Нет, в общем-то ребята тихие, разве в получку малость порежутся, не без того. На днях схоронил Лизоньку, она мне заместо сестренки была, дочка моего старшего брата Петра. Помнишь, на именины в веночке васильковом ворвалась? Уже в седьмой класс теперь переходила бы... Именно звонкая была, до всего ей дело, и птичек в стужу не забудет. Старуха у меня из колеи выбилась, психовать стала, в богомолье пустилась. Подружки ее возраста соберутся, плачут втихомолку, молятся дребезжащими голосами... А там у нас некому подслушивать: на отлете живем, акацией кругом заросло... То есть как это? Мне незачем их разгонять... – Он посмеялся с раскатцем отчуждения, и потом дружба явственно на спад пошла. – Как, как? А я и не потакаю ей, напротив, охраняю ее законные права... Я же один у ней остался. Нет, дай теперь мне сказать. Если братьям покойным памятник за геройство поставлен, так ведь это она их вырастила... Не остри, дурак: не памятник, а человека. Вот в том и беда, что пока матери солдат рожают, они в чести, награды выдают, по медали за взвод, когда же с костылем в церковь плетутся по убитым сыночкам душу отвести, то подлей и звания нет... Брось, брось, я и на паперти-то ни разу не бывал... А школу сам помнишь: царь, Бог, городовой, вошь сыпнотифозная... все под одну метлу... А ты меня не доводи до бунта, я и не стану бунтовать... Чего, чего? Видать, в люди рвешься?.. Не торопился бы, за меня пока много не дадут, не продешеви... Ладно, знатно потолковали с приездом. Бывай здоров, так-то! – и могло служить подтверждением какого-то не в меру затянувшегося сна, что, как и в гостях у Афинагора, снова высказывались вслух собственные его, Матвеевы, мысли.
В низковатом прохладном помещенье, куда вошли, слабенько скулило радио, дремала на бочок озябшая пальма, голая лампочка расточительно зияла в потолке. Все там – засургученный печатью фанерный шкаф с бывшими государственными делами, протертая задами бывалая скамья, облупленная на стенке телефонная коробка под раскуривающим трубку усачом и наконец того же служебного стажа стол с прожогами от погашенных папирос, чернильными узорами и прочими уликами непробудной скуки... Все было насквозь пропитано сезонной сыростью и тошной окурочной вонью. Тем непривычнее было в подобной обстановке, заодно с праздностью и легкомыслием не располагавшей и к обыкновенной человечности, встретить годков двадцати двух опрятного паренька.
По первому впечатлению он был суров, тщедушен, даже с желтовато-восковым румянцем бессолнечного существованья, и, похоже, так грузно вдавился в сиденье, что над головой виднелось столько же красной бархатной обивки бывшего кресла: он был горбат вдобавок.
Неизвестно, какую должность занимал он в трамвайной системе, и надо думать, отсутствующее комендантское начальство, выбывшее куда-то по неотложной надобности, поручило молодому человеку подежурить у телефона часок-другой, но возможно и третий – ввиду сравнительно редких там чрезвычайных происшествий. Смена тянулась длинная и скучная, и тем показался ему интересным приведенный под конвоем бродячий старичок, что именно апостольский посошок его не внушал доверия. Хоть и не облеченному полномочиями, пареньку полагалось все же начерно уточнить личность задержанного. В читанных книжках сыщицкого жанра рекомендовалось угощать последнего папироской для поощрения к пущей разговорчивости, но, к сожалению, сам молодой человек к куреву пристраститься не успел, да и в ящике стола, как на грех, не завалялось ни табачинки, так что поневоле приходилось прием ласки заменить неподкупной строгостью.
Посредством нахмуренных бровей и паузы молчания юный начальник изобразил арестанту всю серьезность его положения, но беглому батюшке по его тогдашнему физическому состоянию достаточно было и непосредственных переживаний. Расследованье началось обычным напоминаньем о пользе чистосердечного признанья, но, похоже, преступник не искал смягчения своей участи. Для сокрытия истинной причины бегства, во избежанье фискальной погони за недоимщиком еще раньше положил он в сердце своем бесследно затеряться в природе, похоронить себя заживо. В скитанье он отправился без документов, оставляемых в надежном прикопе дома на случай маловероятного воскресения. Он еще не знал, что издревле народным обычаем узаконенная на Руси категория Божьих людей, бродяг незнаемых, давно была выведена новой властью из общественной практики, и причисленье себя к ней означало почти самоубийство. Свою сиротскую беспаспортность батюшка объяснил состоявшимся у него на вокзале, где провел прошлую ночь, хищеньем из внутреннего кармана вместе с бумагами всего наличного достояния, кроме зашитой на черный день малости под мышкой в рукаве. Как доказательство был начальнику предъявлен сделанный с изнанки, с минимальным повреждением подкладки и, наверно, вдовьими слезами щедро орошенный разрез. Тот лишь задумчиво помалкивал, словно дремал, если со стороны глядеть – липовые уловки, с одной стороны, уравновешивались в начавшемся поединке притворным простодушием другой.
– То ли с устатку дрых на меня навалился, то ли понюхать дали сонному, а только, веришь ли, и щекотки не почуял, как за пазухой копошилися... – руками развел батюшка, применяя ту самую священную ложь, что во спасение. – Видать, крепенек был состав, раз всею память начисто отшибло, сам про себя не помню – кто таков!
– Ай жалость какая! Однако насчет памяти не тужи, папаша, мы ее тебе живо воротим! – оживая, бархатно посулил собеседник и как бы пошевелил незримый, подразумеваемый при вопросах инструмент власти на столе. – Неужто так уж вчистую из башки вымело, будто ничего и не было позади?
– Куды!.. – руками всплеснул о.Матвей, – полная чаша была, да человек-то жаден, все большего хотелося. А как останешься беспачпортным бобылем, без дома да родни, так и проклянешь былое-то свое роптаньице...
– Ну, и как же намерен ты управляться без пачпорта, который является не чем иным, как подтверждением твоего существованья на белом свете! Нет удостоверенья личности, значит, и личность как бы улетучивается. Выходит вроде покойника: видимость налицо, а сущности предъявить не может!
Из всей его тирады лишь заключительная, сыскного лукавства исполненная фраза и пробилась в сознание батюшки сквозь пелену безразличия. И, сдаваясь на милость властителя, о.Матвей согласился с поклоном, что действительно для всеобщей пользы, включая собственную, лучше было бы находиться ему в умерших.
Ввиду сложившихся обстоятельств ничто не мешало славному пареньку попробовать свои силы на одном и давно облюбованном поприще. Несколько своевольная игра во взрослого, проба пера, тем более позволительная в отношении антисоциальной персоны, законом не охраняемой, что и вполне безобидной покамест. По неопаленной младости своей, возможно, и не стал бы ради шалости манежить старика, кабы раньше заметил его недомоганье, но из такого места все равно не полагалось отпускать сомнительных странников без выясненья личности. Меж тем непонятная, порывами, головокружительная одурь то и дело вынуждала о.Матвея подпираться пальцами в край стола. Даже поискал было глазами табуретку кругом, но единственная для отдыхающих шоферов, обок с урной для окурков дощатая скамья помещалась в отдаленье, у самой входной двери за балюстрадой и в просьбе о дозволенье присесть могло скрываться намерение к побегу. И так как неминуемый по ходу допроса обыск впереди все равно выявил бы улики криминальной профессии, о.Матвей поспешил свалить на состоявшуюся кражу отсутствие у него обязательного в те годы для попов финотдельского патента на занятие религиозным промыслом, якобы просроченного вдобавок! По присущей преступникам увертке, добровольным признанием меньшей провинности батюшка хотел отвратить нависшее над ним, в силу ночной поимки, подозренье покрупнее. И верно, тотчас последовал приказ предъявить все наличное при себе имущество.
Нащурясь, со смешанным чувством жалости и недоверия следил шатун, как дрожащими руками разоряет тот по-женски неповторимо плотную укладку. К убогой дорожной мелочи из карманов прибавилось проштопанное бельишко из котомки, шерстяное тряпье ноги обернуть на случай сибирской стужи, клубок дратвы с воткнутой сапожной иглой, еще мешочек черники от желудочного расстройства и вовсе не показуемая на людях вещица стариковской домашности. Лишь достоверная бедность служила тогда паролем политической благонадежности, но показная здесь, не иначе как на обман контрольных органов рассчитанная скудость пожитков обострила бдительную приглядку юноши. Наконец пришлось О.Матвею выложить со дна и главную свою снасть по снискании милости и приюта у православных – большой водосвятный крест в опрятной холстине, но тут же прикрыл его краем лоскута, не потому что при виде его исполняющий комендантские обязанности выказал стеснительное беспокойство, а просто негоже было видеть глазу обок с резиновым изделием да еще под яркой настольной лампой священный предмет веры христианской.
Давно утративший свое начальное смысловое значенье, крест становился в стране дразнящим символом враждебной старины. Усердно изгоняемый из быта, он еще удерживался кое-где – не только на маковках уцелевших от гонения церквей, но и дома у паренька, в потаенном углу за плотной занавеской, где старенькая мать, чтобы не навлечь опалу на любимое и последнее чадо, прятала свои святыньки от его чересчур глазастых, забегавших иной раз приятелей. Еще мальцом, сколько раз, бывало, засыпал он в своей постельке под нестройное унисонное пеньице, что доносилось к нему из смежного чулана, служившего моленной для соседних старушек. Несколько позже из их подслушанных бесед узнал он и о древнем пророке, казненном двадцать веков назад. Утром в классе мальчик не преминул справиться у своей учительницы насчет особо запомнившегося ему непривычно-эшафотным звучанием слова Голгофа, но растерявшаяся девица, сама лишь мельком слышавшая о наличии такого местечка не то в Галии, не то в Галиции, обещалась на следующем уроке утолить любознательность ученика. И значит, обращаясь за разъяснением к своим коллегам в учительской, не сознавала всей криминальности вопроса, повергшего в административный розыск чиновников местного наробраза и, по слухам, кое-кого повыше – каким путем зараза могла просочиться в наглухо герметизированную систему просвещенья? Уже во втором поколенье после революции русские детки не ведали, отчего одновременно с неприступным тыном на земляном валу и торговой пристанью, если на речке, хоть малой часовенкой зачинались преславные впоследствии городища их предков?.. С годами расплывчатый облик галилейского проповедника несколько пополнился в представленье юноши сведениями о характере его проповеди, но к тому времени молодежь достаточно повзрослела, чтоб не раздражать старших неуместными вопросами – почему, например, так страстно преследовалось на святой Руси старинное нравоученье, раньше прочих осудившее наиболее социальные пороки с неправедным богатством во главе?
По совокупности обстоятельств арестованный подлежал срочному препровожденью в подразумеваемую инстанцию для дальнейшего обезвреживанья, но вместо того, чтобы вызвонить по телефону черного ворона, чересчур резвый молодой человек совершил должностной проступок с довольно чувствительными для него, на старте жизни, последствиями в случае обнаруженья. Причиной тому была врожденная познавательная пытливость по части бытовой, чаще всего стыдной механики людского поведенья. Если в детстве брезгливое вниманье отрока привлекали гадкие тайности уличной ребятни, с возрастом его интерес распространился на явления общественного характера, скажем, ухищренья грузчиков в местной торговой сети на предмет совместной выпивки, также хитроумные порой пакости даже не особенно завистливых соседей, бескорыстно совершаемые единственно ради ущемления ближнего. Приветливо улыбавшийся в сторонке отрок не внушал потребности остерегаться, к тому же находками своими ни с кем не делился. Мальчику нравилось исподволь следить, как стежок за стежком, по причудливой логике наживы, мести или каторжного баловства плетется канва еще не известного ему криминала. Уже на нынешнем этапе презирал он полюбившиеся ему одно время книжки сыщицких приключений с их общедоступной развязкой. В разбеге стремительного продвижения по службе и с высоты аналитического бесстрастия, нередко почитаемого за нравственную чистоту, он настолько навострился проникать в исподнюю глыбь своих клиентов, что, усматривая там еще не осознанные побужденья, творчески конструировал на их основе потенциальные и высшей сложности злодейства, пресекаемые затем во имя революции железной рукой. Благодаря одаренности и оснащенный большим опытом жизни, он и сделал несколько запоздалое открытие иных, тоже движущих историю и лишь в мозгу творящихся подвигов и падений, но уже теперь задолго до рокового вывода тяготился иногда полнотой своих знаний о земном человеке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
В низковатом прохладном помещенье, куда вошли, слабенько скулило радио, дремала на бочок озябшая пальма, голая лампочка расточительно зияла в потолке. Все там – засургученный печатью фанерный шкаф с бывшими государственными делами, протертая задами бывалая скамья, облупленная на стенке телефонная коробка под раскуривающим трубку усачом и наконец того же служебного стажа стол с прожогами от погашенных папирос, чернильными узорами и прочими уликами непробудной скуки... Все было насквозь пропитано сезонной сыростью и тошной окурочной вонью. Тем непривычнее было в подобной обстановке, заодно с праздностью и легкомыслием не располагавшей и к обыкновенной человечности, встретить годков двадцати двух опрятного паренька.
По первому впечатлению он был суров, тщедушен, даже с желтовато-восковым румянцем бессолнечного существованья, и, похоже, так грузно вдавился в сиденье, что над головой виднелось столько же красной бархатной обивки бывшего кресла: он был горбат вдобавок.
Неизвестно, какую должность занимал он в трамвайной системе, и надо думать, отсутствующее комендантское начальство, выбывшее куда-то по неотложной надобности, поручило молодому человеку подежурить у телефона часок-другой, но возможно и третий – ввиду сравнительно редких там чрезвычайных происшествий. Смена тянулась длинная и скучная, и тем показался ему интересным приведенный под конвоем бродячий старичок, что именно апостольский посошок его не внушал доверия. Хоть и не облеченному полномочиями, пареньку полагалось все же начерно уточнить личность задержанного. В читанных книжках сыщицкого жанра рекомендовалось угощать последнего папироской для поощрения к пущей разговорчивости, но, к сожалению, сам молодой человек к куреву пристраститься не успел, да и в ящике стола, как на грех, не завалялось ни табачинки, так что поневоле приходилось прием ласки заменить неподкупной строгостью.
Посредством нахмуренных бровей и паузы молчания юный начальник изобразил арестанту всю серьезность его положения, но беглому батюшке по его тогдашнему физическому состоянию достаточно было и непосредственных переживаний. Расследованье началось обычным напоминаньем о пользе чистосердечного признанья, но, похоже, преступник не искал смягчения своей участи. Для сокрытия истинной причины бегства, во избежанье фискальной погони за недоимщиком еще раньше положил он в сердце своем бесследно затеряться в природе, похоронить себя заживо. В скитанье он отправился без документов, оставляемых в надежном прикопе дома на случай маловероятного воскресения. Он еще не знал, что издревле народным обычаем узаконенная на Руси категория Божьих людей, бродяг незнаемых, давно была выведена новой властью из общественной практики, и причисленье себя к ней означало почти самоубийство. Свою сиротскую беспаспортность батюшка объяснил состоявшимся у него на вокзале, где провел прошлую ночь, хищеньем из внутреннего кармана вместе с бумагами всего наличного достояния, кроме зашитой на черный день малости под мышкой в рукаве. Как доказательство был начальнику предъявлен сделанный с изнанки, с минимальным повреждением подкладки и, наверно, вдовьими слезами щедро орошенный разрез. Тот лишь задумчиво помалкивал, словно дремал, если со стороны глядеть – липовые уловки, с одной стороны, уравновешивались в начавшемся поединке притворным простодушием другой.
– То ли с устатку дрых на меня навалился, то ли понюхать дали сонному, а только, веришь ли, и щекотки не почуял, как за пазухой копошилися... – руками развел батюшка, применяя ту самую священную ложь, что во спасение. – Видать, крепенек был состав, раз всею память начисто отшибло, сам про себя не помню – кто таков!
– Ай жалость какая! Однако насчет памяти не тужи, папаша, мы ее тебе живо воротим! – оживая, бархатно посулил собеседник и как бы пошевелил незримый, подразумеваемый при вопросах инструмент власти на столе. – Неужто так уж вчистую из башки вымело, будто ничего и не было позади?
– Куды!.. – руками всплеснул о.Матвей, – полная чаша была, да человек-то жаден, все большего хотелося. А как останешься беспачпортным бобылем, без дома да родни, так и проклянешь былое-то свое роптаньице...
– Ну, и как же намерен ты управляться без пачпорта, который является не чем иным, как подтверждением твоего существованья на белом свете! Нет удостоверенья личности, значит, и личность как бы улетучивается. Выходит вроде покойника: видимость налицо, а сущности предъявить не может!
Из всей его тирады лишь заключительная, сыскного лукавства исполненная фраза и пробилась в сознание батюшки сквозь пелену безразличия. И, сдаваясь на милость властителя, о.Матвей согласился с поклоном, что действительно для всеобщей пользы, включая собственную, лучше было бы находиться ему в умерших.
Ввиду сложившихся обстоятельств ничто не мешало славному пареньку попробовать свои силы на одном и давно облюбованном поприще. Несколько своевольная игра во взрослого, проба пера, тем более позволительная в отношении антисоциальной персоны, законом не охраняемой, что и вполне безобидной покамест. По неопаленной младости своей, возможно, и не стал бы ради шалости манежить старика, кабы раньше заметил его недомоганье, но из такого места все равно не полагалось отпускать сомнительных странников без выясненья личности. Меж тем непонятная, порывами, головокружительная одурь то и дело вынуждала о.Матвея подпираться пальцами в край стола. Даже поискал было глазами табуретку кругом, но единственная для отдыхающих шоферов, обок с урной для окурков дощатая скамья помещалась в отдаленье, у самой входной двери за балюстрадой и в просьбе о дозволенье присесть могло скрываться намерение к побегу. И так как неминуемый по ходу допроса обыск впереди все равно выявил бы улики криминальной профессии, о.Матвей поспешил свалить на состоявшуюся кражу отсутствие у него обязательного в те годы для попов финотдельского патента на занятие религиозным промыслом, якобы просроченного вдобавок! По присущей преступникам увертке, добровольным признанием меньшей провинности батюшка хотел отвратить нависшее над ним, в силу ночной поимки, подозренье покрупнее. И верно, тотчас последовал приказ предъявить все наличное при себе имущество.
Нащурясь, со смешанным чувством жалости и недоверия следил шатун, как дрожащими руками разоряет тот по-женски неповторимо плотную укладку. К убогой дорожной мелочи из карманов прибавилось проштопанное бельишко из котомки, шерстяное тряпье ноги обернуть на случай сибирской стужи, клубок дратвы с воткнутой сапожной иглой, еще мешочек черники от желудочного расстройства и вовсе не показуемая на людях вещица стариковской домашности. Лишь достоверная бедность служила тогда паролем политической благонадежности, но показная здесь, не иначе как на обман контрольных органов рассчитанная скудость пожитков обострила бдительную приглядку юноши. Наконец пришлось О.Матвею выложить со дна и главную свою снасть по снискании милости и приюта у православных – большой водосвятный крест в опрятной холстине, но тут же прикрыл его краем лоскута, не потому что при виде его исполняющий комендантские обязанности выказал стеснительное беспокойство, а просто негоже было видеть глазу обок с резиновым изделием да еще под яркой настольной лампой священный предмет веры христианской.
Давно утративший свое начальное смысловое значенье, крест становился в стране дразнящим символом враждебной старины. Усердно изгоняемый из быта, он еще удерживался кое-где – не только на маковках уцелевших от гонения церквей, но и дома у паренька, в потаенном углу за плотной занавеской, где старенькая мать, чтобы не навлечь опалу на любимое и последнее чадо, прятала свои святыньки от его чересчур глазастых, забегавших иной раз приятелей. Еще мальцом, сколько раз, бывало, засыпал он в своей постельке под нестройное унисонное пеньице, что доносилось к нему из смежного чулана, служившего моленной для соседних старушек. Несколько позже из их подслушанных бесед узнал он и о древнем пророке, казненном двадцать веков назад. Утром в классе мальчик не преминул справиться у своей учительницы насчет особо запомнившегося ему непривычно-эшафотным звучанием слова Голгофа, но растерявшаяся девица, сама лишь мельком слышавшая о наличии такого местечка не то в Галии, не то в Галиции, обещалась на следующем уроке утолить любознательность ученика. И значит, обращаясь за разъяснением к своим коллегам в учительской, не сознавала всей криминальности вопроса, повергшего в административный розыск чиновников местного наробраза и, по слухам, кое-кого повыше – каким путем зараза могла просочиться в наглухо герметизированную систему просвещенья? Уже во втором поколенье после революции русские детки не ведали, отчего одновременно с неприступным тыном на земляном валу и торговой пристанью, если на речке, хоть малой часовенкой зачинались преславные впоследствии городища их предков?.. С годами расплывчатый облик галилейского проповедника несколько пополнился в представленье юноши сведениями о характере его проповеди, но к тому времени молодежь достаточно повзрослела, чтоб не раздражать старших неуместными вопросами – почему, например, так страстно преследовалось на святой Руси старинное нравоученье, раньше прочих осудившее наиболее социальные пороки с неправедным богатством во главе?
По совокупности обстоятельств арестованный подлежал срочному препровожденью в подразумеваемую инстанцию для дальнейшего обезвреживанья, но вместо того, чтобы вызвонить по телефону черного ворона, чересчур резвый молодой человек совершил должностной проступок с довольно чувствительными для него, на старте жизни, последствиями в случае обнаруженья. Причиной тому была врожденная познавательная пытливость по части бытовой, чаще всего стыдной механики людского поведенья. Если в детстве брезгливое вниманье отрока привлекали гадкие тайности уличной ребятни, с возрастом его интерес распространился на явления общественного характера, скажем, ухищренья грузчиков в местной торговой сети на предмет совместной выпивки, также хитроумные порой пакости даже не особенно завистливых соседей, бескорыстно совершаемые единственно ради ущемления ближнего. Приветливо улыбавшийся в сторонке отрок не внушал потребности остерегаться, к тому же находками своими ни с кем не делился. Мальчику нравилось исподволь следить, как стежок за стежком, по причудливой логике наживы, мести или каторжного баловства плетется канва еще не известного ему криминала. Уже на нынешнем этапе презирал он полюбившиеся ему одно время книжки сыщицких приключений с их общедоступной развязкой. В разбеге стремительного продвижения по службе и с высоты аналитического бесстрастия, нередко почитаемого за нравственную чистоту, он настолько навострился проникать в исподнюю глыбь своих клиентов, что, усматривая там еще не осознанные побужденья, творчески конструировал на их основе потенциальные и высшей сложности злодейства, пресекаемые затем во имя революции железной рукой. Благодаря одаренности и оснащенный большим опытом жизни, он и сделал несколько запоздалое открытие иных, тоже движущих историю и лишь в мозгу творящихся подвигов и падений, но уже теперь задолго до рокового вывода тяготился иногда полнотой своих знаний о земном человеке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116