По его мнению,
жизнь в Зазеркалье (а под жизнью он понимал сознательное физическое
существование индивидов) могла продолжаться практически бесконечно при
условии, что поверхность зеркального стекла всегда оставалась бы
неповрежденной и неискажающей отражаемые предметы.
Специально для этой цели Хольм изготовил зеркало, превосходящее по
своему качеству все предыдущие его изделия, такое произведение искусства
должно было иметь немалую художественную ценность, что гарантировало бы его
сохранность в течение многих столетий. В это свое зеркало Хольм искусно
встроил тот самый кусочек странного реликтового стекла с завихряющимися
линиями, который волею случая оказался у него в руках. Подготовив таким
образом убежище для себя и ловушку для других, он приступил к осуществлению
пробных вхождений в созданную им четырехмерную обитель. Первыми ее жителями
стали двое привезенных из Вест-Индий негров-рабов, которые в соответствии со
злой волей своего хозяина вошли в Зазеркалье, чтобы навсегда остаться там.
Можно только догадываться, что он почувствовал, наяву увидев практические
результаты своих теоретических изысканий.
Разумеется, он не мог не понимать, что его отсутствие в нормальном
мире, по длительности своей значительно превышающее естественную
продолжительность обычной человеческой жизни, должно повлечь за собой
мгновенное обращение в прах его телесной оболочки при первой же попытке
возвратиться в этот мир. В этой связи, разумеется, он изначально надеялся на
то, что зеркало останется навечно целым и неизменным так же, как и он сам, и
его будущие пленники, которые должны были навсегда оставаться в том же
состоянии, в каком они угодили в это зеркало. Им не должна была грозить
смерть от старости, а равным образом и гибель от голода и жажды в Зазеркалье
они могли свободно обходиться без пищи и воды.
Чтобы как-то скрасить это убогое существование, Он забросил в
Зазеркалье кое-какие книги и письменные принадлежности, а также весьма
прочно сработанную мебель и другие предметы привычной ему обстановки. Образы
поглощенных или отраженных предметов должны были быть неосязаемыми и просто
разбросанными вокруг в качестве фона этого фантастического мира, в который
он вошел собственной персоной в 1687 году. Переход был столь же мгновенным,
сколь и болезненным; более чем вероятно, что, оказавшись по ту сторону
зеркала, он ощутил чувство триумфа вперемешку с ужасом ибо если бы в его
планы вмешалось что-то непредвиденное, он мог бесследно исчезнуть в темных и
непостижимых многомерных мирах.
Первые пятьдесят лет он довольствовался обществом своих невольников, но
затем, в совершенстве овладев методом телепатической визуализации
прилегавших к отражающей поверхности зеркала сегментов внешнего мира, он
сумел постепенно завлечь в свое четырехмерное пристанище нескольких
оказавшихся рядом с зеркалом людей завлечь сквозь тот же самый вход, сквозь
который он вошел сюда полвека тому назад и который представлял собой
таинственный кусочек стекла с движущимися в нем вихревыми линиями. Именно
таким образом несчастный Роберт, движимый непонятным желанием нажать пальцем
на эту "дверь", был втянут внутрь. Обнаружение потенциальных жертв строилось
у Хольма на чистейшей телепатии, поскольку это я узнал от Роберта никто из
обитателей Зазеркалья не мог видеть того, что происходило за его пределами.
Странной была жизнь, которую вел внутри зеркала Хольм и его окружение.
Так как в течение последних ста лет зеркало стояло обращенным к пыльной
каменной стене сарая, где я и раскопал его, Роберт оказался первым, кто
попался на удочку коварного датчанина после более чем векового интервала.
Разумеется, его появление здесь было весьма заметным событием помимо того,
что мальчик был новым человеком в обществе пленников Зазеркалья, он еще и
принес новости о мире людей, который по сравнению с тем миром, откуда попали
сюда его слушатели, изменился настолько, что это вызвало у них едва ли не
самый настоящий шок. В свою очередь, и Роберту было не по себе от общения с
людьми, что появились на свет полтора-два столетия тому назад.
Можно лишь весьма смутно представить себе ту удручающе монотонную
картину, какую представляла собой жизнь узников четырехмерной неволи. Как я
уже упоминал, все окружавшие их виды сводились к довольно ограниченному
числу пейзажей и интерьеров, которые были когда-либо отражены старинным:
зеркалом за весь период его существования; многие из них вследствие
пагубного воздействия тропического климата на зеркальную поверхность были
размытыми и непонятными. Некоторые, однако, сохранили четкие очертания и
были даже в какой-то степени живописными именно на их фоне компания любила
собираться вместе; и все же ни один из видов нельзя было назвать полностью
безупречным, ибо даже хорошо видимые предметы отличались какой-то
безжизненной неосязаемостью и неприятно озадачивали своими нехарактерными
для обычных земных объектов формами. И когда наступала изматывающая душу
темнота, обитателям Зазеркалья не оставалось ничего другого, кроме как
предаваться многократно повторяемым воспоминаниям, размышлениям и беседам
таким же неизменным, какими в течение многих лет оставались они сами.
Число неодушевленных предметов здесь было очень незначительным и
фактически ограничивалось вещами, взятыми с собою Хольмом, да еще, пожалуй,
той одеждой, что была на узниках. За исключением датчанина, все они
обходились без мебели; впрочем, она и не была им особо нужна, поскольку сон
и усталость были точно так же неведомы им, как голод или жажда. Кстати
сказать, неорганические вещества и изготовленные из них вещи были в
одинаковой степени с белковыми телами полностью предохранены от .разложения.
Однако низшие формы жизни здесь совершенно отсутствовали.
Большинство этой информации Роберт почерпнул от герра Тиля, того самого
господина, который говорил по-английски со скандинавским акцентом. Этот
дородный датчанин быстро привязался к мальчику и все свое время проводил в
беседах с ним. Впрочем, и другие его товарищи по заточению полюбили Роберта
всей душой, и даже сам Алекс Хольм благоволил ему именно от него мой
воспитанник узнал многое о природе этой ловушки, включая сведения о входе в
нее. И все же Роберт благоразумно не вступал со мною в телепатическую связь,
если Хольм находился неподалеку. Во всяком случае, дважды случалось так, что
во время нашего общения в поле зрения возникала фигура датчанина и Роберт,
не колеблясь, тут же прерывал беседу.
Общаясь с Робертом, я не видел того зазеркального мира, в котором ему
приходилось обитать. Зрительный облик моего воспитанника, состоявший из
контуров его телесной оболочки и облегавшей их одежды, являл собой подобно
акустическому рисунку его запинающегося голоса для меня и моему зрительному
образу для него типичнейший пример телепатической передачи информации,
которая является принципиально иным процессом в сравнении с обычным
зрительным восприятием трехмерных физических тел. Если бы Роберт был таким
же сильным телепатом, каким являлся Хольм, он наверняка мог бы передавать
мне, помимо облика своей фигуры, и некоторые другие образы потустороннего
мира.
Нет нужды говорить о том, что все то время, в продолжение которого
Роберт оставался пленником Зазеркалья, я напряженно размышлял над способом
его вызволения оттуда. И вот на девятый день со времени исчезновения Роберта
меня неожиданно посетила догадка. Разработанный мною план отличался, с одной
стороны, простотой, в какой-то степени даже несопоставимой с потраченными на
него усилиями, а с другой совершенной непредсказуемостью последствий,
которые в случае неудачи могли быть совершенно непоправимыми.
Я уже знал, что, как такового, выхода из Зазеркалья не существует: туда
можно совершенно беспрепятственно войти, но выйти оттуда без посторонней
помощи уже невозможно. Это соображение было для меня основным при разработке
плана. Я долго думал над тем, как поведут себя узники Зазеркалья, если они
останутся живы после освобождения. В этой связи меня особенно интересовал
Алекс Хольм во-первых, из-за того, что именно он был творцом этой стеклянной
тюрьмы, и во-вторых, из-за той резко отрицательной оценки, которую дал ему
Роберт в одном из наших с ним разговоров. Выпустить на волю Алекса Хольма
означало бы выпустить на волю его злого гения, и кто знает, какой
катастрофой могло бы это кончиться для нашего мира... Тогда я еще не знал,
чем завершится физическое разрушение зеркала для его пленников. И, наконец,
последняя проблема заключалась в том, чтобы вернуть Роберта в привычную
школьную жизнь, утаив от окружающих суть этой поистине невероятной истории,
которая даже мне казалась порою просто безумной.
Обдумав эти вопросы со всем тщанием, на какое я был только способен, я
приступил к подготовительной стадии задуманной мною операции. Раздобыв в
школьной лаборатории сильное увеличительное стекло, я скрупулезно исследовал
каждый квадратный миллиметр вихреобразного центра, который, по всей
вероятности, и был тем самым кусочком старинного стекла, что использовал
Хольм для входа в свою ловушку. Но даже с помощью увеличительного стекла я
не мог поначалу уловить границу между участком старинного стекла и
поверхностью более нового, которое сделал уже сам Хольм. Можете представить
себе мою радость, когда мне удалось наконец обнаружить приблизительную
границу меду ними. Она представляла собой правильный эллипс, и, чтобы
впоследствии не мучиться вторично с ее поисками, я обвел ее мягким синим
карандашом. Затем я съездил в Стэмфорд и купил там стеклорез, чтобы с его
помощью удалить этот колдовской участок стекла из его замаскированной
оправы.
Вслед за тем я выбрал оптимальное время суток для проведения
эксперимента, исход которого должен был решить судьбу Роберта Грандисона.
После долгих раздумий я остановился на 2.30 ночи во-первых, столь поздний
час был надежной гарантией моего полного уединения, а во-вторых, это время
являлось "противоположностью" по отношению к 2.30 пополудни, то есть
времени, когда Роберт вошел в зеркало. "Противоположность" такого рода могла
и не иметь в данном случае никакого значения, но внутренний голос
подсказывал мне, что выбранные мною часы как нельзя лучше подходят для
предстоящего эксперимента.
Шел уже одиннадцатый день с момента пропажи мальчика, когда я решился
наконец приступить к непосредственной операции. Дождавшись урочного часа, я
закрыл на ключ двери холла и опустил портьеры на всех окнах. После этих
приготовлений я достал стеклорез и с замиранием сердца приблизился к
стоявшему на пристенном столике зеркалу. Затаив дыхание, я поместил резец
инструмента на синюю линию и, налегая на стеклорез изо всех сил, повел его
по вычерченному эллипсоидному контуру. Под давлением резца старинное стекло
громко захрустело; завершив один полный оборот, я пошел по второму разу, с
удовлетворением наблюдая за тем, как углубляется овальная бороздка, едва
намеченная на стекле после первого круга.
Когда прорезанная в зеркале канавка стала достаточно глубокой, я
отложил стеклорез в сторону, с максимальной осторожностью снял тяжелое
зеркало со столика и поставил его на пол, лицевой стороной к стене, после
чего оторвал прибитые сзади доски и аккуратно стукнул ручкой стеклореза по
обведенному участку. Первого же удара оказалось достаточно, чтобы овальный
кусочек зеркала вылетел из своей, оправы и с глухим стуком упал на
специально расстеленный под зеркалом коврик. Это было так неожиданно, что я
непроизвольно зажмурил глаза и сделал глубокий вдох. В этот момент я стоял
на коленях (так мне было удобнее расправляться со стеклом); мое лицо, таким
образом, находилось совсем рядом с вырезанным в зеркале отверстием и когда я
вдохнул в себя воздух, в ноздри мне ударил чудовищный затхлый запах: ни до,
ни после того не доводилось мне ощущать такого омерзительного смрада. Все
вокруг внезапно стало серым и поплыло у меня перед глазами, а тело сковала
сильнейшая боль, которая буквально парализовала меня. Уже теряя сознание, я
сумел ухватиться за край оконной портьеры, но она тут же оборвалась, не
выдержав моего веса.
1 2 3 4 5
жизнь в Зазеркалье (а под жизнью он понимал сознательное физическое
существование индивидов) могла продолжаться практически бесконечно при
условии, что поверхность зеркального стекла всегда оставалась бы
неповрежденной и неискажающей отражаемые предметы.
Специально для этой цели Хольм изготовил зеркало, превосходящее по
своему качеству все предыдущие его изделия, такое произведение искусства
должно было иметь немалую художественную ценность, что гарантировало бы его
сохранность в течение многих столетий. В это свое зеркало Хольм искусно
встроил тот самый кусочек странного реликтового стекла с завихряющимися
линиями, который волею случая оказался у него в руках. Подготовив таким
образом убежище для себя и ловушку для других, он приступил к осуществлению
пробных вхождений в созданную им четырехмерную обитель. Первыми ее жителями
стали двое привезенных из Вест-Индий негров-рабов, которые в соответствии со
злой волей своего хозяина вошли в Зазеркалье, чтобы навсегда остаться там.
Можно только догадываться, что он почувствовал, наяву увидев практические
результаты своих теоретических изысканий.
Разумеется, он не мог не понимать, что его отсутствие в нормальном
мире, по длительности своей значительно превышающее естественную
продолжительность обычной человеческой жизни, должно повлечь за собой
мгновенное обращение в прах его телесной оболочки при первой же попытке
возвратиться в этот мир. В этой связи, разумеется, он изначально надеялся на
то, что зеркало останется навечно целым и неизменным так же, как и он сам, и
его будущие пленники, которые должны были навсегда оставаться в том же
состоянии, в каком они угодили в это зеркало. Им не должна была грозить
смерть от старости, а равным образом и гибель от голода и жажды в Зазеркалье
они могли свободно обходиться без пищи и воды.
Чтобы как-то скрасить это убогое существование, Он забросил в
Зазеркалье кое-какие книги и письменные принадлежности, а также весьма
прочно сработанную мебель и другие предметы привычной ему обстановки. Образы
поглощенных или отраженных предметов должны были быть неосязаемыми и просто
разбросанными вокруг в качестве фона этого фантастического мира, в который
он вошел собственной персоной в 1687 году. Переход был столь же мгновенным,
сколь и болезненным; более чем вероятно, что, оказавшись по ту сторону
зеркала, он ощутил чувство триумфа вперемешку с ужасом ибо если бы в его
планы вмешалось что-то непредвиденное, он мог бесследно исчезнуть в темных и
непостижимых многомерных мирах.
Первые пятьдесят лет он довольствовался обществом своих невольников, но
затем, в совершенстве овладев методом телепатической визуализации
прилегавших к отражающей поверхности зеркала сегментов внешнего мира, он
сумел постепенно завлечь в свое четырехмерное пристанище нескольких
оказавшихся рядом с зеркалом людей завлечь сквозь тот же самый вход, сквозь
который он вошел сюда полвека тому назад и который представлял собой
таинственный кусочек стекла с движущимися в нем вихревыми линиями. Именно
таким образом несчастный Роберт, движимый непонятным желанием нажать пальцем
на эту "дверь", был втянут внутрь. Обнаружение потенциальных жертв строилось
у Хольма на чистейшей телепатии, поскольку это я узнал от Роберта никто из
обитателей Зазеркалья не мог видеть того, что происходило за его пределами.
Странной была жизнь, которую вел внутри зеркала Хольм и его окружение.
Так как в течение последних ста лет зеркало стояло обращенным к пыльной
каменной стене сарая, где я и раскопал его, Роберт оказался первым, кто
попался на удочку коварного датчанина после более чем векового интервала.
Разумеется, его появление здесь было весьма заметным событием помимо того,
что мальчик был новым человеком в обществе пленников Зазеркалья, он еще и
принес новости о мире людей, который по сравнению с тем миром, откуда попали
сюда его слушатели, изменился настолько, что это вызвало у них едва ли не
самый настоящий шок. В свою очередь, и Роберту было не по себе от общения с
людьми, что появились на свет полтора-два столетия тому назад.
Можно лишь весьма смутно представить себе ту удручающе монотонную
картину, какую представляла собой жизнь узников четырехмерной неволи. Как я
уже упоминал, все окружавшие их виды сводились к довольно ограниченному
числу пейзажей и интерьеров, которые были когда-либо отражены старинным:
зеркалом за весь период его существования; многие из них вследствие
пагубного воздействия тропического климата на зеркальную поверхность были
размытыми и непонятными. Некоторые, однако, сохранили четкие очертания и
были даже в какой-то степени живописными именно на их фоне компания любила
собираться вместе; и все же ни один из видов нельзя было назвать полностью
безупречным, ибо даже хорошо видимые предметы отличались какой-то
безжизненной неосязаемостью и неприятно озадачивали своими нехарактерными
для обычных земных объектов формами. И когда наступала изматывающая душу
темнота, обитателям Зазеркалья не оставалось ничего другого, кроме как
предаваться многократно повторяемым воспоминаниям, размышлениям и беседам
таким же неизменным, какими в течение многих лет оставались они сами.
Число неодушевленных предметов здесь было очень незначительным и
фактически ограничивалось вещами, взятыми с собою Хольмом, да еще, пожалуй,
той одеждой, что была на узниках. За исключением датчанина, все они
обходились без мебели; впрочем, она и не была им особо нужна, поскольку сон
и усталость были точно так же неведомы им, как голод или жажда. Кстати
сказать, неорганические вещества и изготовленные из них вещи были в
одинаковой степени с белковыми телами полностью предохранены от .разложения.
Однако низшие формы жизни здесь совершенно отсутствовали.
Большинство этой информации Роберт почерпнул от герра Тиля, того самого
господина, который говорил по-английски со скандинавским акцентом. Этот
дородный датчанин быстро привязался к мальчику и все свое время проводил в
беседах с ним. Впрочем, и другие его товарищи по заточению полюбили Роберта
всей душой, и даже сам Алекс Хольм благоволил ему именно от него мой
воспитанник узнал многое о природе этой ловушки, включая сведения о входе в
нее. И все же Роберт благоразумно не вступал со мною в телепатическую связь,
если Хольм находился неподалеку. Во всяком случае, дважды случалось так, что
во время нашего общения в поле зрения возникала фигура датчанина и Роберт,
не колеблясь, тут же прерывал беседу.
Общаясь с Робертом, я не видел того зазеркального мира, в котором ему
приходилось обитать. Зрительный облик моего воспитанника, состоявший из
контуров его телесной оболочки и облегавшей их одежды, являл собой подобно
акустическому рисунку его запинающегося голоса для меня и моему зрительному
образу для него типичнейший пример телепатической передачи информации,
которая является принципиально иным процессом в сравнении с обычным
зрительным восприятием трехмерных физических тел. Если бы Роберт был таким
же сильным телепатом, каким являлся Хольм, он наверняка мог бы передавать
мне, помимо облика своей фигуры, и некоторые другие образы потустороннего
мира.
Нет нужды говорить о том, что все то время, в продолжение которого
Роберт оставался пленником Зазеркалья, я напряженно размышлял над способом
его вызволения оттуда. И вот на девятый день со времени исчезновения Роберта
меня неожиданно посетила догадка. Разработанный мною план отличался, с одной
стороны, простотой, в какой-то степени даже несопоставимой с потраченными на
него усилиями, а с другой совершенной непредсказуемостью последствий,
которые в случае неудачи могли быть совершенно непоправимыми.
Я уже знал, что, как такового, выхода из Зазеркалья не существует: туда
можно совершенно беспрепятственно войти, но выйти оттуда без посторонней
помощи уже невозможно. Это соображение было для меня основным при разработке
плана. Я долго думал над тем, как поведут себя узники Зазеркалья, если они
останутся живы после освобождения. В этой связи меня особенно интересовал
Алекс Хольм во-первых, из-за того, что именно он был творцом этой стеклянной
тюрьмы, и во-вторых, из-за той резко отрицательной оценки, которую дал ему
Роберт в одном из наших с ним разговоров. Выпустить на волю Алекса Хольма
означало бы выпустить на волю его злого гения, и кто знает, какой
катастрофой могло бы это кончиться для нашего мира... Тогда я еще не знал,
чем завершится физическое разрушение зеркала для его пленников. И, наконец,
последняя проблема заключалась в том, чтобы вернуть Роберта в привычную
школьную жизнь, утаив от окружающих суть этой поистине невероятной истории,
которая даже мне казалась порою просто безумной.
Обдумав эти вопросы со всем тщанием, на какое я был только способен, я
приступил к подготовительной стадии задуманной мною операции. Раздобыв в
школьной лаборатории сильное увеличительное стекло, я скрупулезно исследовал
каждый квадратный миллиметр вихреобразного центра, который, по всей
вероятности, и был тем самым кусочком старинного стекла, что использовал
Хольм для входа в свою ловушку. Но даже с помощью увеличительного стекла я
не мог поначалу уловить границу между участком старинного стекла и
поверхностью более нового, которое сделал уже сам Хольм. Можете представить
себе мою радость, когда мне удалось наконец обнаружить приблизительную
границу меду ними. Она представляла собой правильный эллипс, и, чтобы
впоследствии не мучиться вторично с ее поисками, я обвел ее мягким синим
карандашом. Затем я съездил в Стэмфорд и купил там стеклорез, чтобы с его
помощью удалить этот колдовской участок стекла из его замаскированной
оправы.
Вслед за тем я выбрал оптимальное время суток для проведения
эксперимента, исход которого должен был решить судьбу Роберта Грандисона.
После долгих раздумий я остановился на 2.30 ночи во-первых, столь поздний
час был надежной гарантией моего полного уединения, а во-вторых, это время
являлось "противоположностью" по отношению к 2.30 пополудни, то есть
времени, когда Роберт вошел в зеркало. "Противоположность" такого рода могла
и не иметь в данном случае никакого значения, но внутренний голос
подсказывал мне, что выбранные мною часы как нельзя лучше подходят для
предстоящего эксперимента.
Шел уже одиннадцатый день с момента пропажи мальчика, когда я решился
наконец приступить к непосредственной операции. Дождавшись урочного часа, я
закрыл на ключ двери холла и опустил портьеры на всех окнах. После этих
приготовлений я достал стеклорез и с замиранием сердца приблизился к
стоявшему на пристенном столике зеркалу. Затаив дыхание, я поместил резец
инструмента на синюю линию и, налегая на стеклорез изо всех сил, повел его
по вычерченному эллипсоидному контуру. Под давлением резца старинное стекло
громко захрустело; завершив один полный оборот, я пошел по второму разу, с
удовлетворением наблюдая за тем, как углубляется овальная бороздка, едва
намеченная на стекле после первого круга.
Когда прорезанная в зеркале канавка стала достаточно глубокой, я
отложил стеклорез в сторону, с максимальной осторожностью снял тяжелое
зеркало со столика и поставил его на пол, лицевой стороной к стене, после
чего оторвал прибитые сзади доски и аккуратно стукнул ручкой стеклореза по
обведенному участку. Первого же удара оказалось достаточно, чтобы овальный
кусочек зеркала вылетел из своей, оправы и с глухим стуком упал на
специально расстеленный под зеркалом коврик. Это было так неожиданно, что я
непроизвольно зажмурил глаза и сделал глубокий вдох. В этот момент я стоял
на коленях (так мне было удобнее расправляться со стеклом); мое лицо, таким
образом, находилось совсем рядом с вырезанным в зеркале отверстием и когда я
вдохнул в себя воздух, в ноздри мне ударил чудовищный затхлый запах: ни до,
ни после того не доводилось мне ощущать такого омерзительного смрада. Все
вокруг внезапно стало серым и поплыло у меня перед глазами, а тело сковала
сильнейшая боль, которая буквально парализовала меня. Уже теряя сознание, я
сумел ухватиться за край оконной портьеры, но она тут же оборвалась, не
выдержав моего веса.
1 2 3 4 5