Называется это — железнодорожный транспорт, финансовая политика, банковское дело, оптовая торговля, недвижимость, и прочее, и прочее. Но, как ни называй, орда свое получает, а старухе достаются объедки — двадцать два цента. «Ну что ж,
— со вздохом подумал Харниш, — дураки родятся каждую минуту, и некого тут винить: игра есть игра, не могут же все выигрывать; но только дуракам от этого не легче».
— Сколько же тебе лет, бабка? — спросил он.
— Да в январе семьдесят девять сравняется.
— Небось, всю жизнь работала?
— С семи лет. Жила в людях в штате Мичиган, пока не выросла. Потом вышла замуж. И работы все прибавлялось и прибавлялось.
— А когда же отдыхать будешь? Старуха посмотрела на него, но ничего не ответила, решив, очевидно, что это просто шутка.
— В бога веруешь? Она утвердительно кивнула.
— Тогда все тебе воздается, — сказал он; но в глубине души он не возлагал больших надежд на бога, который допускает, чтобы каждую минуту рождались дураки, и терпит шулерскую игру, затеянную для их ограбления — от колыбели до могилы.
— Много у тебя этого рислинга? Старуха глазами пересчитала бочонки с вином:
— Чуть поменьше восьмисот галлонов.
Харниш подумал, что такую партию ему девать некуда. А может быть, удастся сбыть кому-нибудь?
— Что бы ты сделала, ежели бы я взял у тебя все по доллару за галлон?
— Померла бы на месте.
— Да я не шучу.
— Зубы вставила бы, крышу починила да новый фургон завела. Наш-то совсем развалился, больно дорога плохая.
— А еще что?
— Гроб заказала бы.
— Ну что ж, бабка, все твое будет — и гроб и что захочешь.
Она с удивлением глянула на него.
— Верно, верно. Вот тебе пятьдесят долларов задатку. Расписки можешь не давать. Это только с богатыми надо держать ухо востро, а то они, знаешь, какие забывчивые — страсть! Вот тебе мой адрес. Рислинг сдашь на железной дороге. А теперь покажи мне, как отсюда выбраться. Хочу влезть на самую вершину.
Харниш не спеша поднялся в гору, то продираясь сквозь заросли, то пользуясь едва заметными коровьими тропами. С вершины открывался широкий вид — в одну сторону на долину Напа, в другую — до самой горы Сонома.
— Красота-то какая! — прошептал он. — Ох, красота!
Чтобы не возвращаться той же дорогой в долину Сонома, он объехал вершину кругом и осторожно спустился под гору. Но коровьи тропы постепенно исчезали, а заросли, словно назло, пошли все гуще и гуще, и даже если ему удавалось продраться сквозь чапарраль, он натыкался на ущелья или расселины с такими крутыми стенами, что лошадь не могла взять их, и приходилось поворачивать обратно. Но Харниш не только не сердился — напротив, такое путешествие радовало его: он снова, как бывало, один на один сражался с природой. Под вечер он добился своего
— выехал на тропу, которая шла вдоль безводного ущелья. Здесь его ждала еще одна радость: уже несколько минут, как он слышал собачий лай, и вдруг на голом склоне горы, над его головой, показался спасающийся от погони крупный олень, а немного позади мчалась великолепная шотландская борзая. Харниш придержал лошадь и, затаив дыхание, жадно следил за животными, пока они не скрылись из виду; ноздри его раздувались, словно он сам бежал по следу, и он опять, как в былые дни, когда еще не знал городской жизни, всем своим существом отдался во власть охотничьего инстинкта.
Безводное ущелье сменилось другим, где узенькой лентой струился ручеек. Тропа вывела Харниша на лесную дорогу и дальше, через полянку, на полузаросший проселок. Кругом не виднелось ни полей, ни человеческого жилья. Почва была скудная, каменистая, кое-где камень выходил на поверхность, но карликовый дуб и мансанита буйно разрослись здесь и плотной стеной стояли по обе стороны дороги. И вдруг из пролета в этой живой изгороди, словно заяц, выскочил маленький человечек.
Он был без шляпы, в заплатанном комбинезоне и расстегнутой до пояса ситцевой рубахе. Лицо его покрывал красновато-коричневый загар, а русые волосы так сильно выгорели на солнце, что казались выкрашенными перекисью. Он знаком попросил Харниша остановиться и протянул ему конверт.
— Если вы едете в город, будьте добры, отправьте письмо, — сказал он.
— Пожалуйста. — Харниш положил письмо в карман. — Вы здесь живете?
Но человечек не ответил; он пристально, с удивлением разглядывал Харниша.
— А я вас знаю, — вдруг объявил он. — Вы Элам Харниш, Время-не-ждет, как вас называют в газетах. Правильно?
Харниш кивнул.
— Но как это вы попали сюда, в этакую глушь? Харниш усмехнулся:
— Рекламирую бесплатную доставку товаров на дом.
— Вот хорошо, что я сегодня написал письмо, а то бы я вас не встретил. Я много раз видел ваш портрет в газетах. У меня хорошая память на лица, сразу вас узнал. Моя фамилия Фергюсон.
— Вы здесь живете? — снова спросил Харниш.
— Да. У меня тут домик в зарослях, в ста ярдах отсюда, и родничок, и немного фруктовых деревьев и ягодных кустов. Зайдите посмотреть. А родничок мой — просто прелесть! Ручаюсь, что такой воды вы никогда еще не пили. Пойдемте, я вас угощу.
Харниш спешился и, взяв лошадь под уздцы, последовал за маленьким человечком, который проворно шел впереди по зеленому туннелю. Внезапно заросли кончились И открылся обработанный участок, если можно так назвать клочок земли, где дикая природа слилась воедино с делом рук человеческих. Этот укромный уголок в горах был надежно защищен от внешнего мира крутыми склонами ущелья. Могучие дубы свидетельствовали о плодородии почвы; видимо, вследствие многовековой эрозии окрестных склонов, здесь постепенно образовался слой жирного чернозема. Под дубами, наполовину скрытый густой листвой, стоял бревенчатый некрашеный домик; просторная веранда с гамаками и креслами служила, по всей вероятности, спальней. Ничто не укрылось от зорких глаз Харниша. Он заметил, что огород и сад разбиты не ровными квадратами, а в зависимости от почвы и что к каждому фруктовому дереву, к каждому ягодному кусту и даже к каждому овощу подведена вода. Повсюду тянулись крохотные оросительные канавки, по некоторым и сейчас бежали струйки воды.
Фергюсон нетерпеливо поглядывал на своего гостя, ища на его лице знаки одобрения.
— Ну, что вы скажете?
— Так только с детьми нянчатся, — засмеялся Харниш, но по глазам его видно было, что все ему очень нравится, и маленький человечек остался доволен.
— Верно. Я здесь каждое деревце знаю, как будто это мои сыновья. Сам их сажал, выхаживал, кормил, поил — и вот вырастил. Пойдемте, я покажу вам родничок.
— Хорош, ничего не скажешь, — объявил Харниш, полюбовавшись родничком и напившись из него.
Хозяин и гость вошли в дом. Внутреннее убранство его удивило Харниша. Так как кухня помещалась в пристройке, то весь домик представлял собой один просторный кабинет. В середине комнаты стоял большой стол, заваленный книгами и журналами. Вдоль стен, от пола до потолка, тянулись полки с книгами. Харниш подумал, что еще никогда не видел, чтобы такое множество книг было собрано в одном месте. На дощатом сосновом полу лежали рысьи, енотовые и оленьи шкуры.
— Сам стрелял, сам и дубил, — с гордостью сказал Фергюсон.
Но самым лучшим украшением комнаты был огромный камин из нетесаных камней и валунов.
— Сам сложил, — похвалился Фергюсон. — И как здорово тянет! Ни капельки не дымит, даже когда ветер с юго-востока.
Харнишу все больше и больше нравился маленький человечек; к тому же его разбирало любопытство: почему он прячется здесь, среди чапарраля, со своими книгами? Человек он неглупый, это сразу видно. Так почему? Харнишу очень хотелось узнать, в чем тут дело, и он принял приглашение остаться к ужину; при этом он почти не сомневался, что хозяин его ест одни орехи и овощи в сыром виде или придерживается еще какойнибудь сумасбродной теории питания. За ужином, уплетая плов из зайца (подстреленного Фергюсоном), Харниш заговорил об этом, и оказалось, что Фергюсон не признает никаких теорий: ест все, что ему хочется и сколько хочется, избегая только таких блюд, которые на основании личного опыта он считает вредными для своего желудка.
Тогда Харниш предположил, что, быть может, его хозяин одержим религиозным фанатизмом; но на протяжении длительной беседы, коснувшейся самых разнообразных предметов, Харниш не обнаружил в Фергюсоне никаких признаков одержимости. Поэтому, когда они, вдвоем вымыв и убрав посуду, уселись поудобнее и закурили, Харнишу ничего не оставалось, как задать вопрос в лоб:
— Послушайте, Фергюсон. С той минуты, как мы с вами познакомились, я все стараюсь нащупать, где у вас винтик не в порядке, на чем вы свихнулись, но ни черта не могу найти. Что вы тут делаете? Почему поселились здесь? Кем вы были раньше, чем занимались? Расскажите, кто вы такой.
Фергюсон с явным удовольствием слушал Харниша.
— Началось с того, — заговорил он, — что врачи отказались от меня. Они заявили, что жить мне осталось в лучшем случае полгода; и заметьте
— это после того, как я лечился в наших санаториях, ездил лечиться в Европу и на Гавайи. Меня лечили и электричеством, и усиленным питанием, и голодом. Не было процедуры, которой врачи не испробовали бы на мне. Я разорялся на них, а здоровье мое все ухудшалось. Болезнь моя имела две причины: — во-первых, я родился слабосильным, вовторых, я вел ненормальный образ жизни — слишком много работал, к тому же работа была ответственная и напряженная. Я занимал должность заведующего редакцией «Таймс-Трибюн»…
Харниш мысленно ахнул: «Таймс-Трибюн» уже много лет считалась самой крупной и влиятельной газетой Сан-Франциско.
— … и такая работа оказалась мне не под силу. Организм не выдержал, и в первую очередь сдали нервы. Мне приходилось подхлестывать себя виски, а это еще пуще расшатывало нервы, да вдобавок еда в клубах и ресторанах… Болезнь моя заключалась в том, что я жил не так, как нужно.
Фергюсон пожал плечами и запыхтел трубкой.
— Так вот, врачи отказались от меня, а я отказался от них — и ушел на покой. Это было пятнадцать лет тому назад. Еще студентом я приезжал в эти края на каникулы — охотиться. И как стало мне совсем худо, меня опять потянуло на лоно природы. Я все бросил, решительно все, и поселился здесь, в долине Сонома, — на языке индейцев это значит Лунная долина. Первый год я прожил в сарайчике, потом выстроил дом и перевез сюда свои книги. Раньше я и понятия не имел, что такое счастье, здоровье. А теперь — посмотрите на меня и посмейте сказать, что мне сорок семь лет.
— Больше сорока вам никак нельзя дать, — искренне сказал Харниш.
— А пятнадцать лет тому назад я выглядел шестидесятилетним стариком.
Беседа продолжалась, и Харниш начал понимать, что на жизнь можно смотреть совсем иначе, чем он смотрел на нее до сих пор. Вот перед ним человек, не озлобленный и не разочарованный, который смеется над горожанами и считает, что они сумасшедшие; он не гонится за деньгами, и жажда власти давно умерла в нем. О дружественных чувствах горожан он высказывался весьма недвусмысленно:
— Что они сделали, все друзья-приятели, с которыми я бог знает сколько лет встречался в клубах? Ведь, бывало, нас водой не разольешь. Я никому из них не был должен, и когда я уехал, хоть бы один строчку прислал, спросил бы: ну, как ты там, не нужно ли тебе чего? С месяц они друг друга спрашивали: «Куда это Фергюсон девался?» Потом забыли и вспоминать не стали. А ведь они отлично знали, что никаких доходов, кроме жалованья, у меня не было и что я всегда забирал деньги вперед.
— А как же вы сейчас живете? Вам ведь нужны наличные деньги на одежду, на журналы…
— Я немного работаю — когда недельку, когда месяц. Весной пашу, осенью виноград снимаю, а летом всегда находится дело у фермеров. Мне не много нужно, поэтому и работаю я немного. А вообще я больше копаюсь на своем участке. Я мог бы кое-что писать для журналов и газет, но я предпочитаю пахать землю и собирать виноград. Поглядите на меня, и вы поймете, почему. Я стал твердым, как кремень. И мне нравится такая работа. Но скажу вам прямо, к ней надо привыкнуть. Хорошо, если можешь целый божий день собирать виноград и вечером, возвращаясь домой, не валиться с ног от усталости, а чувствовать только приятное утомление. Вот этот камин… Я тогда был кисляй, малокровный, расслабленный алкоголик, не храбрее и не сильнее кролика. Я и сейчас удивляюсь, как у меня не было разрыва сердца и спина не сломалась, когда я таскал эти глыбы. Но я выдержал, — я заставил свое тело работать так, как ему предназначено природой, вместо того чтобы сидеть, согнувшись, за письменным столом и накачиваться виски… Ну, и вот вам результат: я поздоровел, а камин вышел на славу. Верно?
А теперь расскажите мне про Клондайк и как вы перевернули вверх дном Сан-Франциско своим последним набегом на биржу. Вы вояка хоть куда, и даже нравитесь мне, хотя, трезво рассуждая, вы такой же сумасшедший, как все. Жажда власти! Это страшная болезнь. Почему вы не остались на Клондайке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— со вздохом подумал Харниш, — дураки родятся каждую минуту, и некого тут винить: игра есть игра, не могут же все выигрывать; но только дуракам от этого не легче».
— Сколько же тебе лет, бабка? — спросил он.
— Да в январе семьдесят девять сравняется.
— Небось, всю жизнь работала?
— С семи лет. Жила в людях в штате Мичиган, пока не выросла. Потом вышла замуж. И работы все прибавлялось и прибавлялось.
— А когда же отдыхать будешь? Старуха посмотрела на него, но ничего не ответила, решив, очевидно, что это просто шутка.
— В бога веруешь? Она утвердительно кивнула.
— Тогда все тебе воздается, — сказал он; но в глубине души он не возлагал больших надежд на бога, который допускает, чтобы каждую минуту рождались дураки, и терпит шулерскую игру, затеянную для их ограбления — от колыбели до могилы.
— Много у тебя этого рислинга? Старуха глазами пересчитала бочонки с вином:
— Чуть поменьше восьмисот галлонов.
Харниш подумал, что такую партию ему девать некуда. А может быть, удастся сбыть кому-нибудь?
— Что бы ты сделала, ежели бы я взял у тебя все по доллару за галлон?
— Померла бы на месте.
— Да я не шучу.
— Зубы вставила бы, крышу починила да новый фургон завела. Наш-то совсем развалился, больно дорога плохая.
— А еще что?
— Гроб заказала бы.
— Ну что ж, бабка, все твое будет — и гроб и что захочешь.
Она с удивлением глянула на него.
— Верно, верно. Вот тебе пятьдесят долларов задатку. Расписки можешь не давать. Это только с богатыми надо держать ухо востро, а то они, знаешь, какие забывчивые — страсть! Вот тебе мой адрес. Рислинг сдашь на железной дороге. А теперь покажи мне, как отсюда выбраться. Хочу влезть на самую вершину.
Харниш не спеша поднялся в гору, то продираясь сквозь заросли, то пользуясь едва заметными коровьими тропами. С вершины открывался широкий вид — в одну сторону на долину Напа, в другую — до самой горы Сонома.
— Красота-то какая! — прошептал он. — Ох, красота!
Чтобы не возвращаться той же дорогой в долину Сонома, он объехал вершину кругом и осторожно спустился под гору. Но коровьи тропы постепенно исчезали, а заросли, словно назло, пошли все гуще и гуще, и даже если ему удавалось продраться сквозь чапарраль, он натыкался на ущелья или расселины с такими крутыми стенами, что лошадь не могла взять их, и приходилось поворачивать обратно. Но Харниш не только не сердился — напротив, такое путешествие радовало его: он снова, как бывало, один на один сражался с природой. Под вечер он добился своего
— выехал на тропу, которая шла вдоль безводного ущелья. Здесь его ждала еще одна радость: уже несколько минут, как он слышал собачий лай, и вдруг на голом склоне горы, над его головой, показался спасающийся от погони крупный олень, а немного позади мчалась великолепная шотландская борзая. Харниш придержал лошадь и, затаив дыхание, жадно следил за животными, пока они не скрылись из виду; ноздри его раздувались, словно он сам бежал по следу, и он опять, как в былые дни, когда еще не знал городской жизни, всем своим существом отдался во власть охотничьего инстинкта.
Безводное ущелье сменилось другим, где узенькой лентой струился ручеек. Тропа вывела Харниша на лесную дорогу и дальше, через полянку, на полузаросший проселок. Кругом не виднелось ни полей, ни человеческого жилья. Почва была скудная, каменистая, кое-где камень выходил на поверхность, но карликовый дуб и мансанита буйно разрослись здесь и плотной стеной стояли по обе стороны дороги. И вдруг из пролета в этой живой изгороди, словно заяц, выскочил маленький человечек.
Он был без шляпы, в заплатанном комбинезоне и расстегнутой до пояса ситцевой рубахе. Лицо его покрывал красновато-коричневый загар, а русые волосы так сильно выгорели на солнце, что казались выкрашенными перекисью. Он знаком попросил Харниша остановиться и протянул ему конверт.
— Если вы едете в город, будьте добры, отправьте письмо, — сказал он.
— Пожалуйста. — Харниш положил письмо в карман. — Вы здесь живете?
Но человечек не ответил; он пристально, с удивлением разглядывал Харниша.
— А я вас знаю, — вдруг объявил он. — Вы Элам Харниш, Время-не-ждет, как вас называют в газетах. Правильно?
Харниш кивнул.
— Но как это вы попали сюда, в этакую глушь? Харниш усмехнулся:
— Рекламирую бесплатную доставку товаров на дом.
— Вот хорошо, что я сегодня написал письмо, а то бы я вас не встретил. Я много раз видел ваш портрет в газетах. У меня хорошая память на лица, сразу вас узнал. Моя фамилия Фергюсон.
— Вы здесь живете? — снова спросил Харниш.
— Да. У меня тут домик в зарослях, в ста ярдах отсюда, и родничок, и немного фруктовых деревьев и ягодных кустов. Зайдите посмотреть. А родничок мой — просто прелесть! Ручаюсь, что такой воды вы никогда еще не пили. Пойдемте, я вас угощу.
Харниш спешился и, взяв лошадь под уздцы, последовал за маленьким человечком, который проворно шел впереди по зеленому туннелю. Внезапно заросли кончились И открылся обработанный участок, если можно так назвать клочок земли, где дикая природа слилась воедино с делом рук человеческих. Этот укромный уголок в горах был надежно защищен от внешнего мира крутыми склонами ущелья. Могучие дубы свидетельствовали о плодородии почвы; видимо, вследствие многовековой эрозии окрестных склонов, здесь постепенно образовался слой жирного чернозема. Под дубами, наполовину скрытый густой листвой, стоял бревенчатый некрашеный домик; просторная веранда с гамаками и креслами служила, по всей вероятности, спальней. Ничто не укрылось от зорких глаз Харниша. Он заметил, что огород и сад разбиты не ровными квадратами, а в зависимости от почвы и что к каждому фруктовому дереву, к каждому ягодному кусту и даже к каждому овощу подведена вода. Повсюду тянулись крохотные оросительные канавки, по некоторым и сейчас бежали струйки воды.
Фергюсон нетерпеливо поглядывал на своего гостя, ища на его лице знаки одобрения.
— Ну, что вы скажете?
— Так только с детьми нянчатся, — засмеялся Харниш, но по глазам его видно было, что все ему очень нравится, и маленький человечек остался доволен.
— Верно. Я здесь каждое деревце знаю, как будто это мои сыновья. Сам их сажал, выхаживал, кормил, поил — и вот вырастил. Пойдемте, я покажу вам родничок.
— Хорош, ничего не скажешь, — объявил Харниш, полюбовавшись родничком и напившись из него.
Хозяин и гость вошли в дом. Внутреннее убранство его удивило Харниша. Так как кухня помещалась в пристройке, то весь домик представлял собой один просторный кабинет. В середине комнаты стоял большой стол, заваленный книгами и журналами. Вдоль стен, от пола до потолка, тянулись полки с книгами. Харниш подумал, что еще никогда не видел, чтобы такое множество книг было собрано в одном месте. На дощатом сосновом полу лежали рысьи, енотовые и оленьи шкуры.
— Сам стрелял, сам и дубил, — с гордостью сказал Фергюсон.
Но самым лучшим украшением комнаты был огромный камин из нетесаных камней и валунов.
— Сам сложил, — похвалился Фергюсон. — И как здорово тянет! Ни капельки не дымит, даже когда ветер с юго-востока.
Харнишу все больше и больше нравился маленький человечек; к тому же его разбирало любопытство: почему он прячется здесь, среди чапарраля, со своими книгами? Человек он неглупый, это сразу видно. Так почему? Харнишу очень хотелось узнать, в чем тут дело, и он принял приглашение остаться к ужину; при этом он почти не сомневался, что хозяин его ест одни орехи и овощи в сыром виде или придерживается еще какойнибудь сумасбродной теории питания. За ужином, уплетая плов из зайца (подстреленного Фергюсоном), Харниш заговорил об этом, и оказалось, что Фергюсон не признает никаких теорий: ест все, что ему хочется и сколько хочется, избегая только таких блюд, которые на основании личного опыта он считает вредными для своего желудка.
Тогда Харниш предположил, что, быть может, его хозяин одержим религиозным фанатизмом; но на протяжении длительной беседы, коснувшейся самых разнообразных предметов, Харниш не обнаружил в Фергюсоне никаких признаков одержимости. Поэтому, когда они, вдвоем вымыв и убрав посуду, уселись поудобнее и закурили, Харнишу ничего не оставалось, как задать вопрос в лоб:
— Послушайте, Фергюсон. С той минуты, как мы с вами познакомились, я все стараюсь нащупать, где у вас винтик не в порядке, на чем вы свихнулись, но ни черта не могу найти. Что вы тут делаете? Почему поселились здесь? Кем вы были раньше, чем занимались? Расскажите, кто вы такой.
Фергюсон с явным удовольствием слушал Харниша.
— Началось с того, — заговорил он, — что врачи отказались от меня. Они заявили, что жить мне осталось в лучшем случае полгода; и заметьте
— это после того, как я лечился в наших санаториях, ездил лечиться в Европу и на Гавайи. Меня лечили и электричеством, и усиленным питанием, и голодом. Не было процедуры, которой врачи не испробовали бы на мне. Я разорялся на них, а здоровье мое все ухудшалось. Болезнь моя имела две причины: — во-первых, я родился слабосильным, вовторых, я вел ненормальный образ жизни — слишком много работал, к тому же работа была ответственная и напряженная. Я занимал должность заведующего редакцией «Таймс-Трибюн»…
Харниш мысленно ахнул: «Таймс-Трибюн» уже много лет считалась самой крупной и влиятельной газетой Сан-Франциско.
— … и такая работа оказалась мне не под силу. Организм не выдержал, и в первую очередь сдали нервы. Мне приходилось подхлестывать себя виски, а это еще пуще расшатывало нервы, да вдобавок еда в клубах и ресторанах… Болезнь моя заключалась в том, что я жил не так, как нужно.
Фергюсон пожал плечами и запыхтел трубкой.
— Так вот, врачи отказались от меня, а я отказался от них — и ушел на покой. Это было пятнадцать лет тому назад. Еще студентом я приезжал в эти края на каникулы — охотиться. И как стало мне совсем худо, меня опять потянуло на лоно природы. Я все бросил, решительно все, и поселился здесь, в долине Сонома, — на языке индейцев это значит Лунная долина. Первый год я прожил в сарайчике, потом выстроил дом и перевез сюда свои книги. Раньше я и понятия не имел, что такое счастье, здоровье. А теперь — посмотрите на меня и посмейте сказать, что мне сорок семь лет.
— Больше сорока вам никак нельзя дать, — искренне сказал Харниш.
— А пятнадцать лет тому назад я выглядел шестидесятилетним стариком.
Беседа продолжалась, и Харниш начал понимать, что на жизнь можно смотреть совсем иначе, чем он смотрел на нее до сих пор. Вот перед ним человек, не озлобленный и не разочарованный, который смеется над горожанами и считает, что они сумасшедшие; он не гонится за деньгами, и жажда власти давно умерла в нем. О дружественных чувствах горожан он высказывался весьма недвусмысленно:
— Что они сделали, все друзья-приятели, с которыми я бог знает сколько лет встречался в клубах? Ведь, бывало, нас водой не разольешь. Я никому из них не был должен, и когда я уехал, хоть бы один строчку прислал, спросил бы: ну, как ты там, не нужно ли тебе чего? С месяц они друг друга спрашивали: «Куда это Фергюсон девался?» Потом забыли и вспоминать не стали. А ведь они отлично знали, что никаких доходов, кроме жалованья, у меня не было и что я всегда забирал деньги вперед.
— А как же вы сейчас живете? Вам ведь нужны наличные деньги на одежду, на журналы…
— Я немного работаю — когда недельку, когда месяц. Весной пашу, осенью виноград снимаю, а летом всегда находится дело у фермеров. Мне не много нужно, поэтому и работаю я немного. А вообще я больше копаюсь на своем участке. Я мог бы кое-что писать для журналов и газет, но я предпочитаю пахать землю и собирать виноград. Поглядите на меня, и вы поймете, почему. Я стал твердым, как кремень. И мне нравится такая работа. Но скажу вам прямо, к ней надо привыкнуть. Хорошо, если можешь целый божий день собирать виноград и вечером, возвращаясь домой, не валиться с ног от усталости, а чувствовать только приятное утомление. Вот этот камин… Я тогда был кисляй, малокровный, расслабленный алкоголик, не храбрее и не сильнее кролика. Я и сейчас удивляюсь, как у меня не было разрыва сердца и спина не сломалась, когда я таскал эти глыбы. Но я выдержал, — я заставил свое тело работать так, как ему предназначено природой, вместо того чтобы сидеть, согнувшись, за письменным столом и накачиваться виски… Ну, и вот вам результат: я поздоровел, а камин вышел на славу. Верно?
А теперь расскажите мне про Клондайк и как вы перевернули вверх дном Сан-Франциско своим последним набегом на биржу. Вы вояка хоть куда, и даже нравитесь мне, хотя, трезво рассуждая, вы такой же сумасшедший, как все. Жажда власти! Это страшная болезнь. Почему вы не остались на Клондайке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48