В ответ он закатил глаза.
– Ясно. Конечно, до Азимова мне далеко, но попытаюсь… Главное, что необходимо уяснить: любой момент сопряжен с выбором. Даже на мельчайшем уровне радиоактивный атом выбирает, распадаться ему или нет. Вставая утром, вы выбираете, как вам причесать волосы — слева направо или наоборот. Настоящее представляет собой сумму определенных решений, продиктованных выбором, сделанным в прошлом. В техническом отношении выбор почти всегда тривиален, ибо сам по себе не ведет к какому-либо существенному отклонению в истории Вселенной. Изменения касаются одного-единственного атома или, на макроуровне, крохотной части космоса. Но порой разница приобретает критический штаб.
Семнадцатого сентября 1666 года кто-то (или что-то) сделал выбор, который был признан — Богом или природой — столь существенным, Вселенная расщепилась на две ветви. На одной ветви опять был произведен некий выбор, и произошло событие, которого не случилось на второй. Девятого ноября 1998 года случилось то же самое ввиду другого выбора. То, что мы воспринимаем как «реальный мир», — всего лишь одна из двух ветвей Вселенной. Так называемая ТКЗ — это дискретная линия времени, «история» между 1666 и 1998 годом.
Если вас интересует, что конкретно приводило в указанные сроки к расщеплению Вселенной, то мне бы тоже очень хотелось это узнать. Впрочем, у меня есть кое-какие догадки. Во второй половине XVII века Исаак Ньютон — вы наверняка о нем слышали — сделал свои важнейшие открытия. — Она грустно улыбнулась. — Миф мифом, но, возможно, в другой Вселенной яблоко решило не падать…
Что касается 1998 года… Пока что я ни с кем не делилась своей догадкой. Все и так обвиняют меня в мании величия. В тот день я находилась в школьной библиотеке, искала там детскую книжку — «Маленькие женщины» Олкотт, но, оказавшись не в той секции, наткнулась на «Лекции Фейнмана по физике». — Ее взгляд сделался печальным. — Возможно, в другой Вселенной транскосмологии вообще не существует. Возможно, там я — пожилая учительница английской литературы, которая без ума от своих внучек. — Она вздохнула. — Мы не можем перенестись в иные Вселенные или в прошлое нашей ветви с 1998 года до наших дней. Возможно, такой шанс когда-нибудь представится, если существуют стабильные червоточины, в которые я не верю. С другой стороны, совсем нетрудно сложить пространственное время для путешествия на ТКЗ, которая по отношению к нашей ветви пребывает в нулевом энергетическом состоянии. Это все равно что временно восстановить пуповину, связывающую младенца и его мать. Мы применяем…
Заметив отсутствующее выражение на его лице, она что-то невнятно пробормотала, а потом сказала:
– Впрочем, неважно. Вам не обязательно знать, как это работает. Главное — понимать свою задачу. Она приблизила свое лицо к его.
– У меня есть план. Замечу: весьма опасный. Может статься, он вообще не сработает. Но это единственный способ навести порядок — на ТКЗ и здесь.
Роббинс широко открыл глаза.
– Каким же образом?
– Как я уже говорила, путешествия в прошлое нашей собственной ветви и внесение изменений в историю невозможны. Однако при помощи ТКЗ мы могли бы добиться той же цели косвенным, так сказать, способом. — Она улыбнулась. — Сама идея не слишком оригинальна. Я впервые вычитала ее в фантастическом рассказе, когда была студенткой колледжа.
– Фантастика?
Эверетт бросила на него вопросительный взгляд, взяла с рояля ноты и стала что-то записывать на обратной стороне листа.
– Вот что вам следует сделать…
Слушая ее, Роббинс все шире раскрывал глаза.
– Кажется, вы упоминали об опасности?
– Поверьте, я бы тоже хотела, чтобы существовал иной способ. — Она подала ему ноты. — Сделаете?
Роббинс взглянул на инструкции, потом перевернул ноты. Это была соната Бетховена ми-бемоль мажор, опус 81а. Он пролистал ноты, вспоминая французские подзаголовки, присвоенные композитором трем частям: «Прощание», «Отсутствие» и «Возвращение». Он еще раз перечитал записи Эверетт.
– Итак, доктор Роббинс? Выбор за вами. Он вздохнул.
– Если это единственный способ все исправить, то я готов.
С сильным ощущением «дежа вю» Роббинс вошел в переходную камеру, переодевшись в костюм для ночных операций. Его провожали Майлс, Эверетт и Харрисон — как в тот раз, когда он отправлялся помешать Эртманн ввести Бетховену тот самый препарат, которым он вооружился теперь.
Харрисон подал ему инжектор.
– Я заправил его блокиратором вакцины. Вводится так же, как вакцина. Майлс сказал от своего пульта:
– Переход задействован и стабилен. Пространственные координаты те же, как когда доктор Роббинс транслоцировался для введения вакцины. Координаты времени выставлены на двадцать одну минуту после его возвращения с той транслокации.
– Позвольте мне проверить. — Отодвинув Майлса, Эверетт внимательно исследовала панель управления.
Роббинс подошел с инжектором в руке к отверстию Перехода и остановился. Он уповал на то, что Эверетт знает, что делает. Эверетт нажала несколько кнопок. Майлс нахмурился.
– Простите, доктор Эверетт, но зачем вы поменяли…
– Доктор Роббинс, — проговорила она, нарочито игнорируя Майлза — вы помните, что я вам говорила?
– Помню.
– В таком случае, в добрый путь!
Оказавшись в кромешной тьме Перехода, Роббинс еще раз мысленно повторил инструкции Эверетт. Он очень надеялся, что ничего не испортит. Впрочем, он был готов на смерть, лишь бы предотвратить катастрофу. Последняя его мысль перед прибытием была о том, что, как утверждала Эверетт, ТКЗ можно использовать для подачи предупредительного сигнала в собственное прошлое…
Его мысли были прерваны прибытием на место. В ноздри ударил целый букет неприятных запахов. В темноте автоматически включились инфракрасные очки.
Он находился у Бетховена в кухне. В стене чернел полный золы очаг. Громоздились столы, открытые полки с посудой и кухонной утварью. На одном из столов лежал зловещего вида нож. В углу пылился щербатый рояль. Роббинс усмехнулся нелепости этого зрелища.
Он медленно вошел, стараясь не натыкаться на стоящие в беспорядке пюпитры и стулья.
– Стой!
Роббинс в ужасе замер и опасливо повернул голову в ту сторону, откуда раздался голос. Благодаря инфракрасным очкам он разглядел чей-то силуэт. Человек был одного с ним роста, в таком же, как у него, черном костюме.
– Не входи в спальню, — предостерег незнакомец.
– Кто вы такой? — прошептал Роббинс. — Что вы здесь делаете? Человек подошел ближе и снял очки и капюшон. Роббинс заморгал, не в силах понять происходящее.
На Роббинса смотрели собственные глаза. Человек опять надел очки.
– Молчи и слушай.
Роббинс кивнул, и незнакомец заговорил. Многие его инструкции казались лишенными смысла, но он заверил Роббинса, что со временем тот все поймет. Услышав о причинах, из-за которых ему следовало исполнить все в точности, Роббинс с трудом устоял на ногах.
Он не запротестовал, а подчинился, когда незнакомец попросил впрыснуть препарат ему в правую руку.
– Пусть думают, что ты сделал укол самому Бетховену. Нельзя же тебе возвратиться с целым инжектором, — произнес незнакомец, морщась и опуская рукав. — Если все пройдет нормально, я не пострадаю. А ты пробыл здесь достаточно, пора обратно.
– Ты вернешься со мной? — спросил Роббинс.
– Нет. Если Эверетт права и все получится, я не смогу вернуться. Да, кстати… — Незнакомец подошел к роялю Бетховена и улыбнулся. — Слушай внимательно!
– Ты разочарован, что ничего не вышло?
– Переживу.
Антония сидела рядом с Роббинсом на диване в его квартире. Они слушали музыку. Она жмурилась и улыбалась, позволяя волшебным звукам симфонии обволакивать их.
Обняв Антонию и прижав ее к себе, Роббинс тоже закрыл глаза. Он все еще пытался разобраться во всем, что произошло за три дня, истекшие с момента одобрения гуманитарным комитетом его предложения, особенно после его перемещения на ТКЗ для введения вакцины Бетховену.
Следуя инструкциям человека в доме Бетховена, он сразу же после возвращения на Землю нашел Эртманн. Собственно, искать ее не пришлось: она по-прежнему сидела на стуле в переходной камере в обществе Харрисона и Майлса, как перед его перемещением на ТКЗ с вакциной. Увидев его, Эртманн, не дав ему открыть рта, призналась, что уже побывала там и ввела Бетховену препарат, блокирующий действие вакцины. По предложению Роббинса вызвали Эверетт, которой задали вопрос о дальнейших действиях. Та бросила на него подозрительный взгляд, словно собираясь напомнить, что это по ее предложению он отправится на ТКЗ для «ранней» встречи с Эртманн. Однако она согласилась, что необходимо поступить именно так.
Оказавшись в который уже раз в доме Бетховена, он дождался Эртманн, убедил ее довериться ему, назвавшись ее союзником, и объяснил, как надо поступить. Напоследок он взял с нее слово, что, возвратившись, она не наложит на себя руки.
Вернувшись на Землю, он переоделся и перенесся в Вену 1827 года. Тамошние газеты сообщали о смерти Бетховена днем раньше, чего и следовало ожидать, коль скоро он не вводил композитору вакцины. Он снова вернулся домой — несолоно хлебавши.
Труднее всего было обмануть накануне участников специального заседания гуманитарного комитета, заявив, что он сделал все ради продления жизни Бетховена. Все с удивлением встретили его решение снять свое предложение. Он объяснил, что передумал из опасения катастрофических последствий для ТКЗ и их собственного мира. Для пущей достоверности он воспользовался сюжетными линиями из рассказов, полученных от Биллингсли, а также примером, который привел ему ветреченный в доме Бетховена «незнакомец».
Предложение отказаться от проекта было одобрено четырьмя голосами против двух. Против высказались Литтон и Шимура, расстроенные тем, что «горят» их проекты. Роббинс сомневался, правильно ли поступил, послушавшись человека, назвавшего себя «Роббинсом в будущем». С другой стороны, если не доверять самому себе, то кому же тогда доверять?
Эртманн откликнулась на просьбу и нанесла ему визит. Он уговорил ее никому не рассказывать о «заговоре». Если кто-то узнает об истинных событиях, опасные попытки будут повторены, чего оба никак не хотели. Дороти поблагодарила его за все, особенно за то, как он помог Харрисону убедить исполнительный комитет не увольнять ее из института. Обняв его и чмокнув в щеку, она убежала.
Вспоминая это прощание, Роббинс ловил себя на чувствах, которые нельзя назвать платоническими. Увы, он для нее староват. К тому же у него есть возлюбленная…
Симфония приближалась к своему громоподобному, взрывному апофеозу. Антония крепко прижалась к нему.
– Какая красота! — мечтательно прошептала она. — Сколько экстаза, жизни, торжества!
– Да, — согласился он. — Но ты все равно заманчивей.
Их губы слились, и он забылся в поцелуе. Музыка ненадолго стихла, а потом сменилась иной мелодией — могучим, торжествующим, воинственным до мажором. Той самой, которую наиграл на рояле в кухне Бетховена незнакомый человек… Роббинс очень сожалел, что так и не узнал, что это такое.
Антония нежно прошептала ему в ухо:
– Не надо расстраиваться из-за того, что ты не добыл новой музыки. Вспомни: «Звучащие мелодии прекрасны, беззвучные прекраснее стократ…»
Ее грудь скользнула по его рубашке, во взгляде появилась робость. Он очень давно не видел в ее глазах такого выражения, но помнил, что оно означает. Он глянул через ее плечо на бюст Бетховена на рояле. На гипсовых губах гения играла одобрительная улыбка.
В комнате звучал могучий оркестр. Последовало искрометное восходящее глиссандо и заключительные аккорды фортиссимо последней симфонии Бетховена.
То была полная радости Девятая симфония ре минор.
Перевел с английского
Аркадий КАБАЛКИН

1 2 3 4 5 6 7 8