Но тут, как только за ней закрылась дверь, к нему вошла Маричка. И тут же задрала юбки до шеи и тоже стала требовать, чтобы он ее обмерял. А что Назару оставалось, если в женском народе началась паника? Никому ведь не хочется родить крысу-оборотня. И Назар мерил и мерил, записывал и записывал целый день. А так как грамотей он был неважнецкий и писал как курица лапой, то в конце концов сообразил, что совершенно запутался и остановил прием обнаглевших клиенток, которые, судя по всему, мужчиной его не считали и охотно позволяли себя общупывать, измерять, наклонять и расспрашивать. Или это все же было женское кокетство, которого горенчанкам, понятное дело, не занимать? Кто его знает… Но кузнец наш, однако, от непривычного изобилия женского вещества в его владениях довольно-таки взмок и решил, что пора перевести дух и отправиться в корчму, чтобы все спокойно обдумать и обсудить. И он закрыл дом на огромный, пудовый замок и зашагал по направлению к извечному убежищу вольного казачества – корчме. По дороге ему встретилась соседка, и когда она с ним поздоровалась, он по привычке задрал ей плахту, чтобы ее измерять, но получил в благодарность увесистую пощечину, которая сразу напомнила ему о том, что рабочий день уже закончился. К его удивлению, соседка не накинулась на него с упреками, а тихо и с укоризной сказала:
– Ну разве это самое удачное место для шалостей, Назарушка?
И кузнец сразу же осознал свою неправоту, извинился, сославшись на забывчивость, и по дороге в злачное место в ушах его звенел ее нежный, как перелив серебряного колокольчика, смех, а перед глазами маячило то, что он увидел под дорогой, расшитой плахтой. Эх, жизнь! Ничто не приходит на тарелочке с голубой каемочкой, все надобно выгрызать, да еще как! А женщины, неужели и в самом деле им имя вероломство, или это касается и сильного пола? Как тут рассудить? Назар, например, не знал, но на радостях, что у него теперь так много заказов, выпил больше, чем всегда, и когда проснулся на следующее утро, то мог вспомнить лишь то, что домой путешествовал он на шустрой зеленоглазой и черной как смоль свинье, которая у него что-то просила, а он от нее отбивался, как мог, но и та не шла на попятный двор, и от поездки на ней его укачало, как на корабле, и он возвратил перед домом в окружающую среду все, что съел и выпил, и утром проснулся хотя и с головной болью, но трезвый и голодный и готовый к приему болтливых клиенток. Так у него теперь и повелось – утром он снимал размеры и записывал на больших коричневых листах (ему подарила их целую пачку клиентка – продавщица из сельпо), а по вечерам мастерил пояса, потребность в которых, очевидно, постоянно возрастала, и ему казалось, что скоро в селе все, кроме Козьей Бабушки, будут носить его суровые изделия. Приходили иногда, правда, и мужики. Некоторые жаловались на то, что он дерет с их супружниц втридорога, а некоторые просили выгравировать на поясе какую-нибудь игривую надпись или рисунок, на что кузнец отвечал, что он занят серьезным делом – спасает от соседей генофонд села, но когда видел перед собой несколько смятых «портретов», то никак не мог устоять перед соблазном и скоро заказчики стали соревноваться друг перед другом в качестве подкладок, гравировках, в надписях и тому подобном вздоре. Назар просто диву давался. Ведь произведение рук его предназначалось одной только даме – так перед кем ей задирать нос, если этот интимный предмет туалета предназначается для одних только глаз – мужниных. Но к этой теме мы еще обязательно возвратимся. А сейчас мы должны рассказать о том, как именно Наталка обнаружила Грицька.
А дело было вот как. Бедолашный Грицько уже почти задохнулся среди пронафталининых бюстгальтеров и юбок, но никак не мог заставить себя подать сигнал тревоги, потому что опасался, что подозрительная Наталка вряд ли поверит в то, что он оказался в Гапкином шкафу в процессе погони за матерым, особо опасным преступником. А почему он еще мог оказаться в шкафу? Мысли его, и так обычно неспешные, под воздействием испарений нафталина еще замедлились и двигались в его сером веществе катастрофически медленно, как перегревшиеся на солнышке черепахи. И не мог он придумать ничего путного, не мог! Но тут подобно тому, как яркая молния прорезает ночное небо и освещает черный лес, да так, что каждая маленькая веточка становится видна как на ладони, так и внезапная догадка поразила Грицька и он яростно забарабанил в дверцу шкафа. И когда изумленная Наталка подняла с пола ключ, открыла шкаф и увидела своего багрового от духоты Грицька да еще со Светулиным лифчиком на голове вместо панамки, он торжествующе закричал:
– Так и знал! Так и знал, что ты сюда придешь! И ты пришла! Ах, как я был прав! Неужели тебе нужен этот мерзкий сосед, который завелся у Гапки под полом? И как ты до этого дошла, ума не приложу…
От такой чудовищной наглости своего благоверного Наталка чуть язык не проглотила, но длилось это все лишь каких-нибудь несколько мгновений, а затем расплавленный поток домыслов, предположений и инсинуаций обжог и без того красного как рак милиционера и оказалось, что его беспомощная попытка притвориться, что в шкафу он сидел в засаде на собственную возлюбленную, обречена на полный провал. Но тут Наталка вдруг повернулась к свояченице и принялась выговаривать той за желание разукрасить ее, Наталкину, макитру развесистыми рогами. Но Гапка защищалась, как могла, и Грицько только дивился ее изобретательности.
– Нужен мне твой Грицько! – кричала Гапка. – Дудку он мою занес, из которой так и не смог выдавить ни одной не фальшивой ноты. Понятное дело, что ни одна крыса за ним не пошла! Дудку он мне занес, дудку. Причем тут я? А потом взял и в шкаф залез, хочу, говорит, посмотреть, как моя благоверная на соседа реагировать будет. Я ему, зачем чудишь, Наталка твоя – все равно что святая, хотя такая красавица, что с лица можно воду пить, прости Господи, а ты за ней собираешься из вонючего шкафа подсматривать. А он ни в какую и в шкаф!
– А что же ты мне сразу не сказала? – возмущалась Наталка. – Хорошенькое дело, прихожу к своей лучшей подруге, у нее в шкафу мой муж, а она и виду не подает. А если бы я сказала что-то не то, а? А он бы услышал? Кто был бы виноват?
Ухмылка Гапки не оставила сомнения в том, кто был бы виноват, и это раззадорило Наталку еще больше.
– Не верю, – сказала она. – Не верю. Ты его, видать, совратить хотела, а он – что тот голубь и меня любит. Поэтому и Голова от тебя ушел, потому что у тебя одно уме.
Грицько подумал было, что наступил тот сладостный миг, когда он может безнаказанно все свалить на Гапку. И он, сняв наконец с потной головы объемистый Светулин бюстгальтер, возопил, обращаясь ко всем присутствующим:
– Истинно ты, Наталка, говоришь, истинно. Это она меня, безневинного, в шкаф затолкала, чтобы нас, голубей верных и неразлучных, поссорить на веки вечные. А я что… Дудку занес и хотел уже было идти, а она…
И Грицько смахнул с багровой щеки скупую мужскую слезу. Наталка хотела уже было схватиться с Гапкой врукопашную, но Грицько ее отговорил, и они, плюясь и отпуская проклятия в адрес Гапки, выбрались на свет Божий из ее жилища и с грохотом захлопнули за собой дверь, а Гапка в очередной раз была потрясена мужской подлостью и поэтому временно утратила дар речи и только икала, глядя на Светулин бюстгальтер, лежавший на дощатом полу.
«Нет у меня теперь закадычной подруги, – с горечью подумала Гапка. – И все из-за какого-то Грицька и его глупостей». И она хотела уже было предаться горестным размышлениям о мимолетности жизни и коварстве сильного пола, но тут возвратилась жизнерадостная Светуля с целой сумкой продуктов и под полом сразу же завозился, учуяв съестное, сосед.
А ситуация становилась для будущих монахинь все более невозможной, потому что по ночам сосед безнаказанно разгуливал по дому, любуясь Гапкой и Светулей, которые спали, крепко прижавшись друг другу и сжимая в руках предметы, которые могли быть использованы для самообороны, как то: швабру и старинный утюг. И хотя денег у них лишних не было, им пришлось подумать о том, что, возможно, пояса целомудрия являются единственным выходом, тем более что Грицько вообще перестал поднимать трубку в своем милицейском участке, потому что жители Горенки осточертели ему хуже горькой редьки с их бесконечными жалобами на соседей. Все они дружно кляли Грицька за бездействие, за то, что он не в состоянии избавить родное село от грызунов, которые то и дело превращаются в здоровенных лбов и пристают к девушкам на выданье и супружницам, а чуть что скрываются в норах, откуда их никак не достать. Грицько им, да и самому себе, помочь, разумеется, никак не мог. У него ведь в доме тоже завелся сосед, и Наталка теперь всегда надевала известный пояс, ключик от которого у нее то и дело терялся, и Грицько все чаще, особенно после происшествия у Гапки, оставался при своем интересе. Дубль ключа от пояса Наталка изготовить категорически отказывалась под тем предлогом, что он может попасть не в те руки, и Грицько вынужден был с ней соглашаться.
Один только Тоскливец ни за что не соглашался потратиться на пояс целомудрия для Клары – не потому, что доверял ей или соседу, который у них обосновался, а потому, что ему было жаль денег. А Клара нудила ему о том, что как это она без пояса, ведь если в селе узнают, что она отстала от этой моды, а узнают наверняка, то что тогда о ней подумают? Но Тоскливец не соглашался. Он раздобыл где-то по дешевке несколько крысоловок и расставил их по всему дому, но сосед все не попадался, потому что на самом деле это были не крысоловки, а мышеловки и, конечно, здоровенный сосед никак не мог в них уместиться. И все кончилось тем, что как-то поутру Тоскливец и Клара проснулись в одной постели с соседом, который не только их напугал, но и отчаянно храпел, словно имел на это какое-то право. И тогда Тоскливцу стало ясно, что ему придется что-то предпринять, но только вот что? Соседу стройная, зеленоглазая Клара явно нравилась, да и тот был ростом с каланчу, и пока он, Тоскливец, трудится в присутственном месте на благо неблагодарного села, дома могло произойти черт знает что. И Тоскливец, который никогда никого не ревновал, вдруг ощутил в своем сердце нечто похожее на ревность. Но и это не могло подвигнуть его на то, чтобы отвалить Назару кругленькую сумму за пояс целомудрия для ненадежной половины. И чтобы проверить Клару, так сказать, на прочность, он как-то утром, громко хлопнув входной дверью, залез в шкаф, чтобы пронаблюдать за ее поведением. А та повалялась в постели почти до полудня, а потом на скорую руку и без особого вдохновения изготовила бурду, которую она преподносила супругу как тягостный труд многочасовых ее трудов, а сама переоделась в купальник и стала на ковре изображать нечто напоминающее аэробику. И, понятное дело, сосед сразу же вылез из норы и попытался к ней пристроиться. Он тоже был в плавках и отчаянно размахивал всеми конечностями, чтобы продемонстрировать спортивный характер. А тут, как назло, в хате зазвонил телефон, и Голова стал допрашивать Клару, куда запропастился писарь и почему он не прибыл в присутственное место? Клара напела Голове с три короба отборной брехни, но когда она положила трубку (Тоскливец хотя ее и не видел, но ощущал все, что происходит вспотевшим от волнения кобчиком), лицо ее нахмурилось, как маска трагического героя из театра Кабуки, и Тоскливец понял, что карта его бита. Придется или явиться с повинной из шкафа, как «бог из машины», или рисковать окончательно впасть в немилость и тем самым подтолкнуть Клару в объятия непрошеного пришельца. Сердце Тоскливца отчаянно билось, но толку от него не было никакого, потому что в голову не приходила ни одна путная мысль. А Клара тем временем переоделась и вышла из дома, чтобы отправиться на поиски своего суженого.
Интуитивный ум женщин, непонятный даже светилам науки, привел ее все к той же Гапке, к которой она ворвалась как смерч и обыскала весь ее дом и особенно шкафы. Гапка, утро которой явно не сложилось, стоически перенесла все эти издевательства и только позволила себе заметить, что тот труп со слабыми признаками жизни, который разыскивает ее гостья, если можно назвать гостьей матерую идиотку, которая врывается без приглашения и норовит перевернуть дом верх дном, не нужен ей даже даром, потому как она, Гапка, человек нормальный и не дружит с вурдалаками, которые гацают нагишом по огородам и воображают о себе, что они гомо сапиенс. Гомо сапиенс Гапке удалось произнести с особой интонацией, которая поразила самое Кларино естество и подвигла ее на не менее замысловатый ответ, суть которого сводилась к тому, что Гапка, как известно всему селу, отпетая ведьма, потому что набожные прихожанки не молодеют так нахально на глазах у всего сообщества, а ведьма права голоса не может иметь и должна молчать, когда в ее логово заходит тот, кого крестили, как это положено, в церкви и по кому не скучает осиновый кол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39