Самыми распространенными были шутки по поводу погоды. Несколько раз «Чарли» слезно молил сообщить его координаты и получал подробнейшие данные о его широте и долготе, судя но которым он находился где-нибудь в южной части Тихого океана. Как всегда, команды не одного десятка кораблей утверждали, будто история эта произошла именно с ними. Говорят, что начальник одного конвоя радировал «Чарли»:
«Прошу, летайте в обратную сторону. А то голова кружится». В ответ «Чарли» с любезной готовностью начал кружить в противоположном направлении.
Однако в последние месяцы отношения с «Чарли» заметно ухудшились, он стал осмотрительнее. С появлением авианосных кораблей разведчик прилетал изредка. Обычно, сделав лишь один круг на почтительном от конвоя расстоянии, он затем исчезал в темноте.
Этот вечер не был исключением. Матросы лишь мельком увидели сквозь пургу силуэт «кондора», который тотчас пропал в сгущающейся мгле. Теперь «Чарли» сообщит о составе и количестве кораблей эскадры и курсе, которым она движется; правда, Тиндалл питал слабую надежду на то, что ему удалось ввести немецкую разведку в заблуждение относительно их курса. Эскадра возле широты шестьдесят два градуса, восточнее Фарерских островов, и вдруг идет курсом норд-норд-ост? Немцы вряд ли попадутся на удочку, тем более, что им почти наверняка известно о выходе конвоя из Галифакса. Сопоставить два этих факта — проще простого.
Поднять в воздух «сифайры» — единственный тип истребителей, способных догнать «кондор», — никому и в голову не пришло. Отыскать потом в темноте авианосец, даже по радиолучу, трудно. Да и посадка ночью, тем более во время пурги, да еще на раскачивающуюся во все стороны палубу, означала бы самоубийство. Малейший просчет, самая незначительная ошибка — и пропал бы не только самолет, но и летчик. И тогда «сифайр» с его длинным, торпедообразным фюзеляжем из-за огромного веса мотора системы «Роллс-Ройс мерлин» превращался в западню, откуда не было никакой возможности выбраться.
«Улисс» снова лег на прежний курс, двигаясь навстречу приближающемуся шторму. Оставив боевые посты, моряки заступили на обычную походную вахту: четыре часа на вахте, четыре — свободных. Можно подумать, не ахти уж какие лишения — двенадцать часов на вахте и столько же свободных часов. Если б так оно и было, это еще терпимо. Но дело в том, что три часа ежедневно продолжались боевые тревоги, через день по утрам матросы занимались судовыми работами (это в свободное-то от вахты время), и Бог знает сколько времени оставались на боевых постах, когда объявлялась боевая тревога. Кроме того, прием горячей пищи — когда он был, этот прием, — приходился на свободное от вахты время. Три-четыре часа сна в сутки считалось обычным явлением. А случалось и так, что люди по двое суток обходились без сна.
И температура, и давление падали медленно, но верно. Волны стали выше и круче, ложбины между ними глубже; пронизывающий до костей ветер гнал тучи снега, превращая его в сплошную, непроницаемую пелену. Это была тяжкая, бессонная ночь как для тех, кто находился на палубе, так и для тех, кто оставался в нижних помещениях; и для вахтенных, и для подвахты.
Находившиеся на мостике первый офицер, штурман Карпентер, сигнальщик, старший прожекторист, впередсмотрящие и посыльные, вконец иззябшие, закоченевшие, вглядывались в белую тьму ночи, не веря, что где-то существуют тепло и уют. Каждый надел на себя все, что мог: свитеры, куртки, шинели, канадки, плащи, шарфы, башлыки, ушанки — все шло в ход. Все были закутаны до самых глаз и все-таки дрожали от холода. Люди грели руки под мышками, ставили ноги на трубы паропровода, проходившие по мостику. Прячась в укрытиях, расчеты зенитных орудий ежились, притопывали ногами, хлопали рука об руку и бранились не переставая. Втиснутые в тесные гнезда скорострельных «эрликонов», комендоры прижимались к тайком установленным обогревателям, всячески сопротивляясь самому упорному своему врагу — сну.
Подвахтенным, находившимся в нижних кубриках, повезло лишь немногим больше. Рундуков для команды на крейсере не было, были только подвесные койки, которые подвешивались лишь во время стоянки в гавани. На то были достаточно веские причины.
На военном корабле требования гигиены весьма высоки даже по сравнению с обычным гражданским жилищем. Моряку вряд ли придет в голову забраться одетым на койку. Никто из тех, кто в своем уме, даже не подумал бы раздеваться во время похода в Россию. Кроме того, одна мысль о том, что надо сперва подвешивать, а потом убирать койку, измученному матросу казалась дикой. А лишние секунды, потерянные на то, чтобы выбраться из койки по тревоге, могли отделять жизнь от смерти, не говоря уже о том, что само сущестование подвесных коек представляло опасность при всеобщей спешке, так как они мешали бы передвижению. Наконец, в эту ночь, во время такой сильной килевой качки вряд ли возможно было бы найти место более неуютное, чем подвешенная вдоль борта койка.
Поэтому люди спали где попало, не снимая канадок и даже перчаток, — на столах, под столами, на табуретках, на полу, на сетках для хранения коек — словом, везде. Самым теплым местечком были нагретые стальные листы палубы в коридоре возле камбуза. В ночное время в коридоре этом, смахивавшем на таинственный туннель, зловеще алела лампочка. Таков был этот дортуар, который моряки предпочитали, тем более что от верхней палубы он был отделен лишь одной переборкой. Ведь моряков всегда преследует тайный страх оказаться взаперти на тонущем корабле.
Но и в нижних помещениях стояла лютая, стужа. Системы воздушного отоплении работали эффективно лишь во втором и третьем кубриках, но и там температура поднималась лишь чуть выше точки замерзания. С подволока постоянно капало, образовавшаяся на водонепроницаемых переборках влага текла тысячью ручейков скапливаясь на палубе. В. помещениях было сыро, душно и ужасно холодно — идеальные условия для возникновения туберкулеза, которого так боялся. Брукс, начальник корабельной медицинской службы. Наряду с постоянной килевой качкой и резкой дрожью корпуса, которая возникала всякий раз, когда нос корабляь опускался вниз, все это делало сон невозможным, в лучшем случае то была тяжелая, урывками, дрема.
Чуть не вся команда спала — или пыталась уснуть, — подложив под голову надувные спасательные пояса. Согнутые пополам; и связанные тесьмой, пояса эти вполне заменяли подушки. Спасательные средства применялись лишь для такой цели, хотя, согласно приказу, надувные жилеты необходимо было надавать во время боевых тревог и при плавании в заведомо вражеских водах. Приказ этот игнорировался, в том числе и командирами боевых частей, которым вменялось в обязанность следить за его исполнением. В складках громоздкой одежды, носимой в здешних широтах, воздуха достаточно, чтобы человек мог удержаться на плаву по крайней мере минуты три. Если же его не успевали подобрать за это время, ему все равно наступал конец. Его убивал шок: человеческое тело, имеющее температуру 96 градусов по Фаренгейту, внезапно погружалось в воду, температура которой была на 70 градусов ниже, ибо в арктических морях температура воды зачастую опускается ниже точки замерзания. Более того, морозный ветер тысячей кинжалов рассекал промокшую одежду моряка, очутившегося в воде, и сердце, не выдержав резкого перепада температуры величиной почти в сто градусов, просто останавливалось. Но, говорили моряки, то была легкая смерть.
За десять минут до полуночной вахты старший офицер и Маршалл отправились на мостик. Несмотря на поздний час и бурную погоду, старпом, как всегда, был невозмутим и весел. Худощавый, смахивающий на пирата, он, казалось, чудом явился из елизаветинских времен. Его жизнерадостность не омрачалась ничем. Капюшон канадки откинут назад, фуражка с золотым галуном заломлена набекрень. Нащупав ручку, он отодвинул дверь и постоял с минуту, чтобы глаза привыкли к темноте. Заметив Кэррингтона, он звучно похлопал его по спине.
— Как ночка, вахтенный? — прогудел он жизнерадостно. — Вот именно, бодрит. Обстановочка хуже некуда. Куда-то разбежались наши цыплятки в этот чудный вечерок?
Он стал вглядываться в снежную пелену; окинул взором горизонт, потом отвернулся.
— Провалились в тартарары, а может, и дальше...
— Да нет, все не так уж и плохо, — усмехнулся Кэррингтон. Пришедший на флот из запаса, бывший капитан торгового флота (Вэллери всецело ему доверял), капитан-лейтенант Кэррингтон был человеком, неразговорчивым и почти никогда не улыбался. Но между ним и Тэрнером — этими превосходными моряками — давно возникла симпатия и взаимное уважение. — Иногда можно разглядеть авианосцы. Но Боудену и его присным их координаты известны с точностью до дюйма. По крайней мере, они так утверждают.
— Не дай Бог, чтобы старина Боуден услышал вас, — заметил Маршалл. — По его мнению, радар — это единственный шаг вперед, который род людской сделал с той поры, как слез с деревьев на землю. — Ежась от холода, он повернулся спиной к пронизывающему ветру. — Во всяком случае, я бы поменялся с ним местами, — прибавил он мечтательно. — Стужа тут почище, чем у нас зимой в Альберте!
— Вздор, мой мальчик, сущий вздор! — загрохотал старпом. — Ну и хлипкая же пошла нынче молодежь. Именно такой и должна быть жизнь всякого уважающего себя мужчины. — Тэрнер с жадностью вдохнул ледяной воздух и повернулся к Кэррингтону. — Кто с вами на вахте, первый?
От нактоуза отделилась темная фигура и направилась к нему.
— Ах, вот вы где. Ну-ну. Могу поклясться, это не кто иной, как штурманский офицер господин Карпентер. Как всегда, при деле и с шиком одетый. Знаете, штурманец, в этом одеянии вы смахиваете на помесь водолаза и человека с реклам, призывающих покупать шины «Мишлен»!
— Три ха-ха, — грустно ответил Капковый мальчик. — Смейтесь и издевайтесь, сэр, пока ваш черед. — Он любовно погладил свой капковый комбинезон. — Что-то вы запоете, когда мы все окажемся в одном бульоне. Вы все, пойдете ко дну или замерзнете, а я буду в тепле и уюте докуривать которую по счету сигарету...
— Разговорчики! Ступайте. Какой курс, первый?
— Двадцать три градуса. Скорость пятнадцать узлов.
— Где командир?
— В укрытии. — Кэррингтон кивнул .головой в сторону бронированного помещения в задней части мостика. Оно служило основанием дня поста управления огнем. В кожухе, проходившем через укрытие, находились кабели, во которым передавались данные ддя управления огнем. В помещении стояла жесткая койка для командира корабля.
— Спит, надеюсь, — прибавил он. — Хотя очень сомневаюсь. Командир приказал вызвать его в полночь.
— Зачем? — поинтересовался Тэрнер.
— Не знаю. Наверное, для порядка. Хочет посмотреть, как идут дела.
— Приказ отменяется, — проронил Тэрнер. — Командир обязан сам подчиняться распоряжениям, особенно когда они исходят от доктора. Беру на себя полную ответственность. Доброй ночи, первый.
Дверца захлопнулась, и Маршалл нерешительно повернулся к старпому.
— Я относительно командира, сэр. Понимаю, это не мое дело... — продолжал он, поколебавшись. — Он что, не совсем здоров?
Тэрнер мгновенно обернулся. Голос его был удивительно спокоен.
— Если бы Бруксу удалось настоять на своем, Старик давно лежал бы в госпитале. — Помолчав с минуту, он добавил:
— Но, боюсь, даже в этом случае было бы поздно.
Маршалл ничего не ответил. Не находя себе места, он стал расхаживать по мостику, потом отправился на ют к щиту управления прожекторами левого борта.
Минут пять до старпома доносился приглушенный говор. Когда Маршалл вернулся, он с любопытством поднял на него глаза.
— Пытался потолковать с Ральстоном, сэр, — объяснил минный офицер. — Я решил, что если он и станет с кем разговаривать, то это со мной.
— Ну и как?
— Он действительно говорит, но только о том, о чем сам захочет. Об остальном — ни звука. Мне так и мерещится табличка у него на груди: «Частная собственность. Вход воспрещен». Очень учтив, очень вежлив и совершенно нелюдим. Будь я проклят, если знаю, как с ним быть.
— Оставьте его в покое, — посоветовал Тэрнер. — Тут ничего не поделаешь. — Он покачал головой. — Ну и подло же обошлась с ним жизнь!
Снова воцарилась тишина. Снег валил не так густо, но ветер по-прежнему крепчал. Диковато завывал в мачтах и такелаже, сливаясь с жутким звенящим щелканьем гидролокатора. Эти тревожные звуки точно скребли по сердцу, пробуждая первобытные страхи, давно приглушенные в человеке под влиянием цивилизации. Гнусную эту симфонию экипаж корабля возненавидел лютой ненавистью.
Пробили одну склянку — половина первого; две склянки — час; три — половина второго. Тэрнеру вспомнилось о существовании таких приятных вещей, как кофе и какао. Что выбрать — кофе или какао? Он остановился на какао — напиток этот бодрящ и питателен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
«Прошу, летайте в обратную сторону. А то голова кружится». В ответ «Чарли» с любезной готовностью начал кружить в противоположном направлении.
Однако в последние месяцы отношения с «Чарли» заметно ухудшились, он стал осмотрительнее. С появлением авианосных кораблей разведчик прилетал изредка. Обычно, сделав лишь один круг на почтительном от конвоя расстоянии, он затем исчезал в темноте.
Этот вечер не был исключением. Матросы лишь мельком увидели сквозь пургу силуэт «кондора», который тотчас пропал в сгущающейся мгле. Теперь «Чарли» сообщит о составе и количестве кораблей эскадры и курсе, которым она движется; правда, Тиндалл питал слабую надежду на то, что ему удалось ввести немецкую разведку в заблуждение относительно их курса. Эскадра возле широты шестьдесят два градуса, восточнее Фарерских островов, и вдруг идет курсом норд-норд-ост? Немцы вряд ли попадутся на удочку, тем более, что им почти наверняка известно о выходе конвоя из Галифакса. Сопоставить два этих факта — проще простого.
Поднять в воздух «сифайры» — единственный тип истребителей, способных догнать «кондор», — никому и в голову не пришло. Отыскать потом в темноте авианосец, даже по радиолучу, трудно. Да и посадка ночью, тем более во время пурги, да еще на раскачивающуюся во все стороны палубу, означала бы самоубийство. Малейший просчет, самая незначительная ошибка — и пропал бы не только самолет, но и летчик. И тогда «сифайр» с его длинным, торпедообразным фюзеляжем из-за огромного веса мотора системы «Роллс-Ройс мерлин» превращался в западню, откуда не было никакой возможности выбраться.
«Улисс» снова лег на прежний курс, двигаясь навстречу приближающемуся шторму. Оставив боевые посты, моряки заступили на обычную походную вахту: четыре часа на вахте, четыре — свободных. Можно подумать, не ахти уж какие лишения — двенадцать часов на вахте и столько же свободных часов. Если б так оно и было, это еще терпимо. Но дело в том, что три часа ежедневно продолжались боевые тревоги, через день по утрам матросы занимались судовыми работами (это в свободное-то от вахты время), и Бог знает сколько времени оставались на боевых постах, когда объявлялась боевая тревога. Кроме того, прием горячей пищи — когда он был, этот прием, — приходился на свободное от вахты время. Три-четыре часа сна в сутки считалось обычным явлением. А случалось и так, что люди по двое суток обходились без сна.
И температура, и давление падали медленно, но верно. Волны стали выше и круче, ложбины между ними глубже; пронизывающий до костей ветер гнал тучи снега, превращая его в сплошную, непроницаемую пелену. Это была тяжкая, бессонная ночь как для тех, кто находился на палубе, так и для тех, кто оставался в нижних помещениях; и для вахтенных, и для подвахты.
Находившиеся на мостике первый офицер, штурман Карпентер, сигнальщик, старший прожекторист, впередсмотрящие и посыльные, вконец иззябшие, закоченевшие, вглядывались в белую тьму ночи, не веря, что где-то существуют тепло и уют. Каждый надел на себя все, что мог: свитеры, куртки, шинели, канадки, плащи, шарфы, башлыки, ушанки — все шло в ход. Все были закутаны до самых глаз и все-таки дрожали от холода. Люди грели руки под мышками, ставили ноги на трубы паропровода, проходившие по мостику. Прячась в укрытиях, расчеты зенитных орудий ежились, притопывали ногами, хлопали рука об руку и бранились не переставая. Втиснутые в тесные гнезда скорострельных «эрликонов», комендоры прижимались к тайком установленным обогревателям, всячески сопротивляясь самому упорному своему врагу — сну.
Подвахтенным, находившимся в нижних кубриках, повезло лишь немногим больше. Рундуков для команды на крейсере не было, были только подвесные койки, которые подвешивались лишь во время стоянки в гавани. На то были достаточно веские причины.
На военном корабле требования гигиены весьма высоки даже по сравнению с обычным гражданским жилищем. Моряку вряд ли придет в голову забраться одетым на койку. Никто из тех, кто в своем уме, даже не подумал бы раздеваться во время похода в Россию. Кроме того, одна мысль о том, что надо сперва подвешивать, а потом убирать койку, измученному матросу казалась дикой. А лишние секунды, потерянные на то, чтобы выбраться из койки по тревоге, могли отделять жизнь от смерти, не говоря уже о том, что само сущестование подвесных коек представляло опасность при всеобщей спешке, так как они мешали бы передвижению. Наконец, в эту ночь, во время такой сильной килевой качки вряд ли возможно было бы найти место более неуютное, чем подвешенная вдоль борта койка.
Поэтому люди спали где попало, не снимая канадок и даже перчаток, — на столах, под столами, на табуретках, на полу, на сетках для хранения коек — словом, везде. Самым теплым местечком были нагретые стальные листы палубы в коридоре возле камбуза. В ночное время в коридоре этом, смахивавшем на таинственный туннель, зловеще алела лампочка. Таков был этот дортуар, который моряки предпочитали, тем более что от верхней палубы он был отделен лишь одной переборкой. Ведь моряков всегда преследует тайный страх оказаться взаперти на тонущем корабле.
Но и в нижних помещениях стояла лютая, стужа. Системы воздушного отоплении работали эффективно лишь во втором и третьем кубриках, но и там температура поднималась лишь чуть выше точки замерзания. С подволока постоянно капало, образовавшаяся на водонепроницаемых переборках влага текла тысячью ручейков скапливаясь на палубе. В. помещениях было сыро, душно и ужасно холодно — идеальные условия для возникновения туберкулеза, которого так боялся. Брукс, начальник корабельной медицинской службы. Наряду с постоянной килевой качкой и резкой дрожью корпуса, которая возникала всякий раз, когда нос корабляь опускался вниз, все это делало сон невозможным, в лучшем случае то была тяжелая, урывками, дрема.
Чуть не вся команда спала — или пыталась уснуть, — подложив под голову надувные спасательные пояса. Согнутые пополам; и связанные тесьмой, пояса эти вполне заменяли подушки. Спасательные средства применялись лишь для такой цели, хотя, согласно приказу, надувные жилеты необходимо было надавать во время боевых тревог и при плавании в заведомо вражеских водах. Приказ этот игнорировался, в том числе и командирами боевых частей, которым вменялось в обязанность следить за его исполнением. В складках громоздкой одежды, носимой в здешних широтах, воздуха достаточно, чтобы человек мог удержаться на плаву по крайней мере минуты три. Если же его не успевали подобрать за это время, ему все равно наступал конец. Его убивал шок: человеческое тело, имеющее температуру 96 градусов по Фаренгейту, внезапно погружалось в воду, температура которой была на 70 градусов ниже, ибо в арктических морях температура воды зачастую опускается ниже точки замерзания. Более того, морозный ветер тысячей кинжалов рассекал промокшую одежду моряка, очутившегося в воде, и сердце, не выдержав резкого перепада температуры величиной почти в сто градусов, просто останавливалось. Но, говорили моряки, то была легкая смерть.
За десять минут до полуночной вахты старший офицер и Маршалл отправились на мостик. Несмотря на поздний час и бурную погоду, старпом, как всегда, был невозмутим и весел. Худощавый, смахивающий на пирата, он, казалось, чудом явился из елизаветинских времен. Его жизнерадостность не омрачалась ничем. Капюшон канадки откинут назад, фуражка с золотым галуном заломлена набекрень. Нащупав ручку, он отодвинул дверь и постоял с минуту, чтобы глаза привыкли к темноте. Заметив Кэррингтона, он звучно похлопал его по спине.
— Как ночка, вахтенный? — прогудел он жизнерадостно. — Вот именно, бодрит. Обстановочка хуже некуда. Куда-то разбежались наши цыплятки в этот чудный вечерок?
Он стал вглядываться в снежную пелену; окинул взором горизонт, потом отвернулся.
— Провалились в тартарары, а может, и дальше...
— Да нет, все не так уж и плохо, — усмехнулся Кэррингтон. Пришедший на флот из запаса, бывший капитан торгового флота (Вэллери всецело ему доверял), капитан-лейтенант Кэррингтон был человеком, неразговорчивым и почти никогда не улыбался. Но между ним и Тэрнером — этими превосходными моряками — давно возникла симпатия и взаимное уважение. — Иногда можно разглядеть авианосцы. Но Боудену и его присным их координаты известны с точностью до дюйма. По крайней мере, они так утверждают.
— Не дай Бог, чтобы старина Боуден услышал вас, — заметил Маршалл. — По его мнению, радар — это единственный шаг вперед, который род людской сделал с той поры, как слез с деревьев на землю. — Ежась от холода, он повернулся спиной к пронизывающему ветру. — Во всяком случае, я бы поменялся с ним местами, — прибавил он мечтательно. — Стужа тут почище, чем у нас зимой в Альберте!
— Вздор, мой мальчик, сущий вздор! — загрохотал старпом. — Ну и хлипкая же пошла нынче молодежь. Именно такой и должна быть жизнь всякого уважающего себя мужчины. — Тэрнер с жадностью вдохнул ледяной воздух и повернулся к Кэррингтону. — Кто с вами на вахте, первый?
От нактоуза отделилась темная фигура и направилась к нему.
— Ах, вот вы где. Ну-ну. Могу поклясться, это не кто иной, как штурманский офицер господин Карпентер. Как всегда, при деле и с шиком одетый. Знаете, штурманец, в этом одеянии вы смахиваете на помесь водолаза и человека с реклам, призывающих покупать шины «Мишлен»!
— Три ха-ха, — грустно ответил Капковый мальчик. — Смейтесь и издевайтесь, сэр, пока ваш черед. — Он любовно погладил свой капковый комбинезон. — Что-то вы запоете, когда мы все окажемся в одном бульоне. Вы все, пойдете ко дну или замерзнете, а я буду в тепле и уюте докуривать которую по счету сигарету...
— Разговорчики! Ступайте. Какой курс, первый?
— Двадцать три градуса. Скорость пятнадцать узлов.
— Где командир?
— В укрытии. — Кэррингтон кивнул .головой в сторону бронированного помещения в задней части мостика. Оно служило основанием дня поста управления огнем. В кожухе, проходившем через укрытие, находились кабели, во которым передавались данные ддя управления огнем. В помещении стояла жесткая койка для командира корабля.
— Спит, надеюсь, — прибавил он. — Хотя очень сомневаюсь. Командир приказал вызвать его в полночь.
— Зачем? — поинтересовался Тэрнер.
— Не знаю. Наверное, для порядка. Хочет посмотреть, как идут дела.
— Приказ отменяется, — проронил Тэрнер. — Командир обязан сам подчиняться распоряжениям, особенно когда они исходят от доктора. Беру на себя полную ответственность. Доброй ночи, первый.
Дверца захлопнулась, и Маршалл нерешительно повернулся к старпому.
— Я относительно командира, сэр. Понимаю, это не мое дело... — продолжал он, поколебавшись. — Он что, не совсем здоров?
Тэрнер мгновенно обернулся. Голос его был удивительно спокоен.
— Если бы Бруксу удалось настоять на своем, Старик давно лежал бы в госпитале. — Помолчав с минуту, он добавил:
— Но, боюсь, даже в этом случае было бы поздно.
Маршалл ничего не ответил. Не находя себе места, он стал расхаживать по мостику, потом отправился на ют к щиту управления прожекторами левого борта.
Минут пять до старпома доносился приглушенный говор. Когда Маршалл вернулся, он с любопытством поднял на него глаза.
— Пытался потолковать с Ральстоном, сэр, — объяснил минный офицер. — Я решил, что если он и станет с кем разговаривать, то это со мной.
— Ну и как?
— Он действительно говорит, но только о том, о чем сам захочет. Об остальном — ни звука. Мне так и мерещится табличка у него на груди: «Частная собственность. Вход воспрещен». Очень учтив, очень вежлив и совершенно нелюдим. Будь я проклят, если знаю, как с ним быть.
— Оставьте его в покое, — посоветовал Тэрнер. — Тут ничего не поделаешь. — Он покачал головой. — Ну и подло же обошлась с ним жизнь!
Снова воцарилась тишина. Снег валил не так густо, но ветер по-прежнему крепчал. Диковато завывал в мачтах и такелаже, сливаясь с жутким звенящим щелканьем гидролокатора. Эти тревожные звуки точно скребли по сердцу, пробуждая первобытные страхи, давно приглушенные в человеке под влиянием цивилизации. Гнусную эту симфонию экипаж корабля возненавидел лютой ненавистью.
Пробили одну склянку — половина первого; две склянки — час; три — половина второго. Тэрнеру вспомнилось о существовании таких приятных вещей, как кофе и какао. Что выбрать — кофе или какао? Он остановился на какао — напиток этот бодрящ и питателен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52