Тут тебе и твой мор, и твой глад начался. Все богов своих позабыли, дела-ремесла побросали; детей рожать, и тех перестали. На этой вот горе храм стоял, сохранялся в нем полный список «Дления Дней»… Все погибло.
– Но не навечно же!
– Не то теперь. Народишко серый, старинный язык возвышенный и тот позабыл. Как жизнь налаживаться начала, все аманты окрестные собрались на Тридевятное Судбище и порешили: никогда более уставленного порядка не менять, двум амантам за третьим следить, каждому становому жителю и простолюду окольному своего бога иметь; кто без бога – не человек, а скотская сыть. Кто закон сей нарушит, Девятному Судбищу подлежит.
Харр невольно покачал головой – детишки, детишки, славные вы мои лучники, надо бы до вас добраться, пока вы беды не натворили… Ну да теперь ему у м'сэймов задерживаться незачем. Пока до Зелогривья добредет, уж и папашей, поди, станет. Дважды притом. Так что пора.
– Что-то не так? – быстро спросил обережник, зорко следивший за каждым движением своего собеседника.
– Да вот мне подумалось, что по этому-то закону аманты не слишком должны обрадоваться, ежели ваш Неявленный снова на землю ступит. Он ведь будет един для всех, а аманты, сам говоришь, пуще смерти теперь боятся единой власти.
– Людская власть – над телом, богова – над сердцем, – строго возразил м'сэйм. – Не путай. В «Длении Дней» сказано, что Неявленный почитает власть амантову непреложной и вечной, но сам он владычествует всем сущим.
– Не понял, – сказал Харр.
– Тупой ты, однако. Аманты всеми делами становыми распоряжаются; бог же единый требует, чтобы дела эти были праведны.
– А если – нет?
– Покарает.
– Выходит, он выше всех амантов, выше Тридевятного Судбища?
– Так было, так есть и так будет.
– Ну так хрен они это потерпят!
Обережник резко наклонился вперед, глаза его снова сверкнули металлическим оружейным отблеском:
– А ты знаешь, сколько тут у меня в Предвестной Долине собралось м'сэймов? И каждый день прибывают все новые и новые. Как только Неявленный…
– Вот именно: как только, – перебил его Харр. – А ты не боишься, что это самое «как только» наступит не завтра? И не через день? И не через год? А людишки все прибывают, их занять нужно, безделье – оно смутные мысли порождает…
– Чтоб жилье справить да прокорм достать, и все это голыми руками – нет, на безделье сетовать не придется.
– Ах, вот почему ты им железа в руки не даешь. Мудро. Да, тогда с руками бездельными мороки нет. Другая беда: помирать они начнут. И не просто так, а в надежде своей обманутой. Ждали-ждали, да так и не дождались. А взамен что? Тюря зерновая да бормотун косноязычный на закате. Смотри, побегут вспять, и это уже бесповоротно. Одно дело – не чтить Неявленного вовсе; совсем другое – сперва поверить, а потом веру эту утратить. Смекаешь? Вера – как костерок: подкармливать надо.
– Вот потому… – голос молодого м'сэйма зазвенел, сам он распрямился и подался вперед, точно хотел сорваться с места – но овладел собой, слова снова зазвучали сухо и бесстрастно, точно стук деревянных ложек. – Ты спрашивал меня о кружалах окаменных, о том, что уцелело из списков, сделанных много позднее с болотных листов Звериловой братии. Так вот: все, что сохранилось, – здесь, у меня. Насколько я понимаю, это – половина того, что со звуков гласа божественного было написано.
– А найти остатнее возможно?
– Нет. И времени – в обрез.
– И намеков никаких, что там сказывалось?
– Это известно. И не кому-нибудь, а самому Звериле-Великосвятному божий глас поведал, какова награда праведникам после смерти. Попадут-де они в застолье изобильное и бесконечное, будут слушать рокотаны сладкозвучные… И узрят они бога…
– В каком это образе, интересно?
– Сказал же я – нет про то записей, а пустым словам верить нельзя: все переврано. Кто про пир городит, кто про озера с островами плавучими, кто про сады висячие… И все врут нескладно, незавлекательно.
– А ты чего хочешь?
– Мне известно доподлинно – певец ты и придумщик, охмуряющий народ своими песнями да небывальщинами (и откуда это он узнал? Здесь, в Предвестной Долине, Харр об этом и словом не заикнулся!). Так вот: сложи мне песнь доселе неслыханную о блаженстве вечном, что ждет каждого праведника, верующего в приход Неявленного. О дарах несметных, ему уготованных; о дворцах окамененных, для них распахнутых, о воле безошейной, телесам дарованной, о девах полногубых, неперепоясанных…
– Хм… – недоверчиво произнес Харр.
– И о девах тоже – там, за смертной чертой, все можно. Ты слушай меня! Сложишь песнь яркую, как семь радуг, друг на дружку наложенных, и такую призывную, чтобы каждый мой м'сэйм за блаженство это обещанное послесмертное добровольно бросался бы хоть на меч, хоть в костер. Я дам тебе рокотан чудозвучный, будешь петь ты на каждом холме, а когда ступит на землю Неявленный, мы предстанем пред ним – я первый, а ты – второй. Из толпы великой – второй! И еще я скажу тебе… – голос м'сэйма понизился до шепота, хотя кто мог услышать – любое слово так и оставалось погребенным в подземелье этом подгорном. – И еще на листах тех значится: недолги будут дни бога единого на земле нашей. Ты про это не пой, этого не надобно… Только после ухода его останутся боговы споспешники, слава о коих пребудет уже до скончания рода людского. И первым среди них буду я! Ты – вторым.
Ну вот теперь действительно было сказано все. И пора было смазывать пятки. А то ведь и вправду будут водить его, точно зверя ручного на цепочке, от холма к холму, а он ежевечерне будет врать им про долю лакомую, загробную,
А ведь на Тихри родимой каждый ребенок знает: после смерти ледяные просторы, где лишь темень и безмолвие… Он глубоко вдохнул нездоровый, промозглый воздух, прямо-таки осязаемо ощутил едкое отвращение ко всякой лжи.
– Вот что я скажу тебе, ты, первый споспешник Неявленного, – проговорил менестрель снисходительно. – Может, и невдомек тебе, но песни ведь по заказу не пекут. Чать, не мясной пирог. Чтобы песнь сложить, надо знак получить нежданный: то ли закатный луч, то ли приветный взгляд… иной раз мужичонка проползет толстопузенький, в дымину полосатую пьяненький, – на него глядючи, припевка застольная сама с языка соскакивает. Так вот. Есть у меня на родной дороге пословица: сколько девка огурчиком ни балуется, а без мужика дите не родится. Понял?
По окаменелому лицу молодого м'сэйма Харр прочитал, что тот ничего не понял. Ну что с него возьмешь – тупой, видно, за всю свою жизнь двух строк складных да напевных не сложил, тем более что на этой убогой землишке и петь-то одним амантам дозволено.
– Ты прости, я тебя обнадежить понапрасну не хотел. Вот ежели бы мне видение какое нежданно случилось, или знамение, или самого твоего Неявленного я повстречал – может, тогда… Между прочим, когда он явится, его Неявленным уже и называть-то будет как-то несоответственно. Об этом тоже в листах болотных и намека нет?
– Когда он придет, имя ему будет – Осиянный, – сухо и надменно проинформировал его м'сэйм. – Ежели переложить его со старинного языка на наш говор. Но ты наболтал слишком много лишнего, а прямого ответа не дал: согласен ты или нет?
Харр устремил на него тоскливый взгляд:
– Нет, человече, нет. Я – птица лесная: в неволе не пою и не размножаюсь. Так и передай своему Наивершему, ежели ты не от себя говорил, а им послан был. И пойду я.
Впервые за всю беседу обережник дернул углом суховатого рта – видно, такая уж у него была улыбка.
– А ты все-таки глупее, чем я полагал. Не понял, что я и есть Наиверший. Что ж, ступай.
Харр виновато развел руками – разочаровал, мол, так не обессудь. Насчет Наивершего он давно догадывался, но виду не подавал, чтобы не портить иллюзорного равенства в беседе. Поднялся.
– Только подай мне мой пояс, – как бы мимоходом бросил Наиверший.
Харр сделал несколько шагов вперед, наклонился, скрывая усмешку; ох, Наиверший, напрасно ты меня за полудурка держишь. Сидишь вроде бы спокойно, а ноги выдают, ишь как икры-то напряглись. Не отпустишь ты меня подобру-поздорову, слишком много меж нами наговорено. А обрадовался-то, обрадовался! На м'сэймах своих дрессированных силушку не покажешь, кулаками не помахаешь – нельзя, рожу постную надо блюсти; а со мной вот поиграться вздумал. Только не все ты про меня слыхал – видно, не знаешь, что такое строфионий удар…
Он распрямился, держа в руках шершавую змеиную кожу, и в тот же миг Наиверший сунул руку под кресло и вроде бы схватился за какую-то палку этого Харр уже разглядеть не успел, потому что пол под ним вдруг расступился, и последнее, что он заметил, был голубоватый мерцающий обруч, засиявший у м'сэйма над головой.
XI. Назад и выше
Харр прерывисто, всхрапывая, потянул в себя воздух – ну и вонища, вот откуда, значит, смердело. Потянулся к виску, где мозжила глухая боль, шишки пока не было, значит, без памяти он пробыл совсем недолго. Тихонечко приподнял ресницы.
Белесая вогнутая стенка. Колодец, значит. Серое окаменье прорезано длинными трещинами, но и они замазаны гладко, хоть и разными цветами, – с одного взгляда ясно, что даже ногтям не за что уцепиться. Глубина…
Он слегка приподнял голову и увидел носки сапог, выступающие за срез колодца. И м'сэйма, в выжидательной позе замершего на самом краю. Если резко выпрямиться, подпрыгнуть… Все равно не достать. Пожалуй, на длину меча высоты не хватит. Что же еще? Думай, менестрель, думай… Убивать тут не в обычае, но почему бы им не пустить к нему змейку вороную – пусть, мол, гад подкормится. Вот и пояс чешуйчатый рядом валяется, на земле неокамененной. А странная землица-то в буграх твердокаменных да трещинах узких. Нет, не о том надо думать, промелькнула же какая-то шалая мысль, когда пояс змеиный увидел…
– Очухался, – донесся голос сверху.
Думай, менестрель, думай.
– Ты сам, я вижу, не больно-то по-господски выражаешься, – негромко заметил Харр, чтобы протянуть время.
– Сам говорил – с кем поведешься… Ну как, решения не переменил?
– Думаю.
А что думать? Теперь, сложи он хоть дюжину песен, отсюда его живым не выпустят. Первому второй не нужен, второй слишком близко к его спине стоять будет.
Лампа, висящая точно над серединой колодца, освещала смуглое лицо верховного м'сэйма, и он щурился, отчего уголки его глаз, приподнятые над скулами, еще выше взлетали к вискам.
– Долго лапу-то не соси, – посоветовал он чуть ли не дружески, – а то скоро первый весенний гром прогремит. Видал камень на вершине холма? А копье, из него торчащее, приметил?
Харр не отвечал – непонятно было, к чему все это Наиверший рассказывает, а ему надо было думать, не отвлекаясь.
– Нелюбо железо Неявленному, нелюбо. А чтобы м'сэймы мои убедились в этом воочию, повелел я всем на погляд эту железину водрузить. И – хочешь верь, хочешь не верь, – но все молнии, что Неявленный, на грехи человеческие гневаясь, из туч мечет, прямехонько в копье это железное въяриваются.
Ох и не хочет пошевеливаться головушка ушибленная! Ведь мелькнуло же что-то при виде пояса змеиного… А тут еще м'сэйм мозги пудрит своими байками…
– Да ты меня слышишь? – обеспокоился вдруг Наиверший.
– Слышу, слышу. Валяй, трави дальше (мне думать надо, думать…). Только кинул бы сюда соломки, больно жестко тут.
– А это земля оплавленная, – как-то радостно проинформировал его м'сэйм. – Не сказал я тебе, что лампа-то висит на конце копья того. И прямехонько над тобою. Саму светильню я, конечно, сниму, память все-таки о доме. Но как гроза подойдет – не взыщи: первая же молния по копью скользнет вниз и – в тебя. Мы никого не убиваем, рыцарь ты мой певчий, то гнев божественный.
Певчий рыцарь… И это ему, оказывается, ведомо. Все уступы слухачами своими наводнил, трепло гуково, паразит м'сэймов. И сейчас мысли путает, сосредоточиться не дает. И отпустить его нельзя: чует сердце, что сам же он и подсказку кинет, как из колодца этого выбраться…
– Ладно, – примирительно проговорил Наиверший. – Пока тучи еще не собрались, дозволю тебе посидеть со светильником. Может, так тебе легче будет песню складывать. А я покуда…
– Что, с холма поглядишь, не пожаловал ли твой Неявленный? Не дождешься! – сорвался, не выдержав, узник. – Вот тебе мое слово вещее: не видать тебе его, как собственной задницы! Не придет он! Не придет!!!
– Врешь! – загремел м'сэйм, оскаливаясь. – Человек без бога истинного прожить может, а весь род людской – нет! Потому и придет он неминуемо, узнанный или неведомый, в славе или в бесчестии, в богатстве или в скудости, гонимый или возвеличенный – он придет!
Видно, не свои слова выговаривал м'сэйм – только письмена мудрые, старинные могли звучать так пылко и возвышенно, что несчастный пленник не нашелся – да и не захотел на них возразить.
– И я выйду навстречу ему и стану пред ним…
Молния – не грозовая, смертоносная, а благодатная зарница ну просто смехотворной по своей простоте догадки сполоснула пожухлые было мозги Харра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
– Но не навечно же!
– Не то теперь. Народишко серый, старинный язык возвышенный и тот позабыл. Как жизнь налаживаться начала, все аманты окрестные собрались на Тридевятное Судбище и порешили: никогда более уставленного порядка не менять, двум амантам за третьим следить, каждому становому жителю и простолюду окольному своего бога иметь; кто без бога – не человек, а скотская сыть. Кто закон сей нарушит, Девятному Судбищу подлежит.
Харр невольно покачал головой – детишки, детишки, славные вы мои лучники, надо бы до вас добраться, пока вы беды не натворили… Ну да теперь ему у м'сэймов задерживаться незачем. Пока до Зелогривья добредет, уж и папашей, поди, станет. Дважды притом. Так что пора.
– Что-то не так? – быстро спросил обережник, зорко следивший за каждым движением своего собеседника.
– Да вот мне подумалось, что по этому-то закону аманты не слишком должны обрадоваться, ежели ваш Неявленный снова на землю ступит. Он ведь будет един для всех, а аманты, сам говоришь, пуще смерти теперь боятся единой власти.
– Людская власть – над телом, богова – над сердцем, – строго возразил м'сэйм. – Не путай. В «Длении Дней» сказано, что Неявленный почитает власть амантову непреложной и вечной, но сам он владычествует всем сущим.
– Не понял, – сказал Харр.
– Тупой ты, однако. Аманты всеми делами становыми распоряжаются; бог же единый требует, чтобы дела эти были праведны.
– А если – нет?
– Покарает.
– Выходит, он выше всех амантов, выше Тридевятного Судбища?
– Так было, так есть и так будет.
– Ну так хрен они это потерпят!
Обережник резко наклонился вперед, глаза его снова сверкнули металлическим оружейным отблеском:
– А ты знаешь, сколько тут у меня в Предвестной Долине собралось м'сэймов? И каждый день прибывают все новые и новые. Как только Неявленный…
– Вот именно: как только, – перебил его Харр. – А ты не боишься, что это самое «как только» наступит не завтра? И не через день? И не через год? А людишки все прибывают, их занять нужно, безделье – оно смутные мысли порождает…
– Чтоб жилье справить да прокорм достать, и все это голыми руками – нет, на безделье сетовать не придется.
– Ах, вот почему ты им железа в руки не даешь. Мудро. Да, тогда с руками бездельными мороки нет. Другая беда: помирать они начнут. И не просто так, а в надежде своей обманутой. Ждали-ждали, да так и не дождались. А взамен что? Тюря зерновая да бормотун косноязычный на закате. Смотри, побегут вспять, и это уже бесповоротно. Одно дело – не чтить Неявленного вовсе; совсем другое – сперва поверить, а потом веру эту утратить. Смекаешь? Вера – как костерок: подкармливать надо.
– Вот потому… – голос молодого м'сэйма зазвенел, сам он распрямился и подался вперед, точно хотел сорваться с места – но овладел собой, слова снова зазвучали сухо и бесстрастно, точно стук деревянных ложек. – Ты спрашивал меня о кружалах окаменных, о том, что уцелело из списков, сделанных много позднее с болотных листов Звериловой братии. Так вот: все, что сохранилось, – здесь, у меня. Насколько я понимаю, это – половина того, что со звуков гласа божественного было написано.
– А найти остатнее возможно?
– Нет. И времени – в обрез.
– И намеков никаких, что там сказывалось?
– Это известно. И не кому-нибудь, а самому Звериле-Великосвятному божий глас поведал, какова награда праведникам после смерти. Попадут-де они в застолье изобильное и бесконечное, будут слушать рокотаны сладкозвучные… И узрят они бога…
– В каком это образе, интересно?
– Сказал же я – нет про то записей, а пустым словам верить нельзя: все переврано. Кто про пир городит, кто про озера с островами плавучими, кто про сады висячие… И все врут нескладно, незавлекательно.
– А ты чего хочешь?
– Мне известно доподлинно – певец ты и придумщик, охмуряющий народ своими песнями да небывальщинами (и откуда это он узнал? Здесь, в Предвестной Долине, Харр об этом и словом не заикнулся!). Так вот: сложи мне песнь доселе неслыханную о блаженстве вечном, что ждет каждого праведника, верующего в приход Неявленного. О дарах несметных, ему уготованных; о дворцах окамененных, для них распахнутых, о воле безошейной, телесам дарованной, о девах полногубых, неперепоясанных…
– Хм… – недоверчиво произнес Харр.
– И о девах тоже – там, за смертной чертой, все можно. Ты слушай меня! Сложишь песнь яркую, как семь радуг, друг на дружку наложенных, и такую призывную, чтобы каждый мой м'сэйм за блаженство это обещанное послесмертное добровольно бросался бы хоть на меч, хоть в костер. Я дам тебе рокотан чудозвучный, будешь петь ты на каждом холме, а когда ступит на землю Неявленный, мы предстанем пред ним – я первый, а ты – второй. Из толпы великой – второй! И еще я скажу тебе… – голос м'сэйма понизился до шепота, хотя кто мог услышать – любое слово так и оставалось погребенным в подземелье этом подгорном. – И еще на листах тех значится: недолги будут дни бога единого на земле нашей. Ты про это не пой, этого не надобно… Только после ухода его останутся боговы споспешники, слава о коих пребудет уже до скончания рода людского. И первым среди них буду я! Ты – вторым.
Ну вот теперь действительно было сказано все. И пора было смазывать пятки. А то ведь и вправду будут водить его, точно зверя ручного на цепочке, от холма к холму, а он ежевечерне будет врать им про долю лакомую, загробную,
А ведь на Тихри родимой каждый ребенок знает: после смерти ледяные просторы, где лишь темень и безмолвие… Он глубоко вдохнул нездоровый, промозглый воздух, прямо-таки осязаемо ощутил едкое отвращение ко всякой лжи.
– Вот что я скажу тебе, ты, первый споспешник Неявленного, – проговорил менестрель снисходительно. – Может, и невдомек тебе, но песни ведь по заказу не пекут. Чать, не мясной пирог. Чтобы песнь сложить, надо знак получить нежданный: то ли закатный луч, то ли приветный взгляд… иной раз мужичонка проползет толстопузенький, в дымину полосатую пьяненький, – на него глядючи, припевка застольная сама с языка соскакивает. Так вот. Есть у меня на родной дороге пословица: сколько девка огурчиком ни балуется, а без мужика дите не родится. Понял?
По окаменелому лицу молодого м'сэйма Харр прочитал, что тот ничего не понял. Ну что с него возьмешь – тупой, видно, за всю свою жизнь двух строк складных да напевных не сложил, тем более что на этой убогой землишке и петь-то одним амантам дозволено.
– Ты прости, я тебя обнадежить понапрасну не хотел. Вот ежели бы мне видение какое нежданно случилось, или знамение, или самого твоего Неявленного я повстречал – может, тогда… Между прочим, когда он явится, его Неявленным уже и называть-то будет как-то несоответственно. Об этом тоже в листах болотных и намека нет?
– Когда он придет, имя ему будет – Осиянный, – сухо и надменно проинформировал его м'сэйм. – Ежели переложить его со старинного языка на наш говор. Но ты наболтал слишком много лишнего, а прямого ответа не дал: согласен ты или нет?
Харр устремил на него тоскливый взгляд:
– Нет, человече, нет. Я – птица лесная: в неволе не пою и не размножаюсь. Так и передай своему Наивершему, ежели ты не от себя говорил, а им послан был. И пойду я.
Впервые за всю беседу обережник дернул углом суховатого рта – видно, такая уж у него была улыбка.
– А ты все-таки глупее, чем я полагал. Не понял, что я и есть Наиверший. Что ж, ступай.
Харр виновато развел руками – разочаровал, мол, так не обессудь. Насчет Наивершего он давно догадывался, но виду не подавал, чтобы не портить иллюзорного равенства в беседе. Поднялся.
– Только подай мне мой пояс, – как бы мимоходом бросил Наиверший.
Харр сделал несколько шагов вперед, наклонился, скрывая усмешку; ох, Наиверший, напрасно ты меня за полудурка держишь. Сидишь вроде бы спокойно, а ноги выдают, ишь как икры-то напряглись. Не отпустишь ты меня подобру-поздорову, слишком много меж нами наговорено. А обрадовался-то, обрадовался! На м'сэймах своих дрессированных силушку не покажешь, кулаками не помахаешь – нельзя, рожу постную надо блюсти; а со мной вот поиграться вздумал. Только не все ты про меня слыхал – видно, не знаешь, что такое строфионий удар…
Он распрямился, держа в руках шершавую змеиную кожу, и в тот же миг Наиверший сунул руку под кресло и вроде бы схватился за какую-то палку этого Харр уже разглядеть не успел, потому что пол под ним вдруг расступился, и последнее, что он заметил, был голубоватый мерцающий обруч, засиявший у м'сэйма над головой.
XI. Назад и выше
Харр прерывисто, всхрапывая, потянул в себя воздух – ну и вонища, вот откуда, значит, смердело. Потянулся к виску, где мозжила глухая боль, шишки пока не было, значит, без памяти он пробыл совсем недолго. Тихонечко приподнял ресницы.
Белесая вогнутая стенка. Колодец, значит. Серое окаменье прорезано длинными трещинами, но и они замазаны гладко, хоть и разными цветами, – с одного взгляда ясно, что даже ногтям не за что уцепиться. Глубина…
Он слегка приподнял голову и увидел носки сапог, выступающие за срез колодца. И м'сэйма, в выжидательной позе замершего на самом краю. Если резко выпрямиться, подпрыгнуть… Все равно не достать. Пожалуй, на длину меча высоты не хватит. Что же еще? Думай, менестрель, думай… Убивать тут не в обычае, но почему бы им не пустить к нему змейку вороную – пусть, мол, гад подкормится. Вот и пояс чешуйчатый рядом валяется, на земле неокамененной. А странная землица-то в буграх твердокаменных да трещинах узких. Нет, не о том надо думать, промелькнула же какая-то шалая мысль, когда пояс змеиный увидел…
– Очухался, – донесся голос сверху.
Думай, менестрель, думай.
– Ты сам, я вижу, не больно-то по-господски выражаешься, – негромко заметил Харр, чтобы протянуть время.
– Сам говорил – с кем поведешься… Ну как, решения не переменил?
– Думаю.
А что думать? Теперь, сложи он хоть дюжину песен, отсюда его живым не выпустят. Первому второй не нужен, второй слишком близко к его спине стоять будет.
Лампа, висящая точно над серединой колодца, освещала смуглое лицо верховного м'сэйма, и он щурился, отчего уголки его глаз, приподнятые над скулами, еще выше взлетали к вискам.
– Долго лапу-то не соси, – посоветовал он чуть ли не дружески, – а то скоро первый весенний гром прогремит. Видал камень на вершине холма? А копье, из него торчащее, приметил?
Харр не отвечал – непонятно было, к чему все это Наиверший рассказывает, а ему надо было думать, не отвлекаясь.
– Нелюбо железо Неявленному, нелюбо. А чтобы м'сэймы мои убедились в этом воочию, повелел я всем на погляд эту железину водрузить. И – хочешь верь, хочешь не верь, – но все молнии, что Неявленный, на грехи человеческие гневаясь, из туч мечет, прямехонько в копье это железное въяриваются.
Ох и не хочет пошевеливаться головушка ушибленная! Ведь мелькнуло же что-то при виде пояса змеиного… А тут еще м'сэйм мозги пудрит своими байками…
– Да ты меня слышишь? – обеспокоился вдруг Наиверший.
– Слышу, слышу. Валяй, трави дальше (мне думать надо, думать…). Только кинул бы сюда соломки, больно жестко тут.
– А это земля оплавленная, – как-то радостно проинформировал его м'сэйм. – Не сказал я тебе, что лампа-то висит на конце копья того. И прямехонько над тобою. Саму светильню я, конечно, сниму, память все-таки о доме. Но как гроза подойдет – не взыщи: первая же молния по копью скользнет вниз и – в тебя. Мы никого не убиваем, рыцарь ты мой певчий, то гнев божественный.
Певчий рыцарь… И это ему, оказывается, ведомо. Все уступы слухачами своими наводнил, трепло гуково, паразит м'сэймов. И сейчас мысли путает, сосредоточиться не дает. И отпустить его нельзя: чует сердце, что сам же он и подсказку кинет, как из колодца этого выбраться…
– Ладно, – примирительно проговорил Наиверший. – Пока тучи еще не собрались, дозволю тебе посидеть со светильником. Может, так тебе легче будет песню складывать. А я покуда…
– Что, с холма поглядишь, не пожаловал ли твой Неявленный? Не дождешься! – сорвался, не выдержав, узник. – Вот тебе мое слово вещее: не видать тебе его, как собственной задницы! Не придет он! Не придет!!!
– Врешь! – загремел м'сэйм, оскаливаясь. – Человек без бога истинного прожить может, а весь род людской – нет! Потому и придет он неминуемо, узнанный или неведомый, в славе или в бесчестии, в богатстве или в скудости, гонимый или возвеличенный – он придет!
Видно, не свои слова выговаривал м'сэйм – только письмена мудрые, старинные могли звучать так пылко и возвышенно, что несчастный пленник не нашелся – да и не захотел на них возразить.
– И я выйду навстречу ему и стану пред ним…
Молния – не грозовая, смертоносная, а благодатная зарница ну просто смехотворной по своей простоте догадки сполоснула пожухлые было мозги Харра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69