вулканов. Узкий канал, по которому мы приплыли, выходил в озеро, блестевшее в центре кратера. Вертикальная стена вздымалась над нашими головами на головокружительную высоту; вверху джунгли подступали к самым краям кратера и свешивали вниз длинные ветви, перекрученные воздушные корни и гибкие лианы, колебавшиеся над пропастью. Между стеной кратера и берегами озера высились почти не разрушенные белые строения – пояс небольших замков, летних дворцов, беседок и колоннад. Они были построены на террасах, которые окружали озеро на трех уровнях и выглядели, как…
Археолог задумался и начертил рукой на скатерти, по которой разливался зеленоватый свет, три концентрических круга.
– …Как перевернутая форма для трехэтажного торта, – подсказал я.
– Да. Дальние комнаты построек на самой высокой террасе, судя по всему, были высечены прямо в скале; ступеньки, которые спускались от их входов в строения низшего круга, уходили в прозрачные воды озера. Все стены были украшены кручеными линейными орнаментами из ракушек и улиток, даже вокруг столбов вились ракушечные спирали. В колоннадах росли деревья и кусты, между густыми темно-зелеными листьями просвечивали разноцветные плоды. Быть может, семена деревьев занес сюда ветер джунглей, а может быть, растительность на дне кратера была остатком древних садов.
В местах, куда вел канал, соединяющий озеро с морем, круг строений был нарушен, так что сначала мы плыли между двумя стенами, которые соединялись между собой над нашими головами тремя сводчатыми мостиками – по одному на каждый уровень террас. С мостиков, касаясь глади воды, свисали тонкие побеги; их было так много, что они образовывали нечто вроде нежной вуали, сквозь которую мы скользили. Когда лодка вплыла в озеро, мы отложили весла и долго смотрели на белые стены и колонны в зелени кустарника. Мы пристали к лестнице, ступеньки которой были видны глубоко под спокойной прозрачной гладью, и поднялись по ней на первую террасу. Мы бродили по пустым залам дворцов, где в косых солнечных лучах плясали пылинки, и по внутренним дворикам с высохшими фонтанами, пробирались среди крупных листьев кустов, темнота которых скрывала белые статуи людей и животных; мы поднимались и снова спускались по широким лестницам и наслаждались прохладой помещений, вытесанных в скале. И всюду, словно длинные разноцветные змеи, нас сопровождали ракушечные орнаменты, вьющиеся по стекам, фантастически переплетающиеся и снова расплетающиеся, бегущие монотонными волнами. Вечером, когда солнце скрылось за краем кратера и белые здания погрузились в сумрак, мы лежали возле озера на все еще теплом песке. Я смотрел на ракушечных змей, которые настойчиво пытались заползти в каждый уголок стены, и не мог избавиться от ощущения, что это недвижное копошение скрывает в себе некую упорядоченность, ускользающую от меня. Потом мне пришло в голову, что смысл не обязательно должен содержаться в самих узорах, которые составляли раковины, – его может нести очередность расположения в цепочках раковин и улиток. И внезапно мне вспомнилась старинная история, записанная путешественником, который бывал в этих краях в эпоху их расцвета, и я понял: витые ряды моллюсков – это письмо. И я взглянул на них по-другому – раковины на стенах перестали быть пестрым узором, по волнам которого можно беззаботно скользить глазами, и превратились в текст, поблекший от источаемой им тайны, но в то же время сберегший ее.
У нашего стола снова появился официант и поставил на скатерть тарелку с сыром и картошкой. Я отделил ножом кусок мягкой массы и попытался поднести его на вилке ко рту. Отрезанная часть поспешила начать срастаться с тем, что осталось на тарелке, и, пока я поднимал ее вверх, между обоими кусками в зеленоватом сиянии протянулись длинные бледные нити, они постепенно истончались, рвались и завивались спиралью. На смиховском берегу зажглись уличные фонари, их свет отражался на темной речной глади в виде колеблющихся столбиков.
– В тот же вечер нам удалось расшифровать некоторые знаки. Это было не слишком сложно, потому что мы уже знали язык надписей – наречие, которым нынче пользуются в тех краях, близко к нему, – а кроме того, нам помогла любовь тех, кто некогда вставлял раковины в стены, к шуточным каллиграммам: частенько линия, которую создавали ряды букв данного слова, изгибалась в очертания вещи, этим словом обозначаемой. Находка ракушечных записей была тем более замечательна, что цивилизация, следы которой мы изучали в Индии, не оставила после себя никаких текстов: все время своего существования она отличалась ненавистью к письму – точнее, ко всем его видам, какие только встречаются в других культурах. Это не значит, что у нее вовсе не было письменности. Наоборот, там развилось звуковое письмо, способное выразить абсолютно все и в совершенстве отвечавшее требованиям, которые предъявляла к письму эта культура. Но народ не признавал письма, которое длилось во времени, и правители империи жестоко подавляли все попытки его введения.
– Однако длительность письма – это нечто, под чем каждый может представлять себе разное, – возразил я. – Ведь на самом-то деле ни одно письмо не является нетленным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10