Боюсь, что меня не услышат, потому что уже нет универсальных авторитетов. Разделение (а может быть, распадение) науки на специальности зашло достаточно далеко, и специалисты объявляют меня некомпетентным, стоит мне ступить на их территорию. Давно уже сказано, что специалист – это варвар, невежество которого не всесторонне.
Мои пессимистические предвидения основаны на личном опыте. Девятнадцать лет назад я вместе с молодым антропологом Максом Торнопом (он впоследствии трагически погиб при автомобильной катастрофе) опубликовал работу, в которой доказал, что существует предел сложности для всех конечных автоматов, подчиненных альгедонистской программе (к ним относятся, в частности, все высшие животные). Подобная программа означает осциллирование между наказанием и поощрением, которые воспринимаются при этом как страдание и наслаждение.
Мои расчеты показывают, что если число элементов регулирующего центра (мозга) превышает четыре миллиарда, то совокупность таких автоматов обнаруживает тяготение к крайним полюсам программы. В каждом отдельном автомате берет верх один из предельных вариантов, и, следовательно, возникновение таких вариантов в процессе антропогенеза было тоже неизбежным. Эволюция «согласилась» на такое решение, поскольку она оперирует статистическими расчетами: для нее важно сохранение вида, а не дефектные состояния отдельных его представителей. Как конструктор, она стремится сохранять, а не совершенствовать.
Мне удалось показать, что в любой человеческой популяции не более чем у 10% ее представителей будет наблюдаться достаточно уравновешенное альгедонистское поведение, остальные же 90% будут отклоняться от нормы. Хоть я уже и тогда, девятнадцать лет назад, считался одним из лучших математиков в мире, влияние этой моей работы на антропологов, этнографов, биологов и философов оказалось равным нулю. Я долго не мог этого понять. Моя работа была не гипотезой, а неопровержимым доказательством того, что некоторые черты человеческой психики, над которыми веками ломали головы легионы мыслителей, являются результатом чистейшей статистической флуктуации.
Позже я расширил это доказательство, использовав превосходные материалы, собранные Торнопом, и распространил его на процесс возникновения этических норм в общественной группе. Однако и эту работу полностью игнорировали. Через годы, имея позади бесчисленные дискуссии со специалистами по изучению человека, я пришел к выводу: они не признали моего открытия потому, что оно их не устраивало. Стиль мышления, который я репрезентовал, считался в этих кругах чем-то вроде безвкусицы, потому что он не оставлял места для риторических препирательств.
Это было бестактно с моей стороны – делать выводы о природе человека с помощью математики! В лучшем случае мою затею называли «любопытной». А по существу, никто из специалистов не мог примириться с тем, что великую Тайну Человека, необъяснимые черты его натуры можно вывести из общей теории автоматического регулирования. Конечно, они не высказывались против этого открыто. Тем не менее упомянутые выводы вменили мне в вину. Этот опыт был весьма поучителен. Мы обычно недооцениваем инертность способа мышления в некоторых областях науки. Психологически это вполне объяснимо. Сопротивление, которое мы оказываем статистическому подходу, значительно легче преодолеть в атомной физике, чем в антропологии. Мы охотно принимаем четко построенную статистическую модель атомного ядра, если она подтверждается опытом. Ознакомившись с такой моделью, мы потом не спрашиваем: «Ну, а как все-таки атомы ведут себя на самом деле»? Но открытиям такого же рода в антропологии мы сопротивляемся изо всех сил.
Вспоминая эту свою непризнанную работу, я не могу отделаться от невеселой мысли, что таких работ на свете, должно быть, немало. Залежи потенциальных открытий, вероятно, кроются в разных библиотеках, но остаются незамеченными.
Мы привыкли к простой, ясной ситуации, когда все непознанное и темное простирается перед сплошным фронтом науки, а все понятное и познанное находится у нее в тылу. Но по сути безразлично, таится ли неведомое в лоне природы или погребено в каталогах никем не посещаемых книгохранилищ, – если факты не включены в кровообращение науки и не циркулируют там, порождая другие факты, то практически они для нас не существуют. В любой исторический период способность науки воспринять радикально новый подход к явлениям фактически была не так уж велика. Сумасшествие и самоубийство одного из создателей термодинамики – лишь частный пример этого.
Кругозор нашей культуры (науки, в частности) ограничен исторически сложившимся переплетением множества факторов, среди которых первостепенную роль очень часто могут играть стечения обстоятельств самого разного рода. Я не случайно рассказываю обо всем этом. Наша культура не способна как следует воспринять даже концепции, созданные в ее же рамках, но вне ее главного потока; как же можно рассчитывать, что мы сумеем понять совершенно отличную от нашей культуру, если она обратится к нам через космические просторы? Пока такого обращения не было, мои суждения могли казаться крайностью, чудачеством. Но встреча произошла, а поражение, которое мы понесли, сыграло в ней роль experimentum crucis , стало доказательством нашей беспомощности, – и этот результат не желают замечать! Миф об универсальности нашего познания, о нашей готовности воспринимать и понимать даже радикально иную, внеземного происхождения, информацию остался неприкосновенным.
Опубликованные сообщения, все эти официальные отчеты сосредоточивают внимание на так называемых успехах. О гипотезах, которые мы поочередно отбрасывали, там не сказано почти ничего. Я уже говорил, что такой подход был бы позволительным, если б в конечном счете исследование отделилось от исследователей. Но история проекта «Голос Неба» есть история поражения, то есть поисков, за которыми не последовало спрямления дороги, а поэтому нельзя пренебрежительно зачеркивать бесконечные зигзаги нашего пути – ведь, кроме них, у нас ничего не осталось.
С тех пор прошло много времени. Я долго ждал именно такой книги, как эта. Дольше ждать я не могу – по чисто биологическим причинам. Я располагал некоторыми заметками, сделанными сразу же после ликвидации Проекта. Почему я не делал их в ходе работы, станет ясно из дальнейшего. Об одном я хотел бы сказать четко. Я не собираюсь возвышать себя за счет своих товарищей по работе. Мы стояли у подножия колоссальной находки, до предела неподготовленные и до предела самоуверенные. Все мы тотчас, как муравьи, облепили эту гору со всех сторон – быстро, жадно, ловко и сноровисто.
Я был одним из многих. Это рассказ муравья.
II
Коллега по специальности, которому я показал вступление, заявил, что я нарочно очернил себя, чтобы потом дать волю своей склонности к правдолюбию, – ведь тем, кого я не пощажу, трудно будет меня упрекать, коль скоро я для начала не пощадил самого себя. Это было сказано полушутя, но заставило меня задуматься. Хотя такой коварный замысел мне и в голову не приходил, я достаточно ориентируюсь в душевной механике и понимаю, что подобные отговорки не имеют никакой цены. Возможно, замечание было справедливо. Возможно, мной руководила подсознательная хитрость и я лицемерил, как проповедник, который, громя прегрешения людские, находит тайное удовольствие в том, чтобы хоть говорить о них, если уж сам не смеет согрешить. В таком случае все становится с ног на голову, и то, что я считал печальной необходимостью, продиктованной требованиями темы, оказывается главным источником вдохновения, а сама тема, «Голос Неба», – всего лишь удачным предлогом.
Впрочем, схему подобного рассуждения, которое следовало бы назвать «карусельным», потому что оно образует замкнутый круг, где посылки и выводы меняются местами, можно было бы в свою очередь перенести и на саму проблематику Проекта. Наше мышление должно сталкиваться с нерушимой совокупностью фактов, которая его отрезвляет и корректирует; если же такого корректора нет, оно легко превращается в проецирование тайных пороков (или же добродетелей) на предмет исследования.
Именно это угрожало сотрудникам Проекта. Чем мы располагали? Загадкой и джунглями догадок. Мы выковыривали из загадки обломки фактов, но эти факты не стыковались, не образовали прочный массив, способный корректировать наши предположения, эти предположения постепенно брали верх, и в конце концов мы попадали в лес гипотез, громоздящихся на гипотезах. Наши конструкции становились все более остроумными и смелыми – и все больше отрывались от тылов, от добытых знаний. Мы готовы были все разломать, нарушить самые святые принципы физики или астрономии, лишь бы овладеть загадкой. Так нам казалось.
Читателю, который, добравшись до этого места, уже нетерпеливо ждет, когда же его введут в суть дела, и надеется, что он испытает при этом не менее сладостную дрожь, чем на сеансе фильма ужасов, я советую отложить мою книгу, потому что он разочаруется. Я не пишу сенсационную повесть, а рассказываю о том, как наша культура была подвергнута экзамену на космическую (или хотя бы не только земную) универсальность и к чему это привело. С самого начала моей работы в Проекте я считал ее именно таким экзаменом независимо от того, какой пользы ждали от работы моей и моих коллег.
Тот, кто следит за ходом моей мысли, возможно, заметил, что, перенося проблему «карусельного мышления» с отношений между мной и моей темой на саму эту тему (то есть на отношения между исследователями и Голосом Неба), я некоторым образом выпутался из щекотливого положения, поскольку упрек в «скрытых источниках вдохновения» расширил до того, что в нем уместился весь Проект. Но именно так я и намеревался действовать – еще до того, как выслушал критические замечания. Допуская некоторое преувеличение, дабы подчеркнуть суть моей мысли, могу сказать, что в ходе работы (затрудняюсь определить, когда именно) я начал подозревать, что звездное Послание, которое мы пытались разгадать, постепенно стало для нас чем-то вроде психологического теста на ассоциации, например усложненного теста Роршаха. Как испытуемому в цветных пятнах видятся ангелы или зловещие птицы, а в действительности он дополняет незавершенность этих пятен тем, что у него «на душе», так и мы пытались за преградой непонятных значков обнаружить присутствие того, что находилось прежде всего в нас самих. Никто из нас не знает, в какой мере мы были орудиями объективного анализа, в какой – сформированными современностью, типичными для нее представителями человечества, и в какой, наконец, каждый из нас представлял только самого себя и гипотезы о смысле Послания черпал из собственной психики.
Опасения такого рода многие из моих коллег считали чепухой. Они употребляли другие выражения, но смысл был именно таков.
Я их прекрасно понимаю. Никогда доселе физики, технологи, химики, ядерщики, биологи, информационисты не располагали таким предметом исследований, который не был чисто материальной, то есть природной, загадкой, а был кем-то умышленно создан и послан – причем Отправитель должен был принимать в расчет своих потенциальных адресатов. Ученые воспитаны на «игре с Природой», которая никак не является сознательным противником; они не допускают возможности, что за исследуемым объектом на самом деле стоит кто-то и что понять объект можно лишь постольку, поскольку удастся постичь ход рассуждений этого совершенно неизвестного нам создателя. Так что хотя они знали и даже говорили, что Отправитель реален, но вся их жизненная практика, вся профессиональная подготовка противоречила этому знанию.
Физику и в голову не придет, что кто-то нарочно так расположил электроны на орбитах, чтобы люди ломали себе голову над их конфигурациями. Он прекрасно знает, что гипотеза о Создателе Орбит в его физике абсолютно излишня, более того, вообще недопустима. Но в Проекте недопустимое оказалось реальным, а физика в обычном своем виде стала непригодной; это было прямо-таки пыткой. Но тут уж я начинаю вдаваться в подробности – и преждевременно. Значит, пора переходить к изложению событий.
III
Когда Блэдергрен, Немеш и группа Шигубова открыли инверсию нейтрино, возник новый раздел астрономии – нейтринная астрофизика. Она сразу же сделалась необычайно модной, и во всем мире начались исследования космических потоков этих частиц. Обсерватория на Маунт-Паломар установила у себя соответствующую аппаратуру, высоко автоматизированную и с наилучшей по тем временам разрешающей способностью. К этой установке – нейтринному инвертору – образовалась целая очередь жаждущих сотрудников, и у директора обсерватории (им был тогда профессор Риан) было немало хлопот с астрофизиками, особенно молодыми, ибо каждый из них считал, что его исследовательская программа должна стоять первой в списке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24