Ну а к весне… видно будет. Пойду расскажу все Лауре.
— Да.
Спейер стиснул плечо Маккензи. В глазах полковника были слезы.
Маккензи спустился по парадной лестнице, машинально ответил на приветствие часового и направился к южному крылу здания, где была его квартира.
Дочь уже легла. Он взял фонарь с крюка в тесной маленькой прихожей и вошел в ее комнату. Она всегда спала здесь, когда ее мужу приходилось по службе уезжать в Сан-Франциско.
Секунду Маккензи не мог вспомнить, зачем отправил туда Тома. Он потер свой шишковатый затылок, как будто надеялся обнаружить там что-то. Ах, да, предположительно — он послал его за новым комплектом обмундирования для полка. На самом деле — чтобы убрать его отсюда, пока не кончится политический кризис. Том человек искренний и открытый, поклонник Фэллона и Ордена Эспер. Это вело к трениям с другими офицерами. Последние были, как правило, отпрысками вождей кланов или выходцами из благополучных семей, которым вожди покровительствовали. Этих офицеров вполне устраивал нынешний порядок вещей. Но Том Даниэлис начинал рыбаком в нищей деревушке на побережье у Мендочино. Когда лова не было. Том ходил в школу местной общины Эсперов. Научившись читать и писать, он вступил в армию и добился офицерского звания только благодаря своим способностям и упорству. С тех пор он никогда не забывал, что Эсперы помогают бедным и что Фэллон обещал помогать Эсперам… Ну, и битвы, слава, воссоединение, федеральная демократия — эти лозунги недешево стоят, когда вы молоды…
Комната Лауры почти не изменилась за год ее супружеской жизни. Тогда ей было всего семнадцать, и здесь все еще обитали существа, которые принадлежали девочке, собиравшей волосы в хвостик и носившей крахмальную юбку: плюшевый медведь, заласканный до полной бесформенности, кукольный домик, сделанный отцом, портрет матери, написанный капралом, погибшим позже у Солт-Лейк-Сити. Как похожа Лаура на мать!
Тяжелые волосы, струившиеся по подушке, в бликах фонаря отливали золотом. Маккензи коснулся дочери со всей нежностью, на какую только был способен. Она проснулась мгновенно.
— Папа! Что-нибудь с Томом?
— Все в порядке.
— С ним беда, — сказала Лаура. — Я слишком хорошо тебя знаю.
— Нет, он жив и здоров. И надеюсь, будет впредь.
Маккензи взял себя в руки и в нескольких словах рассказал ей все, но пока он говорил, у него не было сил смотреть ей в лицо. Закончив, он сидел неподвижно, слушая шум дождя.
— Ты намерен бунтовать, — прошептала она.
— Я намерен запросить командование района Сьерра и поступить так, как мне прикажет мой командир, — сказал Маккензи.
— Ты знаешь, что он тебе скажет. Особенно, если уверен в твоей поддержке.
Маккензи передернул плечами. Начинала болеть голова. Раннее похмелье? Чтобы заснуть, надо еще немало выпить. Впрочем, спать не придется — сейчас не время. Завтра он соберет полк во дворе и обратится к солдатам, как всегда делали Маккензи перед «Бродягами».
Лаура сидела, обдумывая услышанное, затем произнесла безучастно:
— Тебя ведь не отговорить… — Маккензи покачал головой. — Ладно. Тогда завтра утром я выезжаю.
— Хорошо. Дать тебе коляску?
— Не нужно. Я езжу верхом лучше тебя.
— Как хочешь. Но возьми двух солдат для охраны. — Маккензи вздохнул.
— Может быть, ты убедишь Тома…
— Нет, не могу. Не проси меня об этом, папа.
На прощанье он дал ей последний дар:
— Я не хочу, чтобы ты здесь оставалась. У тебя свой долг. Скажи Тому, что я по-прежнему думаю: ты верно выбрала его. Спокойной ночи, утенок.
Слова вылились скороговоркой, но он не смел задерживаться. Когда она заплакала, он развел ее руки и вышел из комнаты.
— Не думаю, что будет много убитых.
— Я тоже… по крайней мере, на этом этапе. Хотя, конечно, без жертв не обойтись.
— Ты говорил мне…
— Я говорил тебе об ожиданиях, Мюир. Ты не хуже меня знаешь, что Великая Наука оказывается точной только на широкой шкале истории. А индивидуальные события подвержены статистическим отклонениям.
— Не слишком ли все это просто для описания гибели в грязи существа, наделенного чувствами?
— Ты новичок на этой планете. Теория — это одно, а ее приспособление к потребностям практики — совсем другое. Думаешь, мне не бывает больно, когда я пытаюсь реализовать наш план?
— Верю, верю. Но жить с чувством вины от этого не легче.
— С чувством ответственности, ты хочешь сказать. Различие вполне реально. Ты читал отчеты и смотрел фильмы. А я прилетел с первой экспедицией. И пробыл здесь два столетия. Их страдания — для меня не абстракция.
— Но когда мы их обнаружили, все было совсем по-другому. Последствия междоусобной ядерной войны были тогда ужасающе свежи. Тогда эти несчастные, погибающие от истощения и безвластия, нуждались в нас — а мы ничего для них не сделали! Мы наблюдали.
— Ты впадаешь в истерику. Могли ли мы, явившись сюда впервые, мало что понимая, вмешаться и стать еще одним деструктивным элементом? Элементом, воздействие которого мы сами не могли предсказать? Это было бы преступным, как преступно хирургу приступать к операции, даже не прочитав историю болезни пациента. Нам приходилось скрытно изучать их, работать не покладая рук, раздобывать информацию. И только семьдесят лет назад мы почувствовали себя достаточно уверенными, чтобы ввести первый новый фактор в это избранное нами для эксперимента общество. Мы обретаем все новые знания, и наш план будет соответственно скорректирован. Может быть, потребуется тысяча лет, чтобы завершить нашу миссию.
— А тем временем они самостоятельно выбрались из-под обломков разрушенного ими мира. Они находят собственные решения для своих проблем. Так какое право имеем мы…
— Я начинаю удивляться, Мюир, какое право имеешь ты причислять себя хотя бы к ученикам психодинамики. Подумай, что такое на самом деле их «решения». Большая часть планеты остается в состоянии варварства. Этот континент восстанавливается быстрее, потому что до катастрофы именно здесь были сконцентрированы технология, знания, опыт. Но посмотри, какие социальные структуры у них возрождаются? Чересполосица враждующих между собой государств, унаследовавших былую территорию. Возродился феодализм, политическая, экономическая и военная власть вновь, как в архаичные времена, принадлежит земельной аристократии. Наречия и субкультуры развиваются собственными несовместимыми путями. Слепое поклонение технологии, унаследованное от прошлого, может в конце концов вновь привести их к машинной цивилизации столь же аморальной, как та, что рухнула три столетия назад. Неужели ты подавлен, потому что революция, инспирированная нашими агентами, идет не так гладко, как нам хотелось бы? Знаешь ведь формулу Великой Науки: либо пять тысячелетий жалкого прозябания, на которое обречена эта раса при самостоятельном развитии, либо три мощных рывка, пусть даже они причинят им страдания и мы будем тому виной.
— Да, конечно, я понимаю, я поддался эмоциям. Но поначалу это трудно выдержать.
— Скажи спасибо, что твой первый опыт реализации нашего плана оказался относительно мягким. Худшее впереди.
— Мне говорили.
— Абстрактно. Но подумай о том, что нас окружает. Правительство, которое вознамерилось восстановить страну в былых границах, неизбежно втянется в войны с сильными соседями. В ходе этих войн непосредственно и под воздействием экономических законов, которых они не понимают, земельная аристократия и свободные землевладельцы будут уничтожены. Им на смену придет уродливая демократия, в которой будет преобладать сначала коррумпированный капитализм, а затем грубая сила тех, кто сумеет захватить аппарат управления. В этой системе не будет места для обнищавшего пролетариата, бывших земельных собственников и иностранцев, ставших гражданами страны в результате завоеваний. Подобная публика послужит плодородной почвой для всякого рода демагогов. Империя будет проходить через бесконечный ряд восстаний, гражданских беспорядков, периодов деспотизма, упадка, внешних вторжений. О, у нас должно быть множество «решений», прежде чем мы закончим работу.
— Скажи… Ты думаешь, когда мы увидим конечный результат… мы сможем смыть с себя их кровь?
— Нет. Как раз мы и заплатим самую высокую цену.
Весна приходит в Сьерру холодной и влажной. Снег медленно тает в лесах и предгорьях, вздувшиеся реки ревут в каньонах. Первая зелень на осине кажется несравнимо более нежной, чем у елей и сосен, рвущихся к ослепительному небу. Но вот вы поднимаетесь выше линии лесов, и мир открывается в мертвой беспредельности. В нем только камень, снег и свист ветра. Да ворон парит низко над скалами, опасаясь жестокого ястреба.
Томас Даниэлис, капитан полевой артиллерии лоялистской армии Тихоокеанских Штатов, свел лошадь на обочину. За его спиной десяток солдат, с ног до головы покрытых грязью, пытались вытащить из глинистого месива орудийный тягач. Его мотор, работающий на спирте, едва вращал колеса. Пехота выглядела измученной, на такой высоте вообще было трудно дышать, особенно после ночевок на холоде и маршей с пудом грязи на каждом сапоге.
Цепь людей извивалась вверх по дороге от скалы, похожей на бушприт корабля, к видневшемуся вдали перевалу. Порыв ветра донес запах пота.
«Но они отличные солдаты», — подумал он. Его рота получит сегодня горячий обед, даже если придется зажарить ротного сержанта-квартирмейстера.
За этой горной цепью лежали земли в основном пустынные, на которые притязали Святые. Сейчас они не были опасны, с ними велась даже кое-какая торговля. Поэтому никто не заботился о том, чтобы чинить горные дороги, а железнодорожный путь заканчивался у Хэнгтауна. Так что экспедиционному отряду в район Тахо предстояло пробираться по необитаемым лесам и плато, покрытому льдом. Да поможет им Бог!
«И да поможет Бог тем, кто остался в форте Накамура», — подумал Даниэлис. У него пересохло во рту. Натянув поводья, он без нужды сильно пришпорил лошадь. Искры брызнули из-под копыт, сабля ударила по ноге Даниэлиса, и бедное животное вынесло его на гребень перевала.
Бросив повод, он достал полевой бинокль. Отсюда ему был виден горный ландшафт с беспорядочным нагромождением скал и долинами внизу, по которым плыли тени облаков. Даниэлис все еще не мог отыскать окулярами крепость. Естественно, рано еще. Он знал эти места. Хорошо знал!
Даниэлис пытался разглядеть хоть какой-нибудь след противника. Жутко было продвинуться так далеко и не увидеть ни одного врага, раз за разом посылать разведку на поиски отрядов повстанцев и не находить их, сидеть напряженно в седле в ожидании снайперской стрелы — и ни одной стрелы не увидеть. Но старый Джимбо Маккензи не такой человек, чтобы прятаться за стенами, да и «Бродяги» не зря заслужили свою славу. Если Джимбо жив…
Даниэлис закусил губу и заставил себя сосредоточиться на том, что показывали ему линзы бинокля. Не думай о Маккензи, не вспоминай, как легко он мог перепить тебя, перекричать, переспорить. Как он хмурил брови над шахматной доской, где попадал в десять ловушек из десяти и никогда не обижался, как горд и счастлив был он на свадьбе… Не думай о Лауре, скрывающей от тебя частые слезы по ночам. Она носит под сердцем твоего ребенка и просыпается в одиночестве в пустом доме в Сан-Франциско от страшных снов беременности. И у каждого из этих пехотинцев, бредущих к крепости, где нашли свой конец несколько посланных против нее армий, есть кто-то дома. И кто-то — на стороне повстанцев. Не думай об этом. Лучше высматривай вражеский след.
Вот оно! Даниэлис напрягся. Всадник. Нет, свой: в армии Фэллона добавили к униформе одну голубую полоску. Вернувшийся разведчик. Даниэлис хотел сам выслушать доклад. Но всадник был пока на расстоянии мили, с трудом преодолевая заболоченное пространство, и капитан продолжал изучать местность.
Появился разведывательный самолет — неуклюжий биплан. Солнце сверкало в круге пропеллера. Рокот мотора рождал эхо в скалах. Наверняка корректировщик-разведчик. Бомбардировщиком он быть не мог: форт Накамура неуязвим для того, что эта стрекоза могла на него сбросить.
Сзади о камень звякнуло копыто. Даниэлис выхватил пистолет, однако, увидев всадника, сразу же опустил оружие.
— Прошу прощения. Философ.
Человек в синей накидке дружески кивнул. Улыбка смягчила его суровое лицо. Ему было около шестидесяти, волосы седые, морщинистая кожа, но двигался он среди этих камней с ловкостью дикого козла. Золотой символ Янь и Инь поблескивал на груди.
— Сын мой, твои нервы напряжены до предела без всякой нужды, — сказал он. Слова его выдали чуть заметный техасский акцент. Члены Ордена Эспер повиновались законам тех мест, где они жили, но сами не претендовали ни на какую территорию. Для них было своим все человечество, быть может, все живое во Вселенной во все времена. Когда глава ордена предложил, чтобы Философ Вудворт сопровождал экспедицию в качестве наблюдателя, это не вызвало возражений даже у капелланов:
1 2 3 4 5 6 7 8
— Да.
Спейер стиснул плечо Маккензи. В глазах полковника были слезы.
Маккензи спустился по парадной лестнице, машинально ответил на приветствие часового и направился к южному крылу здания, где была его квартира.
Дочь уже легла. Он взял фонарь с крюка в тесной маленькой прихожей и вошел в ее комнату. Она всегда спала здесь, когда ее мужу приходилось по службе уезжать в Сан-Франциско.
Секунду Маккензи не мог вспомнить, зачем отправил туда Тома. Он потер свой шишковатый затылок, как будто надеялся обнаружить там что-то. Ах, да, предположительно — он послал его за новым комплектом обмундирования для полка. На самом деле — чтобы убрать его отсюда, пока не кончится политический кризис. Том человек искренний и открытый, поклонник Фэллона и Ордена Эспер. Это вело к трениям с другими офицерами. Последние были, как правило, отпрысками вождей кланов или выходцами из благополучных семей, которым вожди покровительствовали. Этих офицеров вполне устраивал нынешний порядок вещей. Но Том Даниэлис начинал рыбаком в нищей деревушке на побережье у Мендочино. Когда лова не было. Том ходил в школу местной общины Эсперов. Научившись читать и писать, он вступил в армию и добился офицерского звания только благодаря своим способностям и упорству. С тех пор он никогда не забывал, что Эсперы помогают бедным и что Фэллон обещал помогать Эсперам… Ну, и битвы, слава, воссоединение, федеральная демократия — эти лозунги недешево стоят, когда вы молоды…
Комната Лауры почти не изменилась за год ее супружеской жизни. Тогда ей было всего семнадцать, и здесь все еще обитали существа, которые принадлежали девочке, собиравшей волосы в хвостик и носившей крахмальную юбку: плюшевый медведь, заласканный до полной бесформенности, кукольный домик, сделанный отцом, портрет матери, написанный капралом, погибшим позже у Солт-Лейк-Сити. Как похожа Лаура на мать!
Тяжелые волосы, струившиеся по подушке, в бликах фонаря отливали золотом. Маккензи коснулся дочери со всей нежностью, на какую только был способен. Она проснулась мгновенно.
— Папа! Что-нибудь с Томом?
— Все в порядке.
— С ним беда, — сказала Лаура. — Я слишком хорошо тебя знаю.
— Нет, он жив и здоров. И надеюсь, будет впредь.
Маккензи взял себя в руки и в нескольких словах рассказал ей все, но пока он говорил, у него не было сил смотреть ей в лицо. Закончив, он сидел неподвижно, слушая шум дождя.
— Ты намерен бунтовать, — прошептала она.
— Я намерен запросить командование района Сьерра и поступить так, как мне прикажет мой командир, — сказал Маккензи.
— Ты знаешь, что он тебе скажет. Особенно, если уверен в твоей поддержке.
Маккензи передернул плечами. Начинала болеть голова. Раннее похмелье? Чтобы заснуть, надо еще немало выпить. Впрочем, спать не придется — сейчас не время. Завтра он соберет полк во дворе и обратится к солдатам, как всегда делали Маккензи перед «Бродягами».
Лаура сидела, обдумывая услышанное, затем произнесла безучастно:
— Тебя ведь не отговорить… — Маккензи покачал головой. — Ладно. Тогда завтра утром я выезжаю.
— Хорошо. Дать тебе коляску?
— Не нужно. Я езжу верхом лучше тебя.
— Как хочешь. Но возьми двух солдат для охраны. — Маккензи вздохнул.
— Может быть, ты убедишь Тома…
— Нет, не могу. Не проси меня об этом, папа.
На прощанье он дал ей последний дар:
— Я не хочу, чтобы ты здесь оставалась. У тебя свой долг. Скажи Тому, что я по-прежнему думаю: ты верно выбрала его. Спокойной ночи, утенок.
Слова вылились скороговоркой, но он не смел задерживаться. Когда она заплакала, он развел ее руки и вышел из комнаты.
— Не думаю, что будет много убитых.
— Я тоже… по крайней мере, на этом этапе. Хотя, конечно, без жертв не обойтись.
— Ты говорил мне…
— Я говорил тебе об ожиданиях, Мюир. Ты не хуже меня знаешь, что Великая Наука оказывается точной только на широкой шкале истории. А индивидуальные события подвержены статистическим отклонениям.
— Не слишком ли все это просто для описания гибели в грязи существа, наделенного чувствами?
— Ты новичок на этой планете. Теория — это одно, а ее приспособление к потребностям практики — совсем другое. Думаешь, мне не бывает больно, когда я пытаюсь реализовать наш план?
— Верю, верю. Но жить с чувством вины от этого не легче.
— С чувством ответственности, ты хочешь сказать. Различие вполне реально. Ты читал отчеты и смотрел фильмы. А я прилетел с первой экспедицией. И пробыл здесь два столетия. Их страдания — для меня не абстракция.
— Но когда мы их обнаружили, все было совсем по-другому. Последствия междоусобной ядерной войны были тогда ужасающе свежи. Тогда эти несчастные, погибающие от истощения и безвластия, нуждались в нас — а мы ничего для них не сделали! Мы наблюдали.
— Ты впадаешь в истерику. Могли ли мы, явившись сюда впервые, мало что понимая, вмешаться и стать еще одним деструктивным элементом? Элементом, воздействие которого мы сами не могли предсказать? Это было бы преступным, как преступно хирургу приступать к операции, даже не прочитав историю болезни пациента. Нам приходилось скрытно изучать их, работать не покладая рук, раздобывать информацию. И только семьдесят лет назад мы почувствовали себя достаточно уверенными, чтобы ввести первый новый фактор в это избранное нами для эксперимента общество. Мы обретаем все новые знания, и наш план будет соответственно скорректирован. Может быть, потребуется тысяча лет, чтобы завершить нашу миссию.
— А тем временем они самостоятельно выбрались из-под обломков разрушенного ими мира. Они находят собственные решения для своих проблем. Так какое право имеем мы…
— Я начинаю удивляться, Мюир, какое право имеешь ты причислять себя хотя бы к ученикам психодинамики. Подумай, что такое на самом деле их «решения». Большая часть планеты остается в состоянии варварства. Этот континент восстанавливается быстрее, потому что до катастрофы именно здесь были сконцентрированы технология, знания, опыт. Но посмотри, какие социальные структуры у них возрождаются? Чересполосица враждующих между собой государств, унаследовавших былую территорию. Возродился феодализм, политическая, экономическая и военная власть вновь, как в архаичные времена, принадлежит земельной аристократии. Наречия и субкультуры развиваются собственными несовместимыми путями. Слепое поклонение технологии, унаследованное от прошлого, может в конце концов вновь привести их к машинной цивилизации столь же аморальной, как та, что рухнула три столетия назад. Неужели ты подавлен, потому что революция, инспирированная нашими агентами, идет не так гладко, как нам хотелось бы? Знаешь ведь формулу Великой Науки: либо пять тысячелетий жалкого прозябания, на которое обречена эта раса при самостоятельном развитии, либо три мощных рывка, пусть даже они причинят им страдания и мы будем тому виной.
— Да, конечно, я понимаю, я поддался эмоциям. Но поначалу это трудно выдержать.
— Скажи спасибо, что твой первый опыт реализации нашего плана оказался относительно мягким. Худшее впереди.
— Мне говорили.
— Абстрактно. Но подумай о том, что нас окружает. Правительство, которое вознамерилось восстановить страну в былых границах, неизбежно втянется в войны с сильными соседями. В ходе этих войн непосредственно и под воздействием экономических законов, которых они не понимают, земельная аристократия и свободные землевладельцы будут уничтожены. Им на смену придет уродливая демократия, в которой будет преобладать сначала коррумпированный капитализм, а затем грубая сила тех, кто сумеет захватить аппарат управления. В этой системе не будет места для обнищавшего пролетариата, бывших земельных собственников и иностранцев, ставших гражданами страны в результате завоеваний. Подобная публика послужит плодородной почвой для всякого рода демагогов. Империя будет проходить через бесконечный ряд восстаний, гражданских беспорядков, периодов деспотизма, упадка, внешних вторжений. О, у нас должно быть множество «решений», прежде чем мы закончим работу.
— Скажи… Ты думаешь, когда мы увидим конечный результат… мы сможем смыть с себя их кровь?
— Нет. Как раз мы и заплатим самую высокую цену.
Весна приходит в Сьерру холодной и влажной. Снег медленно тает в лесах и предгорьях, вздувшиеся реки ревут в каньонах. Первая зелень на осине кажется несравнимо более нежной, чем у елей и сосен, рвущихся к ослепительному небу. Но вот вы поднимаетесь выше линии лесов, и мир открывается в мертвой беспредельности. В нем только камень, снег и свист ветра. Да ворон парит низко над скалами, опасаясь жестокого ястреба.
Томас Даниэлис, капитан полевой артиллерии лоялистской армии Тихоокеанских Штатов, свел лошадь на обочину. За его спиной десяток солдат, с ног до головы покрытых грязью, пытались вытащить из глинистого месива орудийный тягач. Его мотор, работающий на спирте, едва вращал колеса. Пехота выглядела измученной, на такой высоте вообще было трудно дышать, особенно после ночевок на холоде и маршей с пудом грязи на каждом сапоге.
Цепь людей извивалась вверх по дороге от скалы, похожей на бушприт корабля, к видневшемуся вдали перевалу. Порыв ветра донес запах пота.
«Но они отличные солдаты», — подумал он. Его рота получит сегодня горячий обед, даже если придется зажарить ротного сержанта-квартирмейстера.
За этой горной цепью лежали земли в основном пустынные, на которые притязали Святые. Сейчас они не были опасны, с ними велась даже кое-какая торговля. Поэтому никто не заботился о том, чтобы чинить горные дороги, а железнодорожный путь заканчивался у Хэнгтауна. Так что экспедиционному отряду в район Тахо предстояло пробираться по необитаемым лесам и плато, покрытому льдом. Да поможет им Бог!
«И да поможет Бог тем, кто остался в форте Накамура», — подумал Даниэлис. У него пересохло во рту. Натянув поводья, он без нужды сильно пришпорил лошадь. Искры брызнули из-под копыт, сабля ударила по ноге Даниэлиса, и бедное животное вынесло его на гребень перевала.
Бросив повод, он достал полевой бинокль. Отсюда ему был виден горный ландшафт с беспорядочным нагромождением скал и долинами внизу, по которым плыли тени облаков. Даниэлис все еще не мог отыскать окулярами крепость. Естественно, рано еще. Он знал эти места. Хорошо знал!
Даниэлис пытался разглядеть хоть какой-нибудь след противника. Жутко было продвинуться так далеко и не увидеть ни одного врага, раз за разом посылать разведку на поиски отрядов повстанцев и не находить их, сидеть напряженно в седле в ожидании снайперской стрелы — и ни одной стрелы не увидеть. Но старый Джимбо Маккензи не такой человек, чтобы прятаться за стенами, да и «Бродяги» не зря заслужили свою славу. Если Джимбо жив…
Даниэлис закусил губу и заставил себя сосредоточиться на том, что показывали ему линзы бинокля. Не думай о Маккензи, не вспоминай, как легко он мог перепить тебя, перекричать, переспорить. Как он хмурил брови над шахматной доской, где попадал в десять ловушек из десяти и никогда не обижался, как горд и счастлив был он на свадьбе… Не думай о Лауре, скрывающей от тебя частые слезы по ночам. Она носит под сердцем твоего ребенка и просыпается в одиночестве в пустом доме в Сан-Франциско от страшных снов беременности. И у каждого из этих пехотинцев, бредущих к крепости, где нашли свой конец несколько посланных против нее армий, есть кто-то дома. И кто-то — на стороне повстанцев. Не думай об этом. Лучше высматривай вражеский след.
Вот оно! Даниэлис напрягся. Всадник. Нет, свой: в армии Фэллона добавили к униформе одну голубую полоску. Вернувшийся разведчик. Даниэлис хотел сам выслушать доклад. Но всадник был пока на расстоянии мили, с трудом преодолевая заболоченное пространство, и капитан продолжал изучать местность.
Появился разведывательный самолет — неуклюжий биплан. Солнце сверкало в круге пропеллера. Рокот мотора рождал эхо в скалах. Наверняка корректировщик-разведчик. Бомбардировщиком он быть не мог: форт Накамура неуязвим для того, что эта стрекоза могла на него сбросить.
Сзади о камень звякнуло копыто. Даниэлис выхватил пистолет, однако, увидев всадника, сразу же опустил оружие.
— Прошу прощения. Философ.
Человек в синей накидке дружески кивнул. Улыбка смягчила его суровое лицо. Ему было около шестидесяти, волосы седые, морщинистая кожа, но двигался он среди этих камней с ловкостью дикого козла. Золотой символ Янь и Инь поблескивал на груди.
— Сын мой, твои нервы напряжены до предела без всякой нужды, — сказал он. Слова его выдали чуть заметный техасский акцент. Члены Ордена Эспер повиновались законам тех мест, где они жили, но сами не претендовали ни на какую территорию. Для них было своим все человечество, быть может, все живое во Вселенной во все времена. Когда глава ордена предложил, чтобы Философ Вудворт сопровождал экспедицию в качестве наблюдателя, это не вызвало возражений даже у капелланов:
1 2 3 4 5 6 7 8