И она решилась.
«О неведомые пришельцы, кем бы вы ни были, если нужно — возьмите мою жизнь, возьмите мою душу, казните ее вечными муками в глубинах ада, но спасите… Спасите Дункана! Спасите, ведь по силам это вам!»
И тут…
И тут третий из незнакомцев встретился с ней взглядом. Вроде бы ничего страшного не было в его лице, даже наоборот — хорошее мужское лицо… И ум в нем виден, и мужество, и доброта, а это — редчайшее сочетание…
Но зрачки — две бездны, полные живого, клубящегося мрака…
Девушка не успела ужаснуться — хотя именно ужас, даже не страх, огладил ее сердце холодными пальцами.
Высохшая, морщинистая рука легла на ее плечо:
— Успокойся, доченька…
Это была младшая из старух — тетка Дункана. Ей, наверное, сравнялось не так уж много лет — но непосильная работа обрушила на ее тело преждевременную дряхлость.
— Успокойся и поди приляг. Ему уже не нужно твое бодрствование…
Все поняв, но не поверив, медленно встала Дженет. Без страха протянув руку, коснулась лежащего.
Лоб, на котором она столько раз меняла влажную тряпицу, больше не был горяч.
Был он холоден. И тело, кажется, уже начинало коченеть.
Дункан Мак-Лауд умер. Умер уже несколько минут назад — наверное, как раз тогда, когда она прислушивалась к голосам, темно и лживо обещающим спасение.
Так и не стал он ее мужем, да и женихом-то, по сути, не успел стать. Не возлюбленный он ей, не любовник…
А теперь уже — и не любимый… Нельзя ведь любить мертвого? Или — можно все-таки?
…Когда Дункан уходил в бой, она дала ему оберег — самый надежный, какой могла. Оправленную в серебро иконку с ликом святой Дженевьевы.
Видно, не снизошла до Дункана ее небесная покровительница…
Иконка все еще лежала на его груди, прямо напротив сердца. Так никто и не осмелился снять ее, когда разрезали окровавленную одежду.
— Это будет мне память о тебе, Дункан, — сказала Дженет вслух. Осторожно потянув шелковую ленту через голову лежащего, она сняла образок и повесила на шею себе.
— От сердца — к сердцу!
— …От сердца — к сердцу!…
И, забыв о своей святой покровительнице, о своей недавней мольбе-клятве, даже о любви своей забыв, — Дженет шарахнулась в сторону, взвизгнув совсем по-женски. Ужас настиг ее.
Потому что именно в этот миг мертвец шевельнулся, открыв глаза.
Слабый голубоватый свет лучился из-под его век.
И такое же сияние исходило от раны, быстро закрывающейся по краям, образуя неровный шрам — хотя в центре ее все еще торчал бурый от крови стержень наконечника.
Это длилось недолго — но Дженет успела разглядеть голубую вспышку света.
Если бы чудо Воскрешения произошло не после, а до того, как с груди Дункана был снят образок…
Но сейчас — все выглядело так, словно какая-то злая сила, угнездившись в теле, только и ждала возможности избавиться от освященного предмета.
И, когда дверь бесшумно распахнулась и навстречу Дженет шагнул тот, кто только что взглянул ей в глаза двумя клубящимися безднами, — Дженет не сомневалась уже, что просьба ее выполнена.
И не знала, кого благодарить за то — Бога или Дьявола? И благодарить ли?
Может быть, проклинать?!
— Не бойся, — сказал вошедший.
В глазах его была земная, осязаемая теплота.
Говорили в старину: хочешь понять — поверь! Хочешь поверить — пойми!
9

На столе стоял кувшин красного вина и три чаши. Одна из них была полна до краев: Дженет так и не притронулась ни к еде, ни к питью. Вторая чашка — полупуста: Конан еще не смог заново приучить себя к качеству здешних спиртных напитков, но все-таки прихлебывал красное пойло, потому что — надо приучаться…
Дункан же пил чашу за чашей — только так мог он сбросить потрясение, испытанное им несколько минут назад…
— Не бойся… — сказал тогда Конан.
Но замерла в ужасе Дженет, испуганно шарахнулись по углам старухи, словно летучие мыши в пещере, когда входит под ее своды человек с полы-хающим факелом.
И приподнялся на кровати тот, кого только что считали мертвецом, слепо шаря вокруг себя в поисках оружия, — которого не было…
Держа в поле своего восприятия весь дом (Конан умел это — даже в схватке ему удавалось видеть то, что происходит у него за спиной), — он шагнул к Дункану. И, протянув вперед руку, коснулся его лба.
Дженет показалось, что Дункан рухнул обратно на ложе, опрокинутый сильным толчком. И она не знала, что ей делать — броситься на пришельца? Или позволить ему одолеть демона-оборотня, в которого превратился ее возлюбленный?
(Она ошибалась: для того, чтобы сковать волю Дункана к сопротивлению, Конану не потребовалось мышечная сила).
Склонившись над лежащим, Конан осмотрел его рану. И мгновенным движением — так, что Дженет едва успела это рассмотреть — вырвал иззубренный наконечник.
Дикий крик заметался внутри четырех стен, словно ослепленная птица. Но это кричал не Дункан.
Кричала одна из его теток, в ужасе округлив глаза и прижав ладони к вискам. Испуг же двух других старух был столь велик, что они даже на крик оказались неспособны.
А Дженет… Дженет тоже не издала ни звука. Но вовсе не от страха — страх ушел в первые же мгновения.
Просто странное предчувствие подсказало ей, что незнакомец пришел не со злом…
А когда она увидела, как мгновенно затягиваются края раны, образуя рубец, — предчувствие это перешло в уверенность. И сердце ее вновь согрела неуверенным теплом робкая надежда.
Дункан… Дункан вновь приподнялся над кроватью. Глаза его дико блуждали по сторонам, волосы на лбу слиплись от пота. И крупными жемчужинами высыпал пот по всему телу — из каждой поры.
Но это уже был пот жизни, а не смертная испарина.
Только осознав это, Дженет позволила себе броситься к любимому. Обняв его за влажные плечи, она ощутила под пальцами неуверенную дрожь пробуждающихся мышц — и заплакала светло, облегченно…
Дальше еще многое предстояло. Но главное уже было сделано в тот миг.
И это — заслуга Дженет.
Многие, очень многие женщины так и остались бы в уверенности, что Конан изгнал из раненого злого духа. И жили бы дальше в страхе перед тем, что дух этот вот-вот вернется в покинутую было обитель.
А страх этот многое окрасил бы в другие тона…
Но Дженет оказалась покрепче, чем Элен Лебединая Шея. Она сразу же прониклась смутным, но крепнущим с каждой секундой пониманием того, что произошло.
Пожалуй, даже раньше Дункана…
А теперь они сидели рядом, и Дункан, не хмелея, пил чашу за чашей кислое вино.
Старухи так и не поняли ничего, так и не решились приблизиться. Сбившись в кучу у дальней стены, шептались с опаской. И влажно поблескивали их глаза в пляшущем свете коптилки.
А за столом шел разговор. Не только словами — взглядами, жестами. Поступками…
Так, вместо того, чтобы долго объяснять, в чем заключается сущность бессмертия, Конан молча расстегнул на груди рубаху и одним движением до рукоятки вонзил короткое украшенное изображением чертополоха лезвие себе между ребер. Туда, где находится сердце.
А потом вынул из своей груди нож — и показал, как затягивается рана даже быстрее, чем последние алые капли успеют стечь с клинка.
После чего проделал этот же фокус с Дунканом… Тот вскинулся, пытаясь отразить удар, — но Конан уже отдернул руку назад, и вновь клинок его ножа был окрашен алым.
И вновь рана затянулась почти мгновенно…
Это убедило и Дункана, и Дженет (при ударе она невольно закрыла глаза
— хотя уже знала, что должно произойти…) куда лучше, чем любые объяснения…
— А этот шрам — не щупай его, Дункан, не надо — он останется с тобой навсегда.
— Почему?
— Это — Первая Рана…
— Первая рана? — Дункан вздернул брови. — Да нет же, гость, ты ошибаешься. И с коня я летел, и об острые камни резался, да и в битвах меня пару раз задевали — в плечо и в ногу. Так что…
— Но именно от этой раны ты впервые принял смерть. Так что остальные
— не чета ей…
— И что же теперь? — распахнув клетчатый плед, который он накинул на себя, поднявшись со «смертного одра», Дункан, нахмурясь, бросил взгляд на полосу неровно сросшейся кожи, пересекавшую его живот.
Дженет, страдальчески наморщив лоб, потянулась к нему, чтобы ласково погладить неровный шрам, — но Дункан отшатнулся почти в испуге.
— …Теперь? Теперь надлежит жить и идти по Пути. Да не смотри ты так на свою Первую Рану, воин! В прошлый раз она у тебя еще хуже была…
— В прошлый раз? — тупо повторил Дункан.
— Да. Помнишь?
И он вспомнил:
…Тогда битва происходила в лесу (какая битва, с кем?) Их маленький отряд оттеснили к деревьям, вот их уже осталось пятеро… трое… один…
Один человек отбивался, прижавшись спиной к дубу. Он рубился как Сатана, уже не рассчитывая сохранить свою жизнь, а лишь надеясь продать ее подороже. «Он» — это он, Дункан Мак-Лауд. Это он — Дункан — стоял спиной к неохватному стволу, сжимая в одной руке палаш, а в другой — кулачный щит-брокель, закрывающий только кисть.
И с каждым его ударом падал сраженный враг.
Но остальные — они тоже вошли в боевой азарт, потери только увеличивали их ярость. И хуже смерти для них было отступиться, когда из их противников остался только один. Причем именно тот, кто причинил им столько зла, убил и покалечил стольких их товарищей…
Боковым зрением Дункан уловил блеск стали слева, вскинул руку навстречу удару — но брокель предназначен лишь для того, чтобы отражать выпад клинкового оружия.
И тяжелое, широкое лезвие алебарды на рубящем взмахе не задержалось даже на мгновение. Так не задерживает топор лесоруба попавшая под удар травинка. И от левой подмышки до правых ребер рассекла алебарда грудную клетку Дункана Мак-Лауда, напрочь разрубая в своем движении легкие, сердце, кости позвоночника.
Столь силен был удар, что на четверть лезвия вошла секира алебарды в дуб, к которому Дункан прижимался спиной…
Так и оставили его тогда враги в неподобающей покойнику позе — стоя пригвожденным к дереву. Чтоб другим неповадно было!
Даже алебарду для этого не пожалели, хотя цена ей — пять овец…
И Конан, нашедший Дункана почти через сутки, много сил и времени потратил на то, чтобы извлечь ее из вязкой древесины. А еще больше времени и сил ушло у него, чтобы убедить Дункана в том, что он все-таки остался в живых.
Синеватый шрам перечеркнул тогда его грудь — и длина его была не менее тринадцати дюймов…
— Помню… — прошептал Дункан.
И — глаза закатились, голова упала на грудь — он обмяк на руках успевшего вовремя подхватить его Конана.
Потому что груз воспоминаний о прошлой жизни обрушился на него, подобно мраморной плите.
— Ничего! — Конан Мак-Лауд успокаивающе кивнул в сторону Дженет, лицо которой мгновенно залила смертельная бледность.
— Это пройдет…
Говорили в старину: счастлив тот, кто окончил жизнь в свой срок. А жить дольше его — столь же тягостно, как и меньше…
10
Это прошло.
Через час, не более, Дункан оторвал голову от жесткой подушки, и в глазах его светилось незнакомое прежде выражение.
— Значит, ты — мой Учитель?
— Я…
— И теперь, и прежде?
Конан не стал отвечать: это и так само собой разумелось…
— Ясно… — Дункан снова встал, но его повело — и, сильно шатнувшись, он оперся рукой о стену. Мгновение — и узкий кинжал, один из нескольких, висевших на стене, летит в грудь Конану.
Огнем полыхнула сталь в красноватом свете…
Конан не уклонился, не отбил брошенное оружие в сторону. Он просто взял его двумя пальцами из воздуха, не допустив его к себе на треть ярда. Не далеко и не близко. Так, как удобней было.
Взял тем же движением, каким берут краюху хлеба со стола — с уверенностью, без излишней спешки…
— Так ножи не мечут, Дункан. Да и учителя своего не проверяют так, если уж на то пошло.
— Учителя… — процедил хозяин дома сквозь зубы. Злоба и горечь смешались в его голосе:
— Ну почему, зачем, за что мне все это?! Я жил, как жил, не нарушая положенных Запретов… Не ел мясо по пятницам, не брал железо левой рукой, не обходил церковь против солнца… За что мне снова это, зачем мне быть вечным изгоем?!
«Потому, что таков твой Путь», — хотел сказать Конан, но не успел.
— Потому, что иначе я потеряла бы тебя сегодня, любимый! — выпалила девушка, прислушиваясь к их разговору.
И, воистину — это был лучший ответ…
День вставал над вересковым плоскогорьем, и был этот день окрашен высверком двух клинков, озвучен свистом, с которым они рассекали воздух, и тонким звоном, раздававшимся при каждом столкновении.
Снова, как было это уже один раз — и как не один раз было это! — встретились на холмах двое.
И снова вставал день — но это был уже другой день. Не второй, не третий и не десятый с момента их встречи.
За это время Дункан узнал столько, что раньше он и поверить был не в силах, что мозг его способен вместить столько знаний.
Впрочем, только ли мозг? Ведь не разум хранит навыки боя, поэзию клинка, ритмичную мелодию наносимых и отбиваемых ударов… Все тело Дункана, один раз уже натренированное Конаном до уровня Высокого Совершенства, вспоминало старые привычки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18