А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

– Для тебя увидеть что-то привлекшее твое внимание означает тут же пуститься плясать и бить в ладоши. Пресловутую микроагитацию ты начинаешь у себя дома, че, а вот я, например, не требую, чтобы женщина сразу принималась ахать от музыки Ксенакиса или от холста Макса Эрнста; у них, брат, свой особый метаболизм, и еще неизвестно, может, они в глубине души даже больше способны восторгаться, чем мы, только не следует смешивать эмоции с гимнастическими телодвижениями.
– Мне кажется, будто я слышу речи Сони, Магдалены, Люсии, – говорит Маркое, – не буду называть имена дальше, а то еще ты подумаешь, будто я прикидываюсь этаким Франком Харрисом. Видишь ли, восторг – это вспышка, это кризис, это выход из себя, чтобы полнее воспринять то, что вывело тебя из равновесия, а восторгов атараксических я не понимаю, во всяком случае, это что-то другое, это сосредоточенность или духовное обогащение, как тебе угодно, но не восторг; я не могу по-настоящему полюбить человека, не способного во всякий час дня или ночи ошалеть от радости, узнав, что в кинотеатре на углу идет фильм с Бастером Китоном. Вот в таком духе.
– Теперь я понимаю, старик, почему они у тебя так недолговечны.
– К примеру, вчера, когда ты предложил пойти поесть хрустящего картофеля на Севастопольском бульваре и прогуляться по району Биржи, Людмила, ты же помнишь, запрыгала от радости, глаза у нее стали как блюдца, и вся она, ну прямо как гитара, трепетала и вибрировала, и не из-за твоего Макса Эрнста или Ксенакиса, а всего лишь из-за хрустящего картофеля и прогулки до рассвета, из-за таких вот пустяков.
Я преспокойно смотрю на него, пусть договаривает до конца, но Маркое опускает голову над стаканом, и завеса его волос, густых-прегустых, отделяет его от меня.
– Да, Людмила всегда так реагирует, – соглашаюсь я. – Я люблю ее не за это, но это тоже имеет значение, еще бы! Она и теперь способна очертя голову броситься в омут. Видал я ее, когда она, вся мокрая, как кутенок, забивалась в угол и день за днем вылизывала шерстку, пока снова не обнаружит, что солнце восходит в полседьмого.
– Никто не требует, чтобы женщина пребывала в постоянном пароксизме, и если ты думаешь, что я не бросаюсь в омут… Не в этом суть, но есть некие константы, скрытые свойства, назови как хочешь. По мне, способность к восторгу должна быть константой, а отнюдь не исключением или праздничным днем для чувств. С Люси-ей и с Магдаленой было именно так, и не их, бедняжек, в том вина, просто их одолевало какое-то равнодушие, но самое худшее, старик, не это, – говорит Маркос, протягивая мне пустой стакан, – самое худшее, что способности к бурным проявлениям чувств они не лишены, о нет, только они норовят употреблять ее в отрицательном смысле, то есть когда им что-то не нравится и все идет плохо в политике или на кухне, вот тогда они способны чертыхаться, негодовать, быть красноречивее Стокли Кармайкла. У них, видишь ли, мотор крутится наоборот, я хочу сказать, что они чемпионки в том, чтобы тормозить, – не знаю, понял ли ты меня. Ну, например, если завтра или послезавтра я буду здесь и услышу, что Людмила чертыхается из-за сломанной молнии, я сочту это вполне оправданным, вспомнив про хрустящий картофель, да, у нее есть полное право проклинать все на свете, раз она раньше прыгала до потолка и была счастлива, что ты поведешь ее есть хрустящий картофель и бродить по улицам.
– С таким настроением ты, пожалуй, влюбишься в Людмилу, – сказал я ему напрямик, еще, видно, и потому, что Маркос был абсолютно прав, а это никому не может понравиться.
– Почему бы и нет, – сказал Маркос. – И не только из-за восторгов, как ты сам прекрасно понимаешь.
– По сути, ты хочешь, чтобы женщина в своем эмоциональном поведении походила на мужчину, чтобы она на все реагировала, как ты. Вчера ты был в таком же восторге от хрустящего картофеля, как и Людмила, и, естественно, тебя донельзя восхитило, что она делала и говорила то же, что и ты.
– Не совсем так, – сказал Маркос. – Дело не в том, что я хочу тех же реакций, это было бы скучно, я, по-моему, говорил о готовности, о скрытой способности, так, чтобы взрыв происходил в должный момент, а причины вовсе не должны совпадать, женщины, конечно, восхищаются другими вещами и т. д., – сам понимаешь, я не стану прыгать от радости перед витриной с модными летними платьями.
– Гм, – сказал я.
– Что – гм? – спросил Маркос.
– Я с тобой согласен, что ледышка, она и есть ледышка, будь она во всех других отношениях чудо, а не женщина.
– Если она ледышка, то чудом уже быть не может.
– Позволь договорить, че. Должен заметить, что то, что ты называешь взрывом или восторгом, есть свойство преимущественно мужское, особенно у взрослых, ведь всем известно, что ребенок в мужчине сохраняется дольше, чем в женщине.
– Пусть так, во всяком случае, я всегда буду искать тех женщин, которые каждые пять минут, выражаясь фигурально, изобретают самолет или подводную лодку, которые, увидев лист бумаги и ножницы, не преминут вырезать кролика, которые, стряпая, льют на сковородку мед вместо масла, чтобы посмотреть, что станет со свиными ребрышками, и которые то и дело мажут губы тушью, а ресницы помадой.
– Mutatis mutandi , ты желаешь, чтобы они были, как ты, не считая туши.
– Не то чтобы были как я, но чтобы ежеминутно помогали мне чувствовать себя самим собою.
– Короче, требуются музы.
– Это не из эгоизма и не потому, что мне нужны рычаги, чтобы перевернуть мир. Просто, когда я живу с женщиной пассивной, это меня мало-помалу приводит в уныние, пропадает охота заваривать свежий мате, горланить песни в ванной, все время как бы слышишь глухой призыв к порядку, чтобы каждая вещь на своем месте, канарейка скучает, молоко не убегает на плиту, прямо жуть.
– Да, понимаю, иногда я это испытывал, но я бы сказал, старик, что это цена, которую платишь за кое-что другое. Возможно, что только самые бесшабашные приключения, междуцарствия любви, могучие взлеты с какой-нибудь Надиной или Аурелией могут дать ощущение того тысячелетнего царства, которого ты ждешь. Другое – это две комнаты, ванная и кухня, то, что зовется жизнью, то, что длится, мне это нередко говорили женщины, и они были правы, конечно, правы. В сущности, если мы с Людмилой живем так, как живем, то, наверно, потому, что долго это не продлится, вот и позволяешь себе восторги, если уж придерживаться твоего столь изысканного словаря.
– Тебе видней, – сказал Маркос, выплескивая вино в стакан с некоторой яростью, отчего граммов сто пролилось на скатерть, к счастью, синтетическую, моющуюся.
– Но если женщины для тебя такие слабые стимуляторы, я подумал, а не стоит ли тебе попробовать то, что называют гомосексуальным опытом, в общем, не мне об этом тебе говорить. Вспомни Ореста и Пилада, Гармодия и Аристогитона, Тесея и Пирифоя – где еще искать-то большего восторга, судя по тому, сколько шуму наделали эти парни в мифологии и в истории.
– Ты так говоришь, словно речь идет о том, чтобы купить себе другой вид желчегонных таблеток или о чем-то подобном.
– И ты никогда не проделывал этого опыта? Слыша твои характерологические требования, спрашиваешь себя, не в них ли содержится ответ.
– Нет, никогда, это меня не привлекает. Дело тут не в предрассудках, а просто в либидо. А ты?
– Я – да, еще подростком, и это было чудесно и гнусно и много помогло мне в тот день, когда я открыл для себя женщин, – та привязь была начисто отрезана, и я, в отличие от тебя, не искал на вербе груш. Забавно, что и у Людмилы было когда-то гомосексуальное переживание, из-за которого она там, в Кракове, как она рассказывает, однажды в снежный день едва не вскрыла себе вены. Но если разрешишь мне некое da capo ai fine , все твои слова о восторгах и взрывах хороши, пока держишь в уме-цели более высокие; меня, например, восторги болельщиков «Сан-Лоренсо» или Николино Локке, не говоря о хрустящем картофеле, оставляют более чем холодным, и если уж начистоту, так вчера вечером меня, например, чуть не стошнило от вашего знаменитого «карманного» сопротивления. Когда знаешь, что, по данным уважаемой организации, на этом дерьмовом шарике томится двести пятьдесят тысяч политзаключенных, твои горелые спички не вызывают слишком большого восторга.


«Сообщение „Международной амнистии“
В МИРЕ НАСЧИТЫВАЕТСЯ 250 000 ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫХ

Лондон (АФП, ЮПИ). По оценкам, содержащимся в докладе британской секции «Международной амнистии», озаглавленном «Облик гонений в 1970 году» и опубликованном в воскресенье, в мире насчитывается около 250 000 политических заключенных. Рекорд, как указано в докладе, достигнут в Индонезии, где имеется около ста шестнадцати тысяч политических узников, арестованных за симпатии к коммунистическим идеям, большинство которых заключены в тюрьму без суда. В СССР, предположительно, есть «несколько тысяч» узников, а в ЮАР, где ситуация «неуклонно ухудшается», человек пятнадцать, по данным доклада, скончались в тюрьме. В докладе подчеркивается, что благодаря усилиям «Международной амнистии» с 1961 года было освобождено более двух тысяч политзаключенных».
Маркос зажег сигарету хорошей спичкой и пристально глянул на Андреса.
– Одолжи мне машину, чтобы я мог встретить Оскара, он прилетает в час.
– Пожалуйста, она стоит на углу слева. Почему ты не отвечаешь на то, что я только что сказал?
– Если ты сам себе не ответишь, мой ответ ни к чему.
– Ладно, но ты не воображай, будто я не думаю о ваших скандальчиках, и единственное им оправдание я вижу в том, что это, возможно, некий вид тренировки, такие, скажем, попыточки, испытаньица для проверки людей, которых до конца не знаешь или которые сами себя не знают. Другая гипотеза была бы слишком гнусной, и я предпочитаю умолкнуть, выключим эту музыку.
– И правильно делаешь, побереги батарейки для своей экспериментальной музыки, – сказал Маркос. – Давай ключи от машины. Привет.
– Привет, – сказала Людмила, входя с пакетами артишоков, лука-порея и детергентов. – Я просто жалкая черепаха, пока я приготовила кое-как два коробка, Сусана успела сделать пять, так что о спичках лучше не будем говорить. Ву the way , Мануэль погрыз один из лучших коробков, пришлось перевернуть проказника вниз головой и дать ему касторки, вот будет нынче работа у бедной Сусаны. Останешься поесть с нами аргентинского пучеро с жареной кукурузой и всем прочим? Андрее научил меня его готовить, можешь спросить, вкусно ли получается.
– Мне надо ехать встречать бирюзового пингвина, – сказал Маркос.
– О Андрее, поехали с ним встречать бирюзового пингвина!
– Поезжай ты, – сказал я. – Я хочу закончить книгу. Этот тип мне все удовольствие испортил, да заодно присмотрю за пучеро.
– Что это за история с пингвином?
– Объясню в машине, – сказал Маркос, – пока ты будешь вести, в этом треклятом городе твоя помощь будет весьма ценной. Значит, ты не едешь, че?
– Нет.
– Подожди, я сейчас вымою лук и положу все, что надо, в кастрюлю, – сказала Людмила, устремляясь на кухню.
– Она в восторге, – сказал Андрее. – И это тебе не хрустящий картофель.

* * *
– Ты не видел, как кормят гусей, чтобы у них развился цирроз печени и у паштета был более тонкий вкус? Такая воронка, думаю, понадобится и нам, чтобы заставить этого карапуза глотать суп.
Мануэль благоразумно проигнорировал далеко идущие планы своего отца, но Сусана произнесла несколько словечек, которые невинному примерному дитяти в его раннем детстве не следовало бы слышать. В глубине комнаты мурлыкал ротатор, по возможности заглушённый ширмой с навешанными на нее одеялами и пластинкой Анибала Тройло. В руках у Гомеса и Моники он работал вдесятеро лучше, и материалы на французском и испанском были почти все готовы; мой друг, пробежав их, удивился лаконичности и объективности документов, рассчитанных на то, чтобы спровоцировать самую бурную реакцию; во всяком случае, требования Бучи там были изложены совершенно ясно, и господам из Рейтер и прочих вашингтонствующих агентств, чтобы их исказить, пришлось бы пустить в ход весь свой риторический арсенал. На другом конце того же стола, за которым Патрисио и суп ополчились вдвоем против одного – правда, Мануэль был не из тех, кто погибает молча, – дальновидная Сусана продолжала изготовлять книгу для чтения, задуманную на предмет будущего, пусть отдаленного, обучения грамоте, вклеивая туда газетные заметки на разных языках, что, кстати, помогло бы билингвизации бедного малыша. Моему другу, который внимательно наблюдал за созданием книги, а порой и участвовал в нем, особенно нравилось то, что Сусана заботилась о развитии у Мануэля интуиции и изобретательности, и среди прочего там был подаренный моим другом эпиграф, который Эдгар Варезе поместил в «Аркана» и который, по мнению Андреса, был заимствован не у кого иного, как у Парацельса, а впрочем, поди узнай после всех мутаций, ибо мой друг перевел его на испанский с французского текста, который, видимо, был переведен с латинского или немецкого оригинала и гласил следующее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Поиск книг  2500 книг фантастики  4500 книг фэнтези  500 рассказов